We fight every night for something. When the sun sets we're both the same Half in the shadow, half burned in flames We can't look back for nothing. Tamer — Beautiful crime
Hierophant получал в обе.
Первое, что он видит после рождения — темнота. Непроглядная, густая, пугающая. Он бездумно оглядывается по сторонам, выискивая что-то — кого-то — кто может ему помочь. Его несформированное тело потихоньку охватывает дрожь, — ему страшно? Неподалёку тишь беспокоит рваное дыхание. Он осознаёт, что сидит на чём-то периодически покачивающемся. Что его глаза — глаза? — зажмурены до потухающих под веками светлячков. — П-Привет?.. — подхватывает лёгкий ветерок слабый детский голос. Привет? Он не понимает, о чём — или ком — говорит этот маленький человек. Отчего-то отдалённо возникают мысли, что на самом деле так с ним пытаются поздороваться. Ему наконец удаётся понять, как приоткрыть глаза. Когда он это делает, его ослепляет обосновавшееся среди рябящей зелени яркое жёлтое облако — солнце, кажется. Он испуганно вздрагивает, закрывая голову протягивающимся с самого плеча теплом-лентой. В верхнюю половину лица ударяет ослепляющая вспышка, которая распространяется изнутри неприятной резью. — Ой, тебе больно? — обрастает беспокойством становящийся выше тон. От громкости он сжимается ещё больше. — Сейчас-сейчас. Подожди. В какой-то момент на его макушку приземляется лёгкая шершавость, которая дарит спасительную прохладу-тень. На глаза перестаёт давить. Когда он очень-очень медленно убирает руку, то замечает, что обладатель голоса находится прямо перед ним — с исказившим лицо беспокойством и приподнятым перед их головами огромным листом. — У качелей есть навес, но сегодня солнце в неудачном положении, — бормочет мальчик, рассматривая его со странным любопытством. — Как тебя зовут? Я никогда не видел… таких, как ты. Как… я? Он недоумённо склоняет голову вбок. Проскользнувшее из-за тонкой бумаги солнце отражается от его щёк. Мальчик осторожно убирает лист, когда понимает, что его глаза привыкли к ослепляющей яркости. Лист был не пустой. — Не хочешь говорить? — заглядывает в его глаза два чистейших аметиста. — Это из-за маски? Когда он прикасается к собственному лицу, то осознаёт, что рот и вправду накрыт маской, не позволяющей сказать ни слова. Он не предпринимает попыток её снять — отчего-то явственно понимает, что сейчас делать это абсолютно бесполезно. Он расстроенно качает головой. В первый раз. Мальчик сочувствующе поджимает губы. — Ты сможешь написать его на бумаге? — не перестаёт он пытаться. — Я недавно научился читать, поэтому всё пойму. Во второй. — У тебя… вообще имя есть? — теперь и в третий. — Оу… странно… обычно у всех есть имя. …но не у тебя остаётся непрописанной, непроизнесённой истиной. Насколько он знает, имя дают при рождении. А он сам появился на свет какие-то минуты назад. Возможно, не всё потеряно. Он смелеет — ненамного — и, протянув руку, осторожно тычет ею в чужое плечо. Тёплое чужое плечо. Мальчик непонимающе хмурится. Очередной порыв ветра оцеловывает красные волосы, выбивая их из-за уха. Он сдувает их с лица, даже не задумываясь. — Что ты… — он показывает сначала на него, потом на себя. На удивление, этот маленький человек понимает всё с первого раза. — Хочешь, чтобы я дал тебе имя? — он кивает. — Хм… В голову проникает мысль, что на листе бумаги, которую ладошки всё ещё крепко сжимали, изображено пожирающее герани солнце. — Может, «Грини»? — на лице напротив слабым ростком появляется крохотная улыбка. — Тебе бы пошло. Грини… По телу патокой разливается не понятное ему тепло — он подтягивает колени к груди и кладёт на них подбородок, не отрывая взгляда от плеяд звёзд, из которых была слеплена улыбка этого удивительного мальчика. Мальчика, который прочитывает в его глазах искреннюю радость. И который придвигается к нему ближе — словно бы доверившись достаточно, чтобы позволить себе такую вольность. — Я Нориаки Какёин, — тычется в плечо оттопыренный мизинец. Вдоль уголка чужого рта красной нитью протягивается добрая усмешка. — Приятно познакомиться, Грини. Поиграем вместе?Ты знаешь: это единственный способ.
