The moon will sing

Ветер расходится по равнине волнами, колышет бескрайнюю зелень, где-то на горизонте перетекающую в синеву неба. В Хайруле властвует весна — ещё немного холодная и влажная, она пробирается прохладным ветерком под одеяния, остаётся лёгкими мурашками на плечах. Зельда знает — для её хрупкого здоровья это вредно, и скорее всего совсем скоро её проймёт надоедливый кашель, но сейчас это казалось не таким важным, как возможность ещё раз осмотреть места, куда она может и не вернуться. Эти мысли она старается от себя гнать, ведь если отчаяние сейчас возьмёт верх, это будет значить, что Ганондорф (оба они) одержат победу. Нет, ей нельзя сдаваться — и тем более ей нельзя позволить себя сломать — хотя бы ради других. И поэтому пусть тоска и переполняет её сейчас настолько, что хочется самой вытолкнуть из себя последний кислород, она продолжит держаться так стойко, насколько только позволяет ситуация. А ещё нужно искать любую возможность — кирпичик за кирпичиком доставать из нерушимой стены, и тогда может быть она хотя бы начнёт сыпаться — и за ней она увидит проблеск света. Долгий путь, полный кажущегося бездействия, должен поспособствовать размышлениям, но пока он лишь углубляет глухое, непонятное чувство, что бьётся с каждым ударом сердца. С каждой остановкой это странное ощущение трещиной заползает под кости, растекается холодом. Замок отдаляется и становится всё меньше, пока в один момент не исчезает за кронами деревьев, лагеря и поселения сменяют друг друга. Где-то ещё остаются свежими шрамами остатки военных столкновений. И всё же даже удивительно, что герудо смогли зайти так далеко — и одержать столь безоговорочную победу — даже учитывая, что они умелые и закалённые воины. Она много думает, и об этом тоже, но ответы на вопросы это лишь домыслы и теории, и вряд ли на них кто-то ответит, если они будут заданы напрямую. Судя по всему, захватчики получили то, чего хотели, и теперь её судьба не будет волновать их ровно до тех пор, пока она находится в их поле зрения. За всё время пути они даже и парой слов не перебросились — и кажется, все пытаются делать вид, что никого вокруг них никого нет и ничего не произошло. Может она просто ищет подтверждения тому, что это и правда происходит? Потому что всё дальше кажется, что происходящее — лишь вязкий кошмар, который продолжается и нужно просто найти способ проснуться. Но отрицание случившегося не поможет никак, а дальнейшие ощущения лишь больше ставят её в тупик. Ведь тогда что ей чувствовать? Бессилие, ярость, усталость? Как выразить всё то, что успело скопиться за столь короткий срок? Зельда не знает, впервые за свою жизнь. Холод забирается под кожу, сжимает рёбра. Не метафорический — вполне себе настоящий, обрывающий на себе все мысли. Пора, наверное, вернуться в карету, пока её тело не покрылось тонкой корочкой льда. Рассуждения и мысли от неё никуда не денутся всё равно — и у неё будет вся дорога наедине с самой собой, во время которой только и остаётся, что думать. Может быть, на часть вопросов ответы найдутся. Может быть, хоть что-то наконец прояснится, и тогда за это можно будет схватиться, как за спасительный канат, и уже от него начать распутывать весь этот клубок. Краем глаза можно заметить — Ганон о чём-то говорит со своим отцом. Тот презрительно морщится и скалится, обнажая клыки, подзывает жестом одного из стоящих рядом ига и отдаёт простой и короткий приказ. Выслушав всё, он кивает и разворачивается, и вслед за ним оживляются остальные — ещё одна группа бесшумных убийц в масках растворяются следом, воительницы герудо отдают короткие приказы о том, что пора двигаться дальше. Зельда оглядывается — смотрит на то, как «молодой повелитель» седлает свою лошадь. Удивительно, насколько же это чудовище подобно своему хозяину — даже глаза под чёлкой гривы недобро горят. Оно фырчит и лягается, но удивительно успокаивается, когда ладони Ганона касаются широкого лба, проводят к мягкому