Прыгай

      — Ты меня любишь, — и расплывается в глупой, но до невозможного счастливой улыбке.       — Да.       Проходит в лучшем случае пять минут, в которые я чем-то пытаюсь облегчить его ситуации и все повторяется опять:       — Ты меня любишь.       — Конечно.       Этот диалог бесконечен.       Довольно странно, до щемящего сердца для меня было, что он в своем полуразрушенном состоянии продолжает радоваться тем словам, которые я ему сказал за пару мгновений до того, как он отрубился. Да, он отделался ссадинами, царапинами, легкими ушибами, но я все равно не позволял ему покидать комнаты, следил за ним, хотя, отоспавшись, он выглядел правда бодрым и словно позабывшим обо всем случившемся. Только сиплый срывающийся голос и напоминал о том, что я себе не смогу никогда простить.       Ты меня любишь, я слышал! — он щурит в улыбке глаза и склоняет голову на бок, прямо как щенок.       Вообще в этот день наше с ним взаимодействие напоминало мне один комикс, на который я иногда случайно натыкался в социальных сетях. Он был про матерого волка и приемыша-щенка. Дань Хэн сейчас светился точь в точь, как тот картоха-щенок из комикса. А я сидел с хмурой мордой, которая еле удерживается от того, чтобы не хмыкнуть от умиления им. Мне казалось, что мне непростительно сейчас позволять себе радоваться. После того, что я сделал с Дань Хэном мне чувство вины не позволяло отпустить события минувшего.       — Прекрати напрягать горло, звучишь, как худой резиновый матрас!       Я наклонился, чтобы взять поднос из-под завтрака с колен юноши. И едва увернулся от ударом затылка в мой нос. Дань Хэн покатился со смеху после моих слов и покатился почти буквально.       — Боже, теперь я хочу узнать, как звучит худой матрас!       — Себя на телефон запиши и послушай, — я все же не удержался и фыркнул.       Дань Хэн внезапно оборвал смех, хотя его отголоски искрами плясали по его лицу. Он пристально уставился куда-то мне в область груди. Я удивленно опустил взгляд и понял. Кольцо на цепочке выскользнуло из-под футболки и свободно покачивалось. Я хотел убрать его, но Дань Хэн удивленно воскликнул:       — Неужели ты и теперь мне его не отдашь? — он попытался схватить кольцо рукой, но я резко отстранился.       — Ты, очевидно, не помнишь, с какими словами отдавал мне его предыдущий Дань Хэн?       — Я думал, что это как клятва. Ну предыдущий же Дань Хэн тебя тоже любил.       Я чуть не разразился громким и нервным смехом. Да эта коробка с фактами и рациональностью даже себя не любила. Видимо, моему Дань Хэну повезло и в нем остались воспоминания только о тех Дань Хэнах, с которыми мы были близки.       — Нет, это кольцо, я, возможно, отдам тебе, когда ты вновь соберешься уйти в море.       — Я не уйду, — какое наивное заявление. Против природы ему не пойти.       — До этого далеко, к чему об этом думать?       Дань Хэн немного обиделся. Он насуплено посмотрел на меня и умолк, наверное, на полчаса. Даже игру в «ты меня любишь» прекратил. Молчал, пока я сидел рядом, или приносил мази, или обрабатывал наши раны. Даже когда я напрямую его спрашивал, он молчал. Дулся. Пф, как ребенок.       — Блейд, то что с тобой было вчера… — он отпустил обидку, а может, в эти полчаса именно об этом и размышлял.       — Забудь, если у тебя это выйдет, то я буду очень благодарен тебе. Просто забудь, — я внутри весь сжался, хотя внешне остался без изменений, даже руки не дрогнули, пока я чистил мандарин. — И впредь, как бы я ни кричал, не орал, не крушил все вокруг, не приближайся ко мне в этот период. Если еще хоть раз я очнусь и увижу тебя подле себя в полуживом состоянии, то не буду с тобой месяц разговаривать.       — Но ведь другие Дань Хэны были с тобой в это время! — от волнения он даже встал на четвереньки и почти влез в пространство между мной и мандарином.       — Ты помнишь, что с ними происходило? В каком состоянии они были, какую боль испытывали? Ты понимаешь, что многих я даже насиловал?! Хотя не хотел этого!       Я не сдержался и рявкнул. Дань Хэн от неожиданности вздрогнул и отстранился от меня. Он как-то весь сжался и растерялся. Видимо, те полуидиллические героические или мученические картины, которые остались в его памяти и которые будоражили его воображение, в котором он спасал меня от меня же самого, не связывались с тем, что я сейчас ему швырнул. Мальчишка.       — Просто прими, что лучшее, что ты для меня можешь сделать — не оказываться рядом. Нет ничего хуже, чем чувство вины и память о тех взглядах измученных мною же Дань Хэнов, которые я встречал, когда приходил в себя.       — Хорошо…       Он прямо присмирел. Еще несколько минут он немного побито смотрел на то, как я чищу мандарин, но потом положил на мои колени голову и прикрыл глаза. Совсем как кот.       Я положил ему на плечо руку и всмотрелся в его лицо. На меня с него бросались несколько ярких ссадин, но сам он выглядел умиротворенным. Мне захотелось его разбудить. Я вспомнил, как он с таким же умиротворенным видом лежал на пляже в нашу первую встречу, когда он чуть не умер; как он ушел в себя из-за моего прыжка с балкона; как несколько недель назад он не приходил в себя после похищения Кафки; как сегодня ночью спал после утомительных суток. Я не забочусь о нем должным образом, он все время страдает из-за меня, но об этом я вспоминаю лишь когда он вот такой, словно заснувший на века. Наверное, нормальный человек бежал бы от источника бед, но он, чудак, полюбил меня.       И я. Как бы я ни пытался убедить себя, что мне нельзя к нему чувствовать того же, что стоило бы найти способ как ограничить его общение со мной, но сам привязался к нему. Мне дорого, как он улыбается, как говорит, что любит. Даже как обижается. И как же прекрасно, что ему не все равно на меня, что он тревожится. В эгоистичном мире, которому все равно на тебя долгие столетия, эгоистично хочется, чтобы тебя любили и отдавали все время тебе.