— Мама, тебе нравится? — цепляют детские пальцы ткань юбки. Собравший в себе все оттенки зелёного лист с помявшимся уголком протягивается вверх: женщина осторожно принимает рисунок у перекатывающегося с пятки на носок Нориаки. Киоко заправляет за ухо ярко-красную прядь — за ней выглядывает завораживающе мягкая улыбка, которой она будто бы готова обнять весь мир. Она садится на корточки перед сыном. Грини за его спиной вглядывается в заключённую вокруг зрачков сирень. — Боже, солнышко, да у тебя настоящий талант, — с искренним восхищением выдыхает она, всматриваясь в нарисованный Нориаки портрет. — А кто это? — Это же Грини! — улыбается он шире. Поворачивает голову и, схватив Грини за руку-ленту, подводит ближе к Киоко. — Я рассказывал тебе о нём, помнишь? Он ужасно стеснительный, но очень хороший! Сегодня он захотел с тобой познакомиться. Когда Грини осмеливается поднять голову, Киоко на него не смотрит. Её взгляд меняется — обрастает инеем. Тон, в котором недавно цвела весна, леденеет. — Солнышко, — приподнятые уголки дёргаются. — О ком ты говоришь? И улыбки как не бывало. Нориаки приоткрывает рот. — О Грини, — он указывает на множество лент вокруг себя. — Вот же он, рядом со мной. — Я никого не вижу. — Но… Киоко устало вздыхает и, коснувшись его щеки, нежно целует в лоб. Какёин сжимает ленту сильнее — Грини морщится. Он слышит треск. — Хочешь повесить рисунок в гостиной? — ловко переводит она тему. Плечи Нориаки опускаются — наряду с постепенно потухающим взглядом. Он ничего не отвечает. Лишь слабо кивает, пока мама гладит его по расстрепавшимся волосам. Когда он поднимает глаза к сверкающей на фоне кровавого заката зелени, та опадает скоплением полупрозрачных изумрудов к его ногам. Исчезает.Тебя… не существует?
— Но почему? — спрашивает он в пустоту. В не отвечающую ему темень. Его комната была сплошь набита рисунками, которые родители не осмеливались выкидывать. В последний месяц количество зелёного в них увеличилось в геометрической прогрессии. — Грини, — зовёт его маленький человек, запертый в клетке без дверей. В собственных мыслях. Он появляется за его спиной быстро. Осторожным касанием заявляет о себе. И более смелым — о том, что ему вправду жаль. — Не стоит, — подпирает хрупкая спина изголовье заправленной кровати. — Получается, видеть тебя могу только я? Грини устраивается рядом с ним. Сгибает ноги, кладёт голову на колени. Кивает. Смотрит в наполняющиеся густеющей печалью глаза, не понимая, чем может помочь. Когда Какёину было грустно, ему было плохо вместе с ним. Отчего-то он не мог бросить его — словно его удерживала неведомая сила, не позволяющая отходить от Нориаки ни на миг. Каждый раз, когда он пытался это сделать, его останавливал невидимый барьер, сквозь который нельзя было пройти ни в какую. Он вздрагивает, когда тепло-бабочка — его голова — мягко приземляется на плечо, распространяясь по нему маленькими вспышками молний. Какёин сжимает карандаш сильнее и, коснувшись кончиком бумаги, выводит на ней округлую линию — глаза. — Значит, — он медленно вздыхает, — только ты и я. Ты и я. Лента опоясывает хрупкие плечи. Дрогнувшие в тот самый момент, когда Грини кладёт собственную голову поверх другой. Принадлежащей телу, в котором продолжало биться сердце — его сердце.Я тебя не брошу.
Качели размеренно раскачиваются. В такт чужому сердцебиению. Кончик языка высовывается, когда Нориаки старательно прорисовывает пустые глаза на чистейшем листе бумаги. Почему-то он всегда начинает с глаз. Не с очертаний головы. Туловища. Лица. Грини обвивает подвес рукой, когда качели начинают останавливаться, и тянет их на себя, чтобы вскоре отпустить. Лёгкий ветерок подхватывает светло-красные волосы. Нориаки сдувает их с глаз, не отрываясь от своего занятия. — Скоро я пойду в школу. Новую школу, — тихо-тихо говорит он. Грини непонимающе склоняется к нему, повисая на спинке неостановившихся качелей. Ясные глаза устремляются к нему. — Мама говорит, что там я смогу найти, — запинается, — настоящих друзей. Он говорит о нём днями напролёт!…ему только восемь!