носу. Постепенно это существо, чем-то напоминающее лошадь, даже позволяет себя оседлать. — Ваше высочество, вам стоит вернуться в карету. Мы скоро отправимся дальше. Из молчаливого созерцания её выдёргивает одна из воительниц. Кажется, одна из тех, что приставлена лично к ней, и должна следить за каждым шагом принцессы. — Да, да. Конечно, — Зельде только и остаётся что развернуться и направиться обратно. Всё дальше от дома, от зелёных лугов и пронизывающего ветра, в самое чрево зверя, туда куда не доберётся весна, а за ней лето, и где всегда лишь суровая и бесплодная пустыня. Нить за нитью — так и оборвутся все связи. — Могу ли я попросить у вас принести мне книги? Я бы хотела почитать в дороге, если это конечно возможно. — Будет исполнено, — короткий, вымуштрованный кивок, и её вновь оставляют одну. Остаётся только странное ощущение собственной отчуждённости. Словно постепенно конечности перестают быть в полной мере её, а весь мир просто ватная фальшивка. За всё то время они с мужем не обменялись ни единым словом, и её продолжают игнорировать, словно на самом деле её и не существует. Кажется, Ганон даже не смотрит в её сторону. Странно, конечно, ожидать от него хоть каких-то положительных чувств, но от этого ощущение депривации лишь становится глубже. Это уже не то одиночество, когда она была предоставлена сама себе, расцветая под тепличными белокаменными сводами подобно причудливому цветку. Теперь она сама себе не принадлежит — и последнее, что точно делало Зельду собой, пытаются отсечь. Жалкая кипа книг, уже изученных от корки до корки, которые она успела взять с собой — ничто по сравнению со всей королевской библиотекой, в которой продолжают таиться подсказки, и, вполне вероятно, даже ответы к тому, как ещё возможно противостоять всей этой напасти. Возможно то, что её лишают даже этого, имеет смысл — что бы Ганондорф не планировал, вряд ли ему хочется позволить хоть чему-то пойти не так, а он, вероятно, и так весьма рискует, не убивая принцессу. На что он рассчитывает, прекрасно зная, что в ней нет ни капли тех древних сил, которые он так боится и жаждет? — Ваше высочество? — с книгами возвращается не стражница-герудо, а кто-то из её служанок. — Меня послали к Вам. Велели передать Вам это, — свёртки перекладываются — из ладоней в ладони. Зельда даже позволяет себе слабо улыбнуться, когда её пальцы натыкаются на несколько цветков одуванчика. — Спасибо, — заминка неловкая — принцесса не может вспомнить, как зовут эту девушку. — Моё имя Арилл, миледи. Всё в порядке, если вы не запомнили моего лица — я ещё совсем недолго служу вам. Вам не стоит ни о чём переживать. Зельда бы правда хотела не переживать и не терзаться, но это не что-то, что зависит только от её воли, но всё же — приятно чувствовать себя не настолько одинокой. Арилл улыбается, вежливо кланяется и отходит обратно, к другим. Потихоньку все начинают двигаться. Наверное, к закату солнца они успеют добраться до границы с владениями Герудо, или, возможно, даже пересечь её. Уже совсем скоро… Взор принцессы возвращается к тому, что она держит в руках. На пальцах теперь осталась яркая-яркая, жёлтая пыльца, но сами цветы всё быстрее и быстрее вянут. Мало что сможет прожить долго, будучи оторванными от своих корней. Их образ ещё можно сохранить, осторожно уложив их между страниц — тогда они останутся приятным воспоминанием, и Зельда открывает первую книгу, оказавшуюся одним из многих трудов про исчезнувшие цивилизации и их технологии. Она уже зачитана до дыр, и ни одна из страниц не оставлена без рукописных пометок, и можно было бы поклясться, что всю эту книгу уже можно было запомнить наизусть — и именно в ней осторожно оставляются цветы, бережно сжатые между двух листков бумаги. Не хотелось бы испортить страницы. Под первой книгой оказывается то, что сначала было Зельда приняла за блокнот, отделанный хорошей, крепкой кожей. Название не отпечатано — и вместо него по краям вьётся змея. На первой