solstice

Strike first. Make it hurt. When everyone assumes the worst I never have to say I'm sorry. Take what's left Of my fractured heart Bloodstained 'cause The pieces are so sharp. Beth Crowley — I didn't ask for this

1990 год.

      Мирская добродетель ничто иное, как навязанная истина. Мир объединяет в себе разные оттенки белого и чёрного, и в каких-то местах они неизбежно смешиваются — именно так рождаются бури, просыпаются вулканы, раскалываются земные плиты.       Возможно, судьба тоже не больше, чем универсальное оправдание-пластырь, которым легче всего доказать собственную невиновность — ведь в конце концов, что может быть проще? Перекладывание ответственности с начала времён считалось панацеей, и каждый второй предпочитал прятать раны, а не лечить их по-настоящему.       Джотаро не был исключением.       Это знание можно познать лишь через личный опыт — ты никогда не поймешь потерявшего близкого друга человека, пока сам не испытаешь подобную боль. Пока не падёшь достаточно низко, чтобы соприкоснуться с этим человеком общей гематомой — словно таким образом возможно хоть немного уменьшить обосновавшуюся под кожей давящую пульсацию. Словно если давить на гниющий синяк, то с каждым разом он будет болеть всё меньше и меньше.       Любопытство никогда не было его сильной стороной, но отчего-то в последнее время Джотаро страдал настоящими кровопотерями — потому что какими бы хорошими ни были пластыри, они не способны срастить кости или сшить сквозные раны.       Поэтому сейчас — даже не пытаясь спрятаться от долбящего мозги дождя — он видит в тяжёлых каплях лишь скатывающиеся с сосудов-облаков скопления крови, которую не удалось остановить куском тонкой ткани. На какую-то долю мгновения ему даже кажется, что больше всего капает с его разодранных костяшек — пока Джотаро не убеждает себя, что все следы тщательно скрыты более плотной повязкой, прямо сейчас раздражающую воспалённую кожу.       Эта стена сама виновата. Не стоило смотреть на него так, словно он — средоточие всех проблем.

Почему я не могу быть не в порядке?

      Конечно, иногда Джотаро позволял этому чувству грызть нервные окончания — как ребёнку, у которого режутся зубы — но это никогда не переходило границы. Он тянул руки ко всем, но никогда не позволял брать больше дозволенного — потому что когда твои пальцы жуёт уже повзрослевший котёнок льва, разница всё же замечается.       Джотаро проводит пальцами по лицу, стирая налипшие с воспоминаниями дождевые капли, и возносит глаза к частичке неба, откуда на него пялилось закрытое окно. Он набирает в покрывшиеся ледяной корочкой лёгкие побольше воздуха. Позволяет выдоху сложиться в полунасмешливое:       — Не спустишь свои волосы, Рапунцель? — когда тишина выставляет перед его лицом два средних пальца, он хмыкает и, скользнув пальцами вдоль мокрого козырька фуражки, пришивает к лицу напускное безразличие — потому что без него ответов добиться не удастся. Потому что провокация — тот самый катализатор, способный развязать язык Какёину.       Какёину, с которым явно что-то происходило последнюю неделю.

…в порядке я! Ты чего взбесился?