Но из-за этого нам и пришлось поменять школу!.. Опять. Он слышал этот разговор. Когда родители вновь ссорились из-за него — Грини — Нориаки решил подслушать. Он не спал всю ночь и молча впитывал всё, о чём говорила Киоко. Когда разговоры за стеной смолкли, Нориаки молча подошёл к Грини — схватил за руку. Крепко её сжав, с мольбой взглянул на поблёскивающие в темноте изумруды, которые принял за глаза. И прошептал. Спросил: — Ты ведь не исчезнешь? Не оставишь меня? Если бы Грини умел разговаривать, он бы непременно дал ему клятву. Вместо этого он сделал то, что выходило у него лучше всего — обнял. Он чувствовал, что Нориаки это было необходимо — и поэтому вложил в этот жест всю имеющуюся искренность. Лишь бы увидеть его улыбку вновь. — Но даже если так, — возвращает голос в настоящее. Настоящее с просыпающейся в чужих глазахвесной. С притаившимся в детских чертах лица вопросом, — ты ведь всё равно не уйдёшь? Мы останемся друзьями? Грини никогда не смог бы ответить что-то, кроме железобетонного «да». Грини никогда не смог бы ответить. Он взглядывает на потревоженные страхом зрачки. На выросшие вокруг них цветки сирени. Он обхватывает тонкое запястье ленточкой. Опускает кончик зелёного карандаша к краю бумаги. И выводит. Негласное обещание. Молчаливую клятву. Он обещает. И себе. И наблюдающим за ними из-за качелей ожиданиям.Ты никогда не будешь один.
Он присаживается рядом с маленьким человеком и, легонько боднув его в плечо, касается опущенных уголков губ. Приподнимает. Формируя на хмуром лице лёгкую улыбку. Пусть Нориаки улыбается за них двоих.Я защищу тебя.
— И кто же защитит тебя, сопляк? — его рисунки самолётиками приземляются в грязную лужу. В отражении которой Грини замечает, что рубашку Какёину всё-таки испортили. Нориаки обводит скучающим взглядом скучковавшихся вокруг его альбома идиотов, решивших, что он не может постоять за себя. Переводиться в другую школу в середине года было отвратной идеей. — Да ты у нас художник, как я погляжу, — гогочет самый крупный из них, вырывая из альбома его последний рисунок и «случайно» роняя под ноги своему дружку. — Попрошу вас вернуть мои работы, — вежливо начинает Какёин. — Мне не слишком хочется мериться с вами силами. Смех нарастает. Вместе с ним в ушах начинает звенеть. Нехорошо. — Чёрт, вы его слышали? — подхватывает кто-то. Ткань рубашки сминается, когда огромные руки со всей силы стискивают их. — Следи за языком, если не хочешь его лишиться. Глаза Нориаки полуприкрыты. Он проходится ими по схватившим его за грудки ладоням и медленно склоняет голову — в это же мгновение ловя взглядом наблюдающего за ними Грини. — Попрошу ещё раз, — наполняется сталью спокойный голос. — Или вы возвращаете мне альбом, или… — Или что? Что ты нам сделаешь? — усиливается хватка. Какёин устало вздыхает. — Когда-нибудь они перестанут меня перебивать, — обращается он к Грини. — Постарайся не сломать им ничего, ладно? — С кем ты там, блядь… — предложение обрывается вырвавшимся из чужой глотки криком. Ленты обвиваются вокруг ног этого амбала, и тот теряет равновесие, наконец-то отпуская намучившуюся рубашку Какёина. Другие ленты обвиваются вокруг шей его шестёрок. Те испуганно впиваются ногтями в плоть. Безуспешно. Когда альбом выпадает из сильных пальцев, Нориаки осторожно подбирает его с земли вместе с пострадавшим портфелем. Отряхивает от налипших листьев, приводит в порядок. — Что за чертовщина?! — панически кричит тот, что испортил ему рубашку, пытаясь выпутаться из лент, которых во всему прочему не видит. — М-мои ноги!.. Они не слушаются! Нориаки кидает безразличный взгляд через плечо. — Уходим, Hierophant, — шепчет он совсем тихо. Этого хватает, чтобы Грини замер, как вкопанный.Hierophant?..