бумажной странице выведено: «Сказания племён Герудо» Воспоминание, как молния резкое — и такое же чёткое. Высокая, мускулистая женщина с волосами цвета пламени и грудным голосом что-то обсуждает с отцом. Они — посланники далёких земель, пришедшие договориться о союзничестве и торговле, и как залог мира они приносят множество тканей, специй и причудливых украшений. Юная принцесса робко прячется за колонной — ей кажется, что подслушивать такой важный разговор неприлично, но покалывающее изнутри любопытство не даёт ей идти дальше. Разговор между двумя лидерами не идёт — кажется, даже воздух вокруг них сжимается, но Зельде никак не понять, в чём же причина разногласий. В конце концов собеседница короля чуть кривит губы, подведённые циановой помадой и протягивает ему тонкую книгу в тёмно-буром переплёте. «Вот, Ваше Величество. Я надеюсь, это хоть немного поможет вам понять, что представляет из себя мой народ на самом деле». Забавно, что столько времени эта книга оставалась нетронутой в библиотеке. Видимо, она ждала своё время — и наконец оно настало. Зельда переворачивает страницу, и слово за словом, постепенно погружается в затейливую сказку. «Давным-давно, в те времена, когда Три Богини ещё ходили по этой земле, юная Мать Песков оберегала своих дочерей, охраняя покой и забирая тревоги. Луна ярко освещала путь длинными ночами, а Солнце дарило тепло и свет днём. Оазисы всегда были полноводными, а за караванами по песку тянулись сотни тысяч следов. По вечерам вокруг воды яркими пятнами распускались шатры — глядя на них Мать Песков видела отражения звёзд. И любуясь Луной, нежно танцующей на водной глади, она всегда знала, что завтра будет ещё один день, после него — ещё одна ночь, и её дочери снова соберутся у огня. Значит будут песни и танцы, смех и тепло, а Луна будет наблюдать за ними свысока. Но лунный свет перестал быть понимающим и вечным, погасли глаза божества, и пустым стало небо. Водоёмы наполнились песками, а Солнце начало выжигать растения, губить запасы пищи. Всё меньше и меньше становилось следов на земле. Мать Песков услышала печальные стоны дочерей своих, и решила, что вернёт она Луну, чтобы вновь заблестело светило на водной глади. Направилась она в сторону Гор — может быть заснула Луна, разлегшись среди вершин — забыла, что людям нужна её мягкая прохлада? Значит нужно подняться и раздвинуть снега да разбудить божество. Три дня и три ночи поднималась Мать Песков в горы, полна решимости вернуть прохладные ночи дочерям своим. Но на горной вершине не было божества — чёрным комом свернулся на горе Дух, посмотрел на Мать Песков глазами алыми, засмеялся-зарычал раскатисто. — Что, не светит вам больше Луна? Оттого это, что теперь она мне суждена! Заплакала тогда Мать Песков слезами горькими, но не показала печали своей, только головой покачала. Ещё громче засмеялся Дух, лавины сошли на соседних вершинах. Нравилась ему чужая боль, страдание чужое. Но решил он отхватить ещё больший кусок, и проворчал, словно бы даже миролюбиво. — Ну, ну. Раз уж так дорога она вам — верну я её. Только вот… Не за так. Равноценное — равноценному. Принеси мне по локону волос Трёх Богинь — верну я Луну, целую и невредимую. Делать Матери Песков нечего — Луна в руках Духа страдает: погаснут глаза её, и дочери останутся без её холодных объятий. Пришлось соглашаться. И скрепили они свой договор клятвами, и пошла Мать Песков обратно в пустыню. Дин, божество Силы, лежала на песке, отдыхая от праведных трудов. Мир был создан, и теперь могла она отдать себя отдыху и покою. Сосредоточенным и хмурым было её лицо. Подошла к ней Мать Песков, села рядом, и рассказала о беде своей — о духе тёмном, на вершине гор спрятавшемся, и о Луне пропавшей — о том, как больно матери видеть страдания дочерей своих. Не отмахнулась Богиня, но головой покачала. — Сочувствую я беде твоей, но помочь ничем не могу. Волосы мои только достойный получит. Лишь обменять могу. Часть за часть, таковы