      Большинство людей говорят, что подобны инь и янь, лишь потому что взаимодополняют друг друга. Потому что чаще всего именно противоположности-пазлы способны превратить скопления красок в целостную картину — нужно только встать на правильное место. Потому что это оправдание звучит по-настоящему искренним — и оттого чересчур хрупким.       Джотаро же в свою очередь считал, что они с Какёином — утерянные части чего-то целого. Как заржавевший замок и отполированный ключ, который теперь не подходит под него. Как окружённая сизым туманом далёкая планета и сбившийся с пути спутник. Как незримое солнце и обнимающие острые лучи пушистые облака, выгнанные сильной бурей.       В конце концов, как ёбаная верёвка и мыло.       Джотаро чуть встряхивает головой, когда мысли сворачивают не на ту дорожку.              — Нет? — спрашивает он обидевшееся на него окно. — Ну, как хочешь.       Он призывает Star Platinum, который в то же мгновение хватается за выступающую толстую ветку растущего рядом с домом Нориаки дерева, и в одно движение оказывается на ней. Джотаро быстро справляется с защёлкой и вскоре забирается внутрь, в кромешную тьму, принося с собой концентрированный запах озона.       — Я всегда знал, что ты бываешь жесток, но оставлять меня на холоде уже слишком. Блядь, — невольно срывается с языка, когда он что-то роняет по неосторожности.       Ожидаемого звука шлёпнувшегося на пол альбома не раздаётся.       Вместо него барабанные перепонки оцарапывает едва уловимый шорох — он ощущается хрустом сгнивших листьев в ветреную погоду по сравнению с ударом, сотрясшим грудную клетку после разлившегося по помещению света настольной лампы. Джотаро удивлённо моргает, невольно застыв на пару бесконечностей от представшей перед ним картины.       Hierophant Green почти невозмутимо кладёт альбом на подпирающий стену стол и возвращается к спящему Какёину, чтобы накрыть его тело одеялом. Он устраивается около него и сгибает колени, чтобы устроить на них голову и устремить пустой взгляд на обомлевшего Джотаро.       Который, впрочем, уже начинает сомневаться в своей адекватности.       Может, дождь был кислотный? Где-то взорвалась атомная электростанция?       — Он спит? — невольно переходит он на шёпот. Стенд пожимает плечами; подкравшиеся со спины ленты застают Куджо врасплох, когда невозмутимо снимают с его плеч потяжелевший из-за дождя плащ и уносят куда-то на хрен. — Эм-м… спасибо?       Снова это движение плечами.       Однако…       Воздух в один миг становится разреженным. В миг, когда одеяло дёргается так, что и стенд сжимается — словно к нему поднесли зажигалку с оранжево-жёлтой танцующей болью на конце.       Что за?..       Джотаро снимает ботинки с налипшими к подошве слезами осени наряду с фуражкой. Кинув её к наблюдающему за ним со стола чёрному близнецу, приближается к футону с обнимающими Нориаки лентами, которых с каждым его рваным вздохом становится всё больше.       Джотаро застывает.       Терпкое осознание до размокших мозгов доходит запоздало — и оттого ударяет особенно сильно, оставляя в качестве последствия ужасное послевкусие.       Послевкусие-сочувствие, обратившееся в сиплое:       — Кошмары?       Hierophant Green слабо кивает, пока его тело расплетается, силясь охватить тело Какёина полностью — как ребёнок, пытающийся обхватить тёплую мозолистую руку отца своими мягкими ладошками-снежинками и знающий, что у него всё равно ничего не получится.       Джотаро давит-давит-давит вспыхнувшее угольком желание помочь ему — притаптывает это странное чувство, как истлевшую до фильтра сигарету — и глубоко вздыхает, прежде чем опуститься к поникшему стенду и поймать застывшую в воздухе ленту, чтобы ободряюще сжать — несмотря на то, что делать он этого совершенно не умеет.       И, кажется, это даже не помогает.       Не есть ли поддержка лишь иллюзия облегчения?       Не есть ли облегчение только перерыв перед ещё большим катаклизмом?       Что ж. Раз так, то их катаклизм длится до неприличия долго — поэтому выбить дверь всезнающей суке и прервать просмотр сериала, в который она превратила их жизнь, уже не кажется слишком глупой целью. Всё ещё неосуществимой, но уже не идиотской.       И плевать, что дверь стальная.       Что костяшки уже раскрошены в жалкую пыль из-за ударивших в спину неуместных эмоций, которые он до сих пор не умел выражать правильно.       Что список его слабостей стал длиннее как минимум на два пункта.       Плевать — потому что прямо сейчас он наиболее остро понимает, что практически всю жизнь ходил с маской безразличного мудака, не думающего о других. И поэтому если он поверит в то, что сумеет прыгнуть выше головы, то никто и слова лишнего не скажет.       Девчонки-подростки обклеивают стены своей комнаты множеством ярких наклеек, чтобы создать иллюзию весны на фундаменте осени-слякоти — не догоняя, что сколько бы ни сыпал цветами на мёртвые листья, сколько бы ни возвращал оторванные от искривлённых ветвей-рук грязно-коричневые ладони владельцам, ничего не зацветёт. У Джотаро была примерно такая же ситуация — разве что, вместо кричащих стикеров он наклеивал на лицо показное безразличие и чрезмерную грубость.       Но даже самый хороший клей не защищён от преждевременной утраты своих свойств.       — Давно? — спрашивает он глухо. Hierophant Green пробирается под приобнимающую голову Какёина подушку, и спустя пару мгновений на колени Джотаро опускается смятый лист-ответ…

…раскрыв который он забывает, как дышать.