— Занятно, — глубокий тембр проникает под кожу раскалённой иглой. Он явственно чувствует, как она тревожит сосуды. — Когда появился твой стенд? Нориаки кидает обеспокоенный взгляд куда-то в сторону — спустя мгновение его глаза вновь накрывает поволока. Коготь оцарапывает подбородок. — Он был… он был со мной, сколько я себя помню, — смотря на Дио снизу вверх, шепчет Какёин. Тот вскидывает идеально очерченную бровь. — …господин. — Как интересно, — изящная рука перемещается с подбородка на лоб. Нориаки прикрывает глаза. Выражение его лица становится таким… умиротворённым. — Думаю, мы найдём общий язык. О стены врезается оглушающий крик. Hierophant с ужасом осознаёт, что он принадлежит Нориаки.Прости меня…
— За что?.. — падает к его ногам тело. Очередное. — Приказ господина Дио, — криво усмехается Какёин. — Может, расскажешь что-нибудь про стенд Джотаро Куджо? — Т-ты монстр, — выдавливает из себя мужчина, словно бы не слыша его последних слов. — Чудовище. — Вряд ли ДжоДжо дал ему такое имя, — жалостливо приподнимает он брови. И отзывает стенд. Тот выходит из тела с характерным звуком — кончики чужих ботинок окрапывает кровь. Hierophant тут же исчезает. — Прелестно, — скучающе тянет он. — Теперь нужно избавиться от него и побыстрее. Нас ждёт Джотаро. В последнее время он был нужен только для этого — для убийств. Разум его хозяина был неизбежно захвачен. Ни одна мысль не принадлежала самому Какёину, ни одно решение не принималось его разумом. Hierophant боялся — боялся, что такими темпами Нориаки окончательно потеряет самого себя. Он боялся — но ничего против сказать уже не мог. Он был единственным, кто сохранил остатки разума того Нориаки. Hierophant Green не почувствовал на себе влияния Дио — в отличие от Какёина, изменения в котором стенд подметил почти сразу. И осознал он это, когда приказов стало больше, а количество вечерних разговоров начало неумолимо приближаться к нулевому значению. Когда улыбка Нориаки начала походить на оскал. Когда она начала кровоточить. Когда Дио пришил нити даже к уголкам губ. Которые теперь приподнимались в несколько раз реже обычного. Он часто получал раны. Это было неизбежно. Hierophant научился перенаправлять большую часть боли на себя — он научился так делать ещё во времена, когда школьные хулиганы в первую пору издевались над Какёином. Эта боль не исчезала. Она притаивалась глубоко под плеврой, скапливалась в просвете аорты, давила на виски. Стенд чувствовал её с каждым днём всё острее. И с каждым разом контролировать собственное тело становилось всё сложнее.Нас ждёт Джотаро.
Возможно, по этой причине он и проиграл битву со Star Platinum. Хотя… — Джотаро?…шансов у него и не было.
— Ты спишь? — Нет, — отвечает ДжоДжо, по тону которого Hierophant понимает, что Нориаки всё-таки потревожил его сон. — Чего тебе? Им было повезло оказаться в одной палатке в эту ночь. Стенд знал, что Какёин больше в жизни не согласится ночевать с французом в одном месте — будь то номер отеля или отдающая какой-то зловонной хернёй палатка, которая никак от настигающего ночью холода не спасала. Польнарефф был самим олицетворением необычайной громкости и раздражающего шума — он ворочался, бормотал и — что самое отвратительное — храпел. Да так громко, что наверняка это слышал даже Дио, прячущийся где-то в Каире. — Я просто… — скатывается в неуверенный тон. Какёин прочищает горло. — У меня какое-то плохое предчувствие. Hierophant слышит, как Джотаро медленно вздыхает. Его взгляд устремляется вверх — словно так за окутанным чернильным мраком брезентом он сможет разглядеть звёзды. — Оно появилось у тебя слишком поздно, — мрачно изрекает Куджо. Нориаки поворачивает голову в его сторону, несмотря на то, что ни хрена не видит. — Я имею ввиду: чувствую, что произойдёт что-то ужасное, — молчание. — Мы почти добрались до Египта, но почему-то мне кажется, что завтра что-то обязательно пойдёт не так; и в этот раз спастись нам — всем вместе — не удастся. Он так и не отвечает. Нориаки думает, что тот уснул. Hierophant знает, что за всю ночь Джотаро ни разу не сомкнул глаз.Следи за языком, если не хочешь его лишиться.