правила. Задумалась Дин, села на песок, и руку протянула. — Вот как я скажу — отдай мне свои глаза. В них сила — правда и ложь разделённые на две части, обе мы видим, обе различаем. И волей собственной склоняемся мы к правде. Не хотелось Матери Песков отдавать свои глаза, но ничего не поделаешь — пришлось. И не смогла больше Мать увидеть тяжкую долю своих дочерей, и хоть сердце её ещё было тяжело, бесстрастными стали суждения её. С локоном волос двинулась она дальше, а глаза у неё застыли, зрачки щелями стали. Нейру — богиня Мудрости, сидела у единственного оставшегося источника, сохраняя воды. Увидела Мать Песков, спросила — что нужно ей в этой бескрайней пустыне. Рассказала Мать Песков ей о беде своей — о духе тёмном, на вершине гор спрятавшемся, и о Луне пропавшей — о том, как больно матери слышать стоны дочерей своих и о том, как глаза свои за локон Дин отдала. Задумалась Нейру, головой покачала. — Сочувствую я беде твоей, но помочь ничем не могу. Волосы мои только достойный получит. Лишь обменять могу — часть за часть. Слух мне свой отдай. В нём — мудрость, возможность понимать других, способность слышать зло этого мира, но так же — различать в нём крупицы правды. И к ней обращать своё сердце. Не хотелось Матери Песков расставаться со своим слухом, но таковы правила. И с двумя локонами продолжила она путь. Шрамами виски покрылись, не могла она больше слышать стоны своих дочерей, не могла разделить тяжесть их бед. Фарор, богиня Храбрости пребывала на вершине водопада, глядя в бушующие волны внизу. Рассказала ей Мать Песков про рассказала о беде своей — о духе тёмном, на вершине гор спрятавшемся, и о Луне пропавшей — о том, как больно матери видеть страдания дочерей своих, и о том, как глаза свои за локон Дин отдала, а за локон Нейру отплатила слухом. «Сочувствую я беде твоей, но помочь ничем не могу. Волосы мои только достойный получит. Лишь обменять могу — часть за часть». Поняла Мать Песков всё без слов и безропотно рассталась с голосом, что осмеливался защищать дочерей в самые тёмные времена, что поддерживал и утешал их. Лишь хрипы и шипение вырывались из губ её ведь язык не мог произнести ни слова. Затрещала кожа, пробилась чешуя сквозь шрамы, покачнулась Мать… Но лишь крепче локоны сжала, условия клятвы помня. Равноценное на равноценное, вот в чём суть сделки. И начала она взбираться на гору Духа — холод рвал её кожу, острые камни в босые ступни впивались, о крутые подъемы колени разбивались. Как поднялась она на вершину — Дух уже ждёт её, дожидается. Локоны увидел — зарычал в предвкушении, задрожал в нетерпении — наконец он равным Богиням станет. Но не спешила Мать Песков отдавать ему сокровища, Луну показать потребовала. Растерялся тогда Дух, юлить начал, будто потерянный, и почувствовала Мать Песков, что обманывают её. Не собирался хитрый вор возвращать украденное, обманом хотел он стать Божеством и Луну при себе удержать. Рассердилась тогда богиня, зашипела, подняла руку с локонами в воздух… Окутала её сила Божественная, бросилась она на чудовище без страха. Упал Дух, в горло пронзённый. И в ту же секунду вышла Луна снова на небеса, засияла пуще прежнего ярко. Умылась Мать кровью Духа — и краше прежнего стала. Вернулись к ней и слух, и голос, и зрение. И вновь Луна танцевала на водной глади оазисов, вновь появилась чистая вода в источниках, а следов за караванами всё прибавлялось и прибавлялось». Зельда не замечает, как незатейливая история захватывает её мысли, и так же не замечает и того, как постепенно сменяются пейзажи, как солнце, пройдя зенит, спускается всё ниже и ниже к горизонту, пока небо, наконец, не окрашивается в тёмно-синие оттенки. Впервые за долгое время она оказывается не здесь и сейчас, и даже не проваливается в очередные загадки древних механизмов, а просто находит маленькое убежище посреди бушующего шторма. Постепенно вместе с сумерками опускается на плечи усталость, и голова принцессы плавно опускается на подушки.

