Прыгай

      Этот ребенок был очень быстрым… и жадным. Я с удивлением смотрел, как он быстро ест, захватывая новые куски еды с тарелки при том, что прежние он доесть еще не успевал. Он все надкусывал, словно говорил, что это его. Пока я размеренно опустошил половину от своего обеда, он поглотил все в своей чашке, все закуски и с легким сомнением смотрел в мою сторону. До меня с небольшим удивлением дошло, что он все еще голоден. Поэтому я стал в будущем подготавливать еды для него больше. Хотя мне всегда казалось, что его живот полным не бывает.       Он быстро и засыпал. Перед тем, как упасть в кровать, он складывал одежду в что-то маленькое и комкообразное и затыкал это за шкаф, прятал. Я не спрашивал его о причинах, хотя меня и удивляло такое поведение. Спал он чутко. Даже слишком. Временами мог подскакивать даже о стука кисти о дуань, когда я засиживался допоздна за обновлением облачных гимнов или поиском средств для спасения.       Все эти две недели я провел в перечитывании записей в надежде найти какой-нибудь: гимн или средство, которое бы помогло мальчику. Мне все время казалось, что что-то должно быть, что я когда-то обладал каким-то знанием. Но нужного свитка не находил. Иногда, когда ночью я уставал от сидения за столом или когда дух мой ослабевал, и мне хотелось бросить свое дело, я выходил на улицу. Там я пытался комбинировать гимны, петь их в других тонах или октавах, мешал концы и начала. Во мне была слабая надежда, что что-нибудь получится. Просто по счастливой случайности.       В одну из таких ночей я после десятка неудачных попыток присел на один из валунов, которые когда-то остались после постройки моего дома. Я иногда, если луна была полна и освещала все улицы нашего маленького мирка, любил сидеть и смотреть на эти умиротворенные тихие дома. Мне нравилось, что все счастливы, я сам из-за этого становился счастливым. Теперь же я сидел здесь почти каждый день. Луна была разная, тени на земле тоже, но от этого возникало течение жизни. Словно наша деревушка не стоит на месте, а также движется по времени, как этот ребенок, спящий в моей комнате.       — Старейшина, я заметил из своего окна, что вы почти каждую ночь сидите здесь без сна, вы в здравии? — ко мне внезапно из тени вышел Панту, который часто помогал мне в делах, связанных с деревней. Я любил его за его волнение о нашем мире.       — Да, все хорошо, не тревожься, — я улыбнулся ему. — Просто я все не могу найти способа помочь мальчику.       Может, это была шалость луны, но мне показалось, что лицо Панту погрубело, даже губы дернулись в каком-то неприятном чувстве.       — Старейшина, этот человеческие детеныш все равно умрет через три ваших жизни, даже если вы найдете способ его исцелить. Вы столько сил тратите на возню с ним, что я боюсь, как бы на свой народ у вас не осталось энергии и времени, — говорил он спокойно, но его слова показались мне грубыми. Они смогли взметнуть во мне тот гнев, который не поднимался во мне, наверное, со времен отравленного моря.       — Не тревожься, Панту, — я постарался умерить эмоции. Возможно, тревога о видьядхарах сделала его в эту минуту жестоким по отношению к ребенку. — Я сделаю все, чтобы спасти ребенка и сохранить наш мир.       — Но старейшина… О каком мире вы говорите?.. Разве вы не помните, как его народ уничтожал нас, когда считал наше перерождение грехом?! Разве вы не помните, как они крали нас, когда считали, что наша кровь способна продлить их век?! Они уничтожали наш народ! Он часть этого злого людского рода! Что если в будущем он тоже навредит нам!       Я жестом остановил его. По лицу я читал, что он негодует, злится, но подчиняется мне, поэтому сдерживает свои эмоции и слова. Резко поклонившись мне, Панту удалился. Я растерянно смотрел ему вслед. Все ли думают так, как он? Может, я и правда стал уделять народу меньше времени и они начинают страдать? Но я и не могу бросить ребенка. Это просто ребенок, у него нет ни одного корыстного желания, даже со своим коротким веком смирился. Я не верю, что он может нам навредить. Не все видьядхары одинаково усердны в труде, но это не значит, что все видьядхары ленивы. Значит, не все люди жестоки и кровожадны, если некоторые из них уничтожали нас.       Да и к тому же стоит мне вспомнить, каким одиноким он был тогда на пляже… Нет, теперь даже не в этом причина. За эти две недели я привязался к нему. Мне уже привычно носить его на руках по деревне и рассказывать ему истории. Он нравился местным детям, он научил их новым играм.       