За языком он следить научился. За глазами — не слишком. Тот стенд — Geb — оказался слишком быстрым. И напал на Нориаки до того, как тот успел среагировать — до того, как Hierophant, разбуженный свербящим под кожей предчувствием, успел отбить атаку. Последним, что видел утопающий в тьме Нориаки, было солнце. Последним, что видел Hierophant, были потухаюшие за горизонтом звёзды.Мы останемся друзьями?
— Да не трогай ты меня! — со всей дури отталкивает его от себя Нориаки. Hierophant врезается в зеркало: оно обрастает мелкими трещинами. — Не трогай меня… Его голос срывается на придушенный шёпот. Он закрывает лицо трясущимися ладонями, впиваясь ногтями в опущенные веки. Веки, под которыми собирается солёная влага. — Солнышко, ты в порядке? Его плечи вздрагивают. Нориаки делает глубокий вдох. И на выдохе — на глухом, резком выдохе — выдыхает в пустоту картонно-неправдоподобным: — Д-да… Всё… всё хорошо, мам.Ударишь меня?
— Не заставляй меня повторять, Hierophant Green, — уже ударил. Стенд смотрит на лезвие в собственных ладонях. Когда луч падает на него, то тут же отражается, попадая куда-то в плечо. Hierophant видел мир по-своему. Для него слепота ощущалась по-другому. Как если бы ему отрезали палец, но оставили руку. Больно, но не смертельно. Нориаки устало опускает лоб на прохладный бортик ванны и сжимает руку, предплечье которой было оголено. Предплечье, уместившее в себе карту звёздного неба. — Hierophant. Каждый раз он обещает, что это последний раз. Каждый последний раз он всовывает ему в руки лезвие. Hierophant сжимает в пальцах не желающий согреваться металл и, подплыв ближе к Нориаки, прикладывает кончик к истончившейся коже. Он слышит: Какёин задерживает дыхание. Он чувствует: кислорода начинает катастрофически не хватать. Он боится — и всё равно давит на кожу выплавленным из страданий лезвием. И проводит дугу. Только в одну сторону. На коже отпечатывается оскал, принадлежащий его наставнице — боли. И, лентой продолжившийся в широкую улыбку, направленную в сторону неба. Hierophant замирает, когда вместо пропахшей разложением ванной видит перед собой задний двор. Сад. Качели. Мимо него проезжает маленькой человек на велосипеде. Придерживающий его за плечи мужчина, в котором Hierophant узнаёт отца Нориаки — Наоки — убирает руки. Нориаки до побеления костяшек сжимает руль. Жмурится. Его улыбка исчезает — в момент, когда он теряет управление и плашмя падает на землю. Наоки успевает подбежать к сыну раньше стенда. Он сжимает пальцы на хрупких плечах — и странным взглядом вперивается в постепенно мрачнеющее лицо. — Я же крепко держался, — надувается Нориаки, заламывая брови и смотря на велосипед так, словно тот специально столкнул его с сидения. — Всякая птица сначала учится падать, — вытирает Наоки прилипшее к губам сына недовольство. Улыбается — точно так же, как Нориаки. Солнечно. — Не научишься падать — не сможешь взлететь, Нори. Будет не от чего оттолкнуться. Когда Какёин вновь садится на велосипед, Наоки обхватывает его плечи руками. Наклоняется к его уху. Не перестаёт улыбаться так, словно… — Не закрывай глаза.…будет больно.