      Потому что то, что он видит, явно не шутки его наглотавшегося солью мозга.       Потому что хищный взгляд тщательно выведенных глаз настолько реалистичен, что невольная злость вкупе с глухим страхом протаранивают рёбра до хруста.       Потому что до одури знакомое лицо так сильно ударяет по сознанию, что ему вправду кажется, будто он вновь оказывается в плену мёртвых песков.       Потому что он не понимает, какого чёрта Какёин хранит под подушкой портрет ёбаного Дио.       Ответ напрашивается сам собой, но отчего-то он медлит. Джотаро невольно сжимает пальцы, и рисунок мнётся ещё сильнее, обрастая переплетениями линий истончившейся бумаги. Он явно был нарисован давно, и Нориаки множество раз сгибал и раскрывал его, видимо, так и не решаясь избавиться окончательно.       — Это и есть «я в порядке»? — шепчет он сдавленно, из-за чего Hierophant Green поникает сильнее.       И внезапно…       В разум вовремя врываются странные выводы, порождённые искренним волнением за состояние стенда — за состояние Какёина. Джотаро быстро — насколько это возможно — выстраивает в голове логические цепочки, прикрепляя к нервным клеткам в мозге всё новые факты и соединяя их красной нитью-временем.       И вскоре пересекающиеся яркие линии сходятся на одной истине.       Истине, которую он боится впускать в пределы постепенно набухающего желатином разума — не то, что озвучивать вслух.       Истине, которую давно переменившийся стенд прочитывает между строк. И даже не сопротивляется, когда Джотаро пододвигается к ним — к нему — ещё ближе.       Наоборот — Hierophant Green чуть тянет за кончик одеяла, и оно неизбежно сползает с напряжённого плеча.       Как сползает кожа после особенно сильного ожога.       Стенд осторожно высвобождает из почти сформировавшегося изумрудного кокона руку, обтянутую тонкой тканью ночной рубашки. Едва заметно прикасается к рукаву, чтобы задрать его выше полусогнутого локтя. Позволяет ему увидеть то самое мразотное «Да в порядке я!» собственными глазами.       «Да в порядке я», от которого ему становится дурно.       «Да в порядке я», обрисованное на истончившейся рисовой бумагой коже тёмными продолговатыми линиями раздробленных астероидов.       «Да в порядке я», в значении которого Какёин совершенно не разбирается — потому что в ином случае он бы ни за что в жизни не позволил этому случиться.       — Это… — незаконченное предложение хриплым выдохом врезается в ленту, успевшую накрыть его рот до того, как он произнесёт эти слова вслух. Hierophant качает головой. Словно говоря, что это лишь ударит сильнее. Словно предупреждая, что каждое слово имеет вес, каким бы безобидным ни казалось.

Нам ты будешь лишь мешать.

      И Джотаро как кислотой ошпаривает.

      Я не собираюсь задерживаться здесь из-за тебя.

      Он слышит раздающееся из грудной клетки тишины гулкое сердцебиение остановившего время образа, которого он когда-то смел называть самим собой.       Этот сизый фантом вкладывает ему в руки выплюнутую собственным солнечным сплетением мышцу, сплошь покрытую червоточинами и искривлёнными иглами. Словно бы говоря «Посмотри, что ты с ним сделал». Словно таким образом пытаясь доказать, что нанизывание собственных чувств-бабочек на острые пики-рёбра навредит не только ему.       Не его ли слова стали одним из толчков, сподвигнувших Какёина к подобному?       Возможно, он страдает этим давно, просто до этого скрывался чуть лучше? Может, он, правда, устал от продолжительности самобичеваний настолько, что сумел лишь косвенно попросить о помощи? Иначе как объяснить самонадеянность Hierophant? Кто, как не сам Нориаки, показал Джотаро, что с ним на самом деле происходит?       И, кажется, именно по этой самой причине его стенд вёл себя так странно в последние недели-месяцы. Какёин попросту окружил себя коконом, сквозь который ничто не могло пройти, и с каждым днём увеличивал количество покрываемых слоёв, не зная, что в момент, когда воздух внутри кончится, выйти ему так и не удастся.       Джотаро видел: он задыхался.       И единственное, что он мог сделать — разорвать эту оболочку до крови.              Несколько бесконечностей назад никто из команды так и не понял, какого чёрта Нориаки исполосовал собственное предплечье практически до мяса. И времени на выяснение совершенно не было — поэтому они отмахнулись от мрачных мыслей, как от надоедливой сошки.       И, наверное, в этом и была их ошибка — его ошибка.       Джотаро никогда не предавал вине особого значения за ненадобностью — настолько глубоко он зарыл её, после этого вдобавок спрессовав тщательно вытренированным равнодушием ко всему сущему. Он считал это склизкое чувство бесполезным — считал его слабостью-брешью, которую врагам легко вычислить.       Признание собственных ошибок часто стучалось в его череп в сопровождении вины, но он никогда не впускал её дальше порога. Он успевал захлопывать перед ней дверь и продолжал жить без липкой тяжести в левом подреберье. Сколько бы она ни пыталась ворваться внутрь, он не поддавался — только заколачивал новые дыры между флиртующими с ветром щепками и менял замок раз в час.       Так продолжалось стабильно несколько лет. И его всё более чем устраивало.       Пока в какой-то момент на него не обрушился Нориаки Какёин. Пока от двери не остались жалкие щепки-чувства.       Пока аморфная вина не начала приобретать очертания, которые с каждым прожитым с ним днём становились всё чётче.       Когда художник накидывает эскиз по будущей картине, он не боится, что может что-то испортить — потому что черновик всегда можно сменить на другой. Когда он портит работу своей жизни одной лишней чёрточкой, порождённой вышедшей из строя нервной системой, то не выдерживает и впадает в отчаяние. Нередко это отчаяние перетекает в жгучую злость, которая за какие-то мгновения обращается в разваливающееся лоскутами полотно.       Если не можешь починить что-то, сломай это до основания — таков принцип был заложен ему в подкорку чуть ли не с самого рождения.       Он знал об этом, но в какой-то день бороться стало настолько трудно, что он оставил попытки выкорчевать эти слова из переполненного песчинками-мыслями разума — как новичок-актёр отказался продолжать заниматься любимым делом после жёстких отказов консервативных судей. Как преисполненный уверенности в собственном здоровье смельчак-смертник решил пропустить назначенное обследование на наличие опухолей в головном мозге.       За столько лет Джотаро скатился до последней стадии.              И, возможно, следовало использовать больше черновиков.       Возможно, переносить всё на чистовик было ошибкой.       Возможно, он, правда, не рассчитал силы удара.