А еще мне нравилось, что он не подпускал в мое отсутствие к себе никого из взрослых. У меня была верность всего народа, но этот мальчик подарил мне другое. Он любил только меня. Я не знаю, как это объяснить. У видьядхар нет ни семей, ни понятия любви, только цельность, единство, верность. Но я как-то чувствовал, что этот малыш считает меня особенным, единственным. Мне странно было и быть единственным. Я всегда часть чего-то: моря, общины, видьядхар, дома. Но я единственный для него. И это приятно. Чувство похоже на то, как если бы меня поместили в огромный прозрачный шар, который крепко охватывают руками, чтобы уберечь.       Я так задумался, что не заметил, как мальчик проснулся и вышел из дома. Он подобрался ко мне вплотную и дернул за полу одежды. Я вздрогнул и обернулся. Меня встретили упрямые и даже чуть злые глаза. Он переминался босыми, мерзнущими от земли ногами и сжимал руками ночное платье.       — Почему ты не спишь, Блейд? Я разбудил тебя? Прости, — я протянул руки к нему, чтобы усадить к себе на колени, но мальчик отскочил от меня.       Я всмотрелся в его лицо вновь и понял, что глаза у него не совсем злые. Он, скорее, готов расплакаться. Выглядел так, словно я его предал или обидел. Но эта обида была не похожа на те, что я видел у видьядхар, даже у детей. От обиды ему словно хотелось что-то сломать, разбить, ударить меня.       — Блейд, что с тобой?       — Я все слышал! — он рычал, как маленький, но очень злой кот. — Я мешаю тебе! Я опасен, да?! Плохой, да?! Давай, посади меня тоже в лодку и сплавь, чтобы я сдох! Да я сам туда пойду и утоплюсь! Один черт не жилец! — он рванулся по дороге прочь от меня, к морю.       Не раздумывая, я побежал следом. Почему-то я даже не сомневался, что он бросится в воду. Сейчас я даже боялся моря, своего дома, оно могло убить ребенка. Я давно не бегал, ноги путались, но все равно настиг мальчика у подножия холма, на котором стоял мой дом. Он стоял, оперевшись о стену и тяжело дышал, растирая грудь. Его губы посинели. Ему нельзя бегать!       — Блейд, — я обхватил его руками и поднял над землей. Мальчик вырывался, брыкался и кусал мои руки. — Успокойся, с чего ты взял, что я отправлю тебя в море? Ты не мешаешь мне, ты мне важен и дорог!       Он замер и сжался, даже ноги подтянул, хотя я держал его на руках. До моего слуха донеслись сипы, словно он задыхался. И я оказался почти прав: он задыхался от рыданий. Все таких же злых, но уже бессильных.       Я прижал его к себе и, покачивая из стороны в сторону, двинулся назад к дому.       — Блейд, ты не умрешь. Я сделаю все, чтобы ты жил. Ты будешь дышать полной грудью и бегать с другими видьядхарами. А однажды станешь таким же высоким, как я. Просто верь мне, — я погладил его по голове. — Ты мне важен, так же важен, как ребенок важен родителю у твоего народа.       — Мои родители бросили меня на двор собакам знахарки, чтобы они разорвали меня. Знахарка говорила, что так они ей отомстили за то, что я родился с пятнами на коже. Мне так никто и не сказал, кто из жителей деревни мои родители. Никто вообще не говорил со мной. Кроме знахарки.       Я остановился. Для меня его слова сначала показались бредом, которым иногда балуются молодые видьядхары, перегруженные своей памятью. Но к концу по его затухающему голосу и злому хрипу в груди я понял, что все его слова правда. Он был одинок и до того, как море подарило его нам. Настолько одинок, что мою грудь отчего-то сейчас щемило так, что хотелось спрятать этого ребенка туда. Машинально я гладил его по спине и молчал. Я не знал, что можно сказать тому, кто всю жизнь был одинок, когда я все свои жизни был в кругу своего народа.       Уже около дома я задрал голову к небу и посмотрел на луну. Впервые я подумал, что она одинока. Целая, но одинокая. Я отнял Блейда от плеча. Он не смотрел мне в лицо, как я ни старался его повернуть к себе.       — Знаешь чего я боюсь? — я усмехнулся, поняв, что слова, которыми хотел ободрить ребенка, на самом деле частично правдивы. — Что когда ты поправишься, ты оставишь меня и уйдешь. И я останусь один-один. Я уже даже не могу представить, как это бродить по общине и не держать тебя за руку. А еще оказывается ужинать одному очень невкусно. А еще я очень рад проводить ночи за поиском лекарства для тебя. Я представляю, как ты становишься здоровым, глубоко дышишь, крепнешь телом. Я очень хочу, чтобы через 6 холодных ветров ты встретил меня на берегу моря, когда оно подарит меня назад. Ты тогда станешь повыше, да?       Мальчик не ответил, он вновь уткнулся мне в плечо, обхватил меня за шею и затих. Я внес его в дом и лег спать вместе с ним. Мне не хотелось его оставлять одного.