И толкает. Колёса велосипеда начинают вращаться всё быстрее и быстрее с каждым мгновением. Спицы сливаются в один сплошной круг. Солнце. Он вновь падает. И теперь наблюдает за тем, как яркое светило начинает потихоньку сминаться в едва проглядывающую точку. Нориаки не чувствует собственного тела — Hierophant не может выйти за пределы своей клетки с полуразрушенным замком. По его глазам кометами проходятся волны боли. Они кровоточат. Кровь — завораживающим узорчатым переплетением красных нитей-созвездий — заливает маленький клочок неба за пределами пропасти. Пропасти, в которой он — они — застряли. Пропасти, из которой нельзя выбраться живым. Пропасти, не имеющей дна. — Ты что-то сказал? — спрашивает Джотаро, отрываясь от книги, которую всё равно не читал. — Нет. Ничего. Hierophant проползает к нему с подоконника, на котором сидел ставший ещё молчаливее Нориаки, и бесцеремонно обхватывает чужие плечи лентами. — Ты какой-то тихий последнее время, — медленно говорит Джотаро, по привычке поддевая одну из лент. Он проводит по ней самыми подушечками пальцев: Какёин едва заметно кривится. А стенду становится тепло. Хорошо. Впервые за такое продолжительное время. Прикосновения Джотаро осторожные — дарящие необычайное тепло, которое всегда расцветает в груди прекрасными геранями. — Тебе кажется, — устало отвечает Нориаки, не отрывая взгляд от наполовину нарисованного портрета. Джотаро кидает взгляд на стенда, и его взгляд наполняется какой-то странной эмоцией — Hierophant не понимает. — Как знаешь.Чудовище.
Маятник часов ни разу не двинулся после того злосчастного дня. Ночные разговоры продолжались. Они были короткими, но помогали стенду не превратиться в лужу. Джотаро был ласков и обходителен с ним. Он обращался с ним, как с маленьким ребёнком, который мог сломаться от одного неосторожного вдоха. Он рассказывал ему о жизни морских животных. Hierophant внимательно слушал, паралельно следя за состоянием Нориаки. — Ему должно стать лучше, — как-то раз произнёс ДжоДжо, на что стенду пришлось пожать плечами. — Ему обязательно станет легче. Ты больше не будешь страдать, Hierophant. В тот момент он так и не понял, почему Джотаро обращался конкретно к нему. Hierophant Green привык, что его считают одним целым с хозяином. В какой-то момент ему вправду казалось, что он настолько прочно вплёлся в душу Нориаки, что попросту потерял контроль над собственными мыслями и чувствами. Словно эмоции не принадлежат ему. Словно он сам себе не принадлежит. Дождь за окном неумолимо усиливается. Вода достигает их окна.…подожди немного.
Какёин поднимает ладони и резко опускает их в воду — та брызгами поднимается в воздух, попадая и в Грини. Нориаки звонко смеётся. Нориаки вновь шесть. Грини лентами тревожит воду, и очередной плеск сопровождается отчётливым полусерьёзным «Эй». — У тебя руки длиннее, — морщит нос маленький человек. — Это нечестно. И после этого практически погребает Грини — зачёрпывая ладошками морскую воду и попадая прямо по запечатывающей рот маске. Его одежда давно промокла до нитки. Полуденное солнце слепит глаза, играет бликами на водной глади, создавая на нём новое небо. Улыбка Нориаки тёплая. Завораживающая. Искренняя. Ни разу не натянутая. Ни разу не вымученная. Ни разу не острая. Он обнимает ею его расходящиеся на ленты плечи. Он зашивает ею его расходящиеся раны. Грини касается воды. Брызги разлетаются во все стороны, когда мощная волна попадает в Нориаки и сбивает его с ног. Он падает назад, пытаясь ухватиться за воздух мокрыми пальцами. Вода обвивает его своими руками и, крепко сжав, припечатывает к дну. К холодящему кожу акрилу. К леденящей кровь тишине. К темноте. Спокойные волны моря обращаются в неподвижную воду, заключённую в испачканную бордовыми разводами ванну. Тёплый пляж исчезает, оставляя за собой лишь сколовшуюся у краёв плитку, в трещинах которой всё ещё можно найти запёкшиеся капли крови. Hierophant постепенно теряет связь с реальностью. Вопреки этому, он не оставляет попыток вытащить Нориаки из порозовевшей воды, в которой созвездиями протягивались тёмные линии, берущие начало в его предплечьях. Запястьях. Венах. Его руки тоже покрываются трещинами. Его тело тоже слабеет. — Оставь это, — шелестит Нориаки, не открывая глаз. Уголки его губ едва приподнимаются. Улыбка Нориаки натянутая. Вымученная. Острая. Ни разу не тёплая. Ни разу не завораживающая. Ни разу не искренняя. Он оставляет ею новые раны. Он вспарывает ею незажившие шрамы. Выцветшие волосы прилипают к его лбу. Нориаки не сдувает их.Помощь уже близко, слышишь?