***

Кажется, что путь назад тянется намного дольше чем тот, который они проделали, когда ехали в замок. Вероятно, причиной этого является гораздо большее количество людей — и то, что у части из них настроение откровенно траурное. Ганон может покляться, что на него смотрят не только со страхом или злостью — но и с откровенной ненавистью, но, оборачиваясь каждый раз к предполагаемому источнику этого ощущения, он не может увидеть никого. Ему не нравится это чувство — чисто животное чувство тревоги, которое заставило бы его щетиниться и утробно рычать, умей он хоть немного хуже контролировать себя. Вполне возможно, впрочем — это всё просто следствие огромной усталости, и на самом деле нет никакой опасности и среди всех новых лиц никого, в чьих глазах бы пряталось то пламя. Точно — всего лишь кажется. Шторм, правда, тоже волнуется — но своенравному чудовищу в теле лошади может не понравиться что угодно, начиная от шума и заканчивая огромным количеством чуждых запахов — а скорее всего она, как и её всадник, просто устала. Так что самым верным решением будет сейчас спешиться, позволить скакуну отдохнуть и узнать, что происходит дальше на дороге. — Тише, тише, — широкой ладонью Ганон приглаживает её гриву, хлопает по шее, прежде чем идти дальше. Шторм тянется мордой — за его рукой, пытается просунуть нос в широкий рукав — но сегодня там нет для неё угощений, из-за чего она разочарованно фырчит. — Жди здесь. Вряд ли остановка здесь надолго, так что расслабляться ещё рано. Как только разведчицы вернутся с новостями, они сразу же снимутся с этого места и ступят дальше — туда, где песчаные камни приходят на смену плодородной почве. А пока можно пройтись и узнать, что тревожит людей. Хайлийцы, правда, замолкают сразу, как замечают его приближающуюся фигуру — и косятся настороженно. Они ещё не решили, как к нему стоит относиться, но о доверии не может быть и речи. Что бы они не обсуждали — его ушей это точно не должно достичь. Только отойдя на добрых шагов десять он вновь начинает слышать тихие шёпоты и опять спиной ощущает этот взгляд. Впрочем, внимание быстро переключается — чуть поодаль разворачивается настоящая сцена, центральной фигурой которой является никто иной, как Ганондорф, что злобно рычит и скалится на окружающих его ига. Его голос громко гудит, словно отзываясь в самих костях. — Что это значит — всё обыскали и не нашли ни следа мальчишки? Прочешите каждый лес, смотрите под каждым кустом, но достаньте его! — воздух в его лёгкие набирается с буквальным клёкотом, и в глубине золотых глаз растекаются ядовито-алые отсветы. Ганону кажется, что что-то в его горле перекрывает поток воздуха — страх, который вызывает своим видом Отец, буквально можно ощутить физически пробирающимися под кожу иглами. — А ты, — глупо было предположить, что он не заметит, что его «отпрыск» тоже тут, — Занялся бы чем-то важнее, чем подслушивать чужие разговоры. — Не хочу вам дерзить, но ваш разговор слышен даже тем, кто не хотел бы подслушивать, — чужая ярость тем временем буквально пробирается под мышцы, и возможно хватит одного желания, чтобы заставить его застыть, но. — Полагаю, герой уже далеко за пределами лесов и кустов, которые вы приказываете обыскать, отец. На него смотрят так, словно хотят приказать заткнуться, но вместо этого коротко кидают-приказывают: — Продолжай. — Думаю, что легендарного мечника бесполезно искать по ближайшим лесам. Вряд ли, когда мы входили в замок, он ещё был там — скорее всего, ему был дан приказ уходить как можно дальше. Мне кажется — он настолько безрассудный, что будет держаться к нам как можно ближе. Он, может быть, и храбр, но вряд ли глуп. — Однако, скорее всего, он придёт спасать принцессу, — Ганондорф остаётся неподвижным, как камень, но лицо его искажает ухмылка — холодная и расчётливая. — И я не хочу ждать этого слишком долго. Так что, если этот герой сам не придёт ко мне — я заставлю его. Либо загоню, как добычу, либо — ига притащат его за шкирку. Оба варианта меня более, чем устраивают. Если у тебя нет действительно