      Я не собираюсь задерживаться здесь из-за тебя.

Всерьёз не догадываешься, Джотаро?

             Оказывается, нет.       Не догадывался.       Почти сформировавшее на языке «Прости» заглушает ещё одна лента — она прижимается к почти раскрывшемуся рту внезапно. Почти болезненно.       Hierophant Green ещё раз качает головой — зародившаяся в уголках пустых глаз тоска налётом покрывает тело хмурящегося во сне Какёина. Так смотрят на ждущих родителей детей в детских домах. На радующихся внезапной ремиссии людей, которых рано или поздно настигнет очередной откат. На уснувшего за секунду до оглашения плачевных результатов обследований пациента.       Он смотрит на Нориаки так, словно не понимает, как мог допустить подобное. Словно сам Нориаки не осознаёт, как такое могло произойти.       Стенд оставляет в покое его лицо, когда Джотаро проводит ломаную линию вдоль рябящей зелени.       Когда до него наконец доходит.       — Он не знает, что ты в сознании? — шепчет он, на что Hierophant отвечает немым отказом. — Значит, он это не запомнит.       Джотаро невольно замечает, что очертания лент, да и всего стенда в целом становятся прозрачнее.       — Он просыпается?

Нет.

      Какёин вздрагивает. Он что-то беспокойно бормочет во сне — Куджо хмурится от того, как сильно дрожит его тело. Переводит взгляд на пальцы стенда, убирающие за ухо взмокшую от холодного пота прядь. Чувствует, как налившиеся свинцом радужки на рисунке прорываются сквозь плотный слой кожи. Кажется, впервые прочитывает между строк правильно.       И его располовинивает.       Оттого, что Hierophant хочет исчезнуть своевольно.       Оттого, что он хочет вернуться, чтобы помочь хозяину пережить эту ночь менее болезненно.       Оттого, что как бы сильно Нориаки ни ненавидел себя, какая-то его часть продолжает заботиться о нём — несмотря на пренебрежительное отношение и причиняемую боль. Несмотря на то, что этой части пришлось обособиться от него и научиться функционировать без сердца.       Когда он случайно сталкивается с его глазами, за которыми уже проглядывала противоположная стена комнаты, глубоко вздыхает. Когда он молча протягивает Джотаро исчезающие руки, он прочитывает в этом жесте просьбу.       Просьбу, которая должна была потерять актуальность ещё в дверях больницы Фонда Спидвагона. Но на которую он всё равно отвечает горько-усталым:       — Ни в чём себе не отказывай.       Когда голова опускается на плечо Джотаро прохладной тяжестью, он самостоятельно притягивает его к себе ещё ближе.       Никаких «всё будет в порядке». Никаких «ты справишься».       Дождь не заканчивается. Ночь продолжает сплетничать.       И будучи стиснутым постепенно потухающими руками, Джотаро чувствует странное облегчение.       Когда стенд растворяется в воздухе, а доселе сжимающие полупрозрачное тело ладони безвольным тряпьём опускаются вдоль тела, он самолично убирает с глаз Нориаки очередную налипшую прядь.       Силой тянет уголок рта в сторону.       Сжимает пальцы на окровавленных обещаниях.       И подмечает, что они создают мягкую подушку для мучающегося от колющих болей сердца.              Что, возможно, стоит заботиться о нём чуть лучше.       Что теперь можно запереть его вновь.       Джотаро закрывает клетку на ключ. Кладёт на измятый рисунок. Сгибает по углам, чтобы спрятать получше. Приблизившись к окну, бросает в пасть целующей землю непогоды.       Прикрывает глаза.

Ты вернёшься за мной?

      Прости.

Да.

      — Обещаю.       И внутри становится на одну иголку меньше.