Когда Джотаро наконец вытаскивает Какёина из ванны, Hierophant успокаивается. Он по привычке хватается за запястье своего хозяина, чтобы не потеряться. Его руки проходят сквозь окровавленные ладони. Словно он — не более, чем призрак. Фантом. — Star Platinum. Он замечает за спиной Джотаро скопления фиолетового и золотого. Hierophant встречается взглядом с его стендом, но не успевает схватиться за Нориаки достаточно крепко. — The World. Ленты соскальзывают. Он срывается с уступа — боль вспышкой распространяется по телу. Он жмурится. Hierophant обхватывает голову руками, когда шум вокруг начинает давить на череп сильнее. Он врезается о твердь спиной — белые пятна вспыхивают под веками светлячками. Его трясут за плечи. Убаюкивают. — Эй-эй, Грини! Ты в порядке? — окрашивается беспокойством детский голос. Грини едва открывает веки и, медленно приняв сидячее положение, недоумённо жмурится. Лицо перед ним искажает переплетённая с грустью вина. Лицо с обосновавшимся за чёлкой синяком. — Качели сломались, — устремляется печальный взгляд в сторону порвавшегося троса. Грини удивлённо замирает, когда замечает вокруг цветущие герани. Нориаки берёт его за руку. Помогает подняться. На его лицо взбирается крохотная улыбка. — Пойдём к папе? Нужно попросить его починить их, — он тянет его в сторону дома. Грини оглядывается. На протягивающуюся до самой границы пропасть. На держащегося за тот же уступ Какёина — того Какёина. На потерявшегося и паникующего Джотаро. Он задумывается над тем, чтобы вернуться в настоящее. Над тем, что там он нужнее. Он намеревается отпустить руку Нориаки и побежать навстречу тому — иному. Он пытается вспомнить, действительно ли когда-то пытался остановить всё это. Он оглядывается — и всё равно забывается.…ты буквально картонка.
— Я никогда не видел твоей улыбки. Он подтягивает к груди ноги и устремляет взгляд на притихшего Грини. Они сидят у небольшого дерева в саду. Нориаки — рисуя. Грини — наблюдая за ползающими по стволу муравьями. Он пожимает плечом, не зная, как отреагировать на эти слова. Его мысли заняты другим — качелями, которые Наоки до сих пор не может починить. Нориаки откладывает в сторону потрёпанный альбом. — Эту маску совсем нельзя снять? — спрашивает он с притаившимся в уголках рта любопытством. Грини качает головой. Маленький муравей застревает в сколе дерева. Он помогает ему выбраться. — Ты пробовал? Да. Много-много раз. И каждая попытка заканчивалась неудачей — или болью, которая невольно передавалась и Нориаки тоже.Кошмары?
Хуже.
— Можно мне?.. — потухает его вопрос к середине. Грини недоумённо ведёт головой, таким образом спрашивая, что тот имеет ввиду. Нориаки берёт в руку близлежащий зелёный фломастер. — Ты только не дёргайся слишком сильно, — тихо произносит он. И касается. Твёрдый кончик упирается в маску. Грини замирает. Нориаки осторожно ведёт фломастером, формируя на его лице изумрудного цвета дугу. И улыбается-улыбается-улыбается. — Так-то лучше, — закрывает он кончик колпачком. — Тебе идёт улыбка.На что она похожа?
— Что ты делаешь? — обрастают волнением глаза напротив. Грини подхватывает с земли упавшее сидение и обвивает край лентой — другой её конец перепрыгивает на дугу на подобие подвеса. Он подтягивает сидение — и оно медленно отрывается от земли. Ленты натягиваются. Нориаки резко морщится, хватаясь за руку. — Грини… — шепчет он и шипит, когда тяжёлая доска поднимается ещё выше.Мне больно.