дельных предложений — я бы предпочёл, чтобы ты молчал и занимался чем-то ещё. Например, своей супругой. Недвусмысленный намёк — иди отсюда прочь, я сам разберусь с тем, как мне распоряжаться своими людьми. «Уж тебе-то я точно бы не доверил поимку _героя_» — ядовито подразумевается за всем холодом и уколами, непроизнесённое повисает между оригиналом и его отражением. Ганону и так позволяется слишком многое, и он должен быть благодарен и оставаться полезным, если он хочет, чтобы так и продолжалось. Не забывать своё место. — Но раз ты действительно так хочешь быть полезным — узнай, вернулись ли разведчицы. Я совсем не хочу, чтобы нам на пути встретилась засада каких-нибудь… предателей, — Ганондорф бросает это уже развернувшись спиной. Кажется, он не откажется от своей идеи найти заклятого врага здесь и сейчас — какой бы абсурдной она не казалась. Навязчивое желание — почти одержимость — возможностью закончить это здесь и сейчас прочно овладело его разумом. Но герой, наверное, уже где-то очень и очень далеко — собирает силы, чтобы очередной раз запечатать вырывающуюся тьму. — Да, Отец, — герой ещё там, но кроме него есть и другие проблемы, и пока именно на них нужно сконцентрировать своё внимание. Стоит действительно узнать, как обстоят дела дальше на дороге, и проверить боевую готовность, а ещё — поговорить с Зельдой. Нет, последнее кажется лишним. Он даже не знает, о чём говорить — а самое главное, как. Что вообще можно сказать в такой ситуации — «смирись»? Ганон бы не удивился, если бы за такое предложение его попытались придушить. Если быть совсем честным — он бы сам себя попытался придушить, дай он такой совет. Его не пугает ненависть принцессы — пусть хоть желает убить — но его тяготит необозначенная, но более чем существующая пропасть между ними. Из тех, что не стоит преодолевать — лучше всё оставить как есть и не трогать, чтобы не сделать ещё хуже. Проблем и так достаточно, а новые обязательства тяготят лишь сильнее. Так что стоит пройти дальше — за повозки — туда, где пляшут огненные цветы факелов, выхватывая фигуры разведчиц. Они уже вернулись, покрытые пылью и песком — но целые и невредимые. — Молодой повелитель, — поклоны их — быстрые и полуформальные, чуть более непочтительные, чем они могли бы позволить себе с Ганондорфом. Его наследника уважают тоже — но вовсе не так и не по той причине, по которой трепещут перед настоящим повелителем. Он — лишь осколок или продолжение, тень, приобрётшая плоть. Кем бы он ни был — он остаётся неточной копией. — Мы разведали путь впереди. Никаких следов… мятежников или иных противников. Это хорошо. Впрочем, не значит, что стоит расслабляться. Пустыня может и не быть живой, но она смотрит сотнями чужих глаз — и только и ждёт возможности нанести быстрый удар. Мятежники — сопротивление, раскольники (их можно называть как угодно, суть от этого не сильно поменяется) — в последнее время даже затихли. Глупо было бы предполагать, что они испугались — скорее, просто собираются с силами и выбирают слабое место, в которое смогут ударить, когда подойдёт верное время. Навряд ли они и правда будут рисковать людьми, пытаясь напасть на процессию, в которой принимает участие сам Ганондорф. Хотя, наверное, не стоит быть настолько уверенным хоть в чём-либо. Когда-то он думал, что нашёл решение всех проблем, и где он сейчас? — Хорошо, отправляйтесь вперёд. Если что-то случилось, или у вас есть какие-то подозрения — немедленно возвращайтесь за подкреплением. Лучше быть осторожным, чем безрассудным. Отец может быть сколько угодно уверен в своей силе и в возможности сокрушить любого врага, но раз за разом он опускает то, за чем должен следить уже сам Ганон — о других людях. В мире Ганондорфа слабым нет места, но пока они в этом мире не живут. Пока всё идёт своим чередом, и небесная твердь не обрушилась на землю, а значит нужно продолжать камень за камнем выстраивать эту стену, подпирающую всё остальное. Скоро они прибудут во дворец, и он вновь вернётся к привычной ему ставшей бесконечной, но всё же успокаивающей работе.