Он заново учится перенаправлять боль. К концу — когда ему наконец удаётся поднять качели и полноценно заменить испорченный трос собственной лентой — Нориаки перестаёт чувствовать дискомфорт. Грини кивает на полупочиненные качели, предлагая ему сесть. Нориаки так и делает. Грини качает их, пока маленький человек наслаждается рисованием. Грини убаюкивает своего хозяина, пока Наоки ищет в городе подходящие детали. Грини умирает от боли в конечностях, пока где-то за пределами их мира Какёин всё ещё пытается его вернуть.Я уверен, что есть другой способ вернуть его.
— Грини?…сможет появиться вновь?
Он кладёт голову на плечо Нориаки и подталкивает качели. Чувствуя, как резь проходится по всему телу. — Мне кажется: ты здесь немного… задержался.…это можешь сделать только ты.
Он заглядывает в рисунок. И почти падает из-за него.Луна сегодня такая красивая…
В их мире всегда светило солнце. А на бумаге чёткими линиями был изображён Нориаки — только другой, повзрослевший. Тот, что ждал его на дне пропасти.На что оно похоже?
Словно на небо просыпали целую банку блёсток.
— Ему не от чего оттолкнуться, — печально улыбается маленький человек. Сдувая приставшую к глазам навязчивую прядь. — Помоги ему.А как же ты?..
— Насчёт меня можешь не переживать, — улыбается Нориаки, попутно вырывая из альбома какой-то рисунок. — Пусть качели побудут сломанными. Я переживу. Он складывает бумагу пополам. Сгибает края, формируя из плоского листа самолётик. Нориаки поворачивается к нему. Полностью. Обхватывает маленькими пальцами подбородок. Поворачивает в сторону. И указывает — на розовеющий вдали горизонт. — Прямо там. Он ждёт тебя, — говорит он. — И зовёт каждую ночь.Hierophant!
— Ты нужен ему больше, чем мне. После этого… — дёргается уголок тонких губ. — После того, как вытащишь его, сможешь отдохнуть. Я обещаю.Всякая птица сначала учится падать.
Нориаки берёт его руку-ленту и привязывает её к имеющему необычайную твёрдость самолётику. Не научишься падать… Он улыбается — по-детски невинно. Целится с мгновение — и, доверившись ветру, запускает бумажную игрушку.…не сможешь взлететь.
Тот, подхватив важное послание, стремительно уносит его к тому — иному. Ленты расплетаются сами по себе. Качели начинают дрожать. Грини уносит вместе с ветром.Будет не от чего оттолкнуться.
Он смотрит на Нориаки. Наблюдает за тем, как качели — избавленные от его лент — с громким звуком падают, ломаясь ещё больше. Видит, как его маленький человек падает. И, ударившись о землю, улыбается. Прикрывает глаза — словно земная твердь подарила ему сотню объятий вместо тысячи синяков — и растворяется в течение времени, в которое Hierophant угодил.Я тебя не брошу.
Я защищу тебя.
Ты никогда не будешь один.
Я не один.
В какой-то момент самолётик останавливается — он врезается о светлую фуражку, оставляя стенда наедине с настоящим. Hierophant Green оглядывается. И видит вокруг себя всё тот же задний двор. Сад. И Джотаро, надевающего на ухо Какёину утерянную когда-то давно серёжку-вишню. — …огромный вишнёвый сад, — бубнит Нориаки, закидывая в рот несколько вишен. — Чёрт возьми, это же гениально, ДжоДжо! — Это не спасёт тебя от уборки двора, — фыркает Куджо, в противовес своим словам слабо улыбаясь. — Готово. Когда Джотаро тянется за фуражкой, его рука задевает и прижавшийся к ней самолёт. — Что это? — хмурится он, начиная медленно раскрывать покрытую цветными линиями игрушку. Нориаки заинтересованно придвигается к нему ближе, чтобы посмотреть. Когда Джотаро наконец справляется с самолётиком и отгибает спрятавшую нечто важное половину листа, то замирает. — Нори… — выдыхает ДжоДжо и с застывшим лицом передаёт рисунок Какёину. Рисунок, в котором спрятался счастливый Hierophant, обнимающий их лентами — и Нориаки, и Джотаро. Рисунок, который заставляет их обоих поднять взгляд. И на обхваченный лентами подвес.Я никогда не видел твоей улыбки.
И на потревоженные ветром качели. Починенные качели. — Hierophant? Качели, с которых — смиренно приняв участь стороннего наблюдателя — им солнечно улыбался сумевший снять маску стенд.