—
Впервые бездумный взгляд его мажет по женскому силуэту из-за разводов капель в стекле автомобиля. Сначала он не осознаёт, отчего внутренне натягивается, словно тетива, и трёт глаза в попытке понять, может у него от стабильных недосыпов действительно начались галлюцинации. Но нет — она стояла, подняв голову к небу, пока с её волос и одежды струилась водопадом ледяная вода. Она стояла посреди урагана непогоды и улыбалась. Хаджиме видит её, и тело его предательски содрогается — то ли от безликого ощущения прошлого, то ли от надвигающегося настоящего, в котором Акане мертва.Мертва.
Коконой моргает трижды, затем вновь упирает взгляд в стекло. И… ничего не меняется — лишь картинка приобретает чёткость. Он видит цвет её одежды: телесная рубашка, прилипшая к её миниатюрному телу, чёрная юбка, плотно облепляющая бедра; видит очертания тонких кистей рук — и его потребность контролировать свою жизнь купюрами взрывается внутри, вещает сцепить эти красивые запястья кандалами и сделать её заменой своей одержимости. Казалось, он выскреб изнутри боль от потери и беспомощность, однако… встретив на пути призрак прошлого, Хаджиме словно очнулся от наваждения, тянувшегося с самой смерти Инуи-старшей. И внезапно проснувшееся желание держать эту незнакомку подле себя распространяется как яд по организму, струится по выступающим от напряжения венам. От Коконоя с прошлого осталась лишь оболочка, изматывающая себя работой ради эфемерного присутствия счастья, видневшегося в зеркалах его пустующего дома. Деньги поддерживают в нём желание существовать, недосыпы насылают на разум картины, отчего-то имеющие привкус горечи. Он видит каждую ночь расплывчатый силуэт, слышит тихий, нежный смех и понимает — сколько бы времени ни прошло, сколько бы усилий ни было вложено — он погребён под прошлым.—
Коконой делает то, что делал всегда, решая свои проблемы — платит. Он платит лучшей ищейке Японии баснословные деньги, такие, что ни один нормальный человек даже во снах представить себе не сможет; платит и просит найти её, опираясь исключительно на внешние параметры. Харучиё приходит с новостями спустя два дня, и Хаджиме не хочет знать, почему на тонкой папке, прилетевшей на его рабочий стол, виднеются тёмно-красные разводы. Ему всё равно; работа выполнена, а какой ценой — Коконоя абсолютно не интересует. — Изуна Ковада, родилась в Кавасаки. Оказалась в детдоме сразу после рождения. Двадцать один год. Заболеваний не имеет, каких-либо связей тоже. Живёт одна, на съёмной квартире. Ни мужа, ни парня, ни кошек с собаками. Ни денег. Ни образования. Она просто есть, — Харучиё кривится от заочного отвращения к этой девчонке; для него понятие бесцельного существования неприемлемо. Сухие факты. Хаджиме цепляется за это. Если у неё нет никого, за кого она могла бы ухватиться в этом мире, он может стать её опорой. Он может помочь ей обрести стабильность. Но ещё он может до основания разрушить её. Оставить ни с чем. Оставить себе, как трофей — напоминание о ней.—
Изуна бездумно открывает дверь, и взгляд её впирается в мужчину — высокого, статного, красивого, вероятно, богатого. Аромат его одеколона за секунды заполняет пространство между ними, и под впечатлением она поднимает голову выше. Внутри всё неожиданно обрывается от осознания, а мозг после сна просыпается чрезмерно стремительно. Она знает этот символ, красиво вколоченный в выбритые участки на его голове — криминальные сводки, статьи за статьёй, практически весь спектр ужаса Токио по большей части имел один заголовок: «Бонтен». А сейчас один из них неспешно делает шаг за порог её квартиры, её укрытия, её спасения — и ей приходится пятиться. Изуна никогда в жизни не нарушала закон, никогда не была связана с преступностью, никогда никому не переходила дорогу, но это «никогда» расплывается обрывками панических мыслей, когда незнакомец закрывает за собой дверь и поворачивает замок. — Что Вам нужно? — она на выдохе цепляется за собственный, крохотный кусочек адекватности, пытаясь вдохнуть. Он видит её в каждом движении незнакомки, в каждом контуре её миниатюрного тела, в каждом испуганном взгляде, брошенном на него. Хаджиме оттесняет Изуну к стене тесного, неуютного коридора и встаёт на расстоянии вытянутой руки. Хочется ближе. Хочется впритык. Хочется дотронуться, почувствовать горячую, пульсирующую кожу, почувствовать власть над ней, почувствовать желание, забытое давным-давно. — Я не хочу делать тебе больно, Изуна, — в мраке коридора его глаза горят в противовес словам — в зрачках плещется желание сломать. За всё, что он пережил, за Акане, которую видит перед собой в лице чужого человека. Не Акане. — Тогда чего Вы хотите? Её голос — треснутое стекло, застрявшее в глотке, — сыпется и ломается, теряясь в разводах панических мыслей. Она осознаёт, что при любом раскладе ей придется подчиниться воле незнакомца — в его руках пистолет, на его теле татуировка самой кровавой группировки Японии. Но от этого осознания не легче, и шанс остаться в живых отчего-то не успокаивает. В некоторых обстоятельствах ведь действительно лучше умереть. — Тебя. И как это будет, зависит тоже от тебя. Ей страшно. Под кожей распускаются кровавые разводы животного ужаса перед мужчиной, вдвое больше её. Вдвое сильнее. Вдвое опаснее. Изуна молча кивает. Испытывать судьбу ей не хочется; он дал ей выбор, и она предпочла подчиниться, потому что отрывки из криминальных сводок таранили голову слишком отчётливо: истерзанные тела предателей, пытки неповиновавшихся, безнаказанность, с которой «Бонтен» расправлялся с высокопоставленными чиновниками. Какой вообще выбор может быть, когда перед тобой с оружием в руках стоит столь опасный человек? Человек ли? Она не хочет, чтобы её тело нашли выпотрошенным где-нибудь на дне озера. Не хочет быть проданной в бордель. Не хочет умирать, почему-то нет. Кивает снова, как болванчик, и молчит — потому что сказать ему нечего. Ей нечего предложить ему взамен. Изуна ловит ртом воздух, напрягается и тихо плачет, когда мужчина подходит вплотную, ведет пальцем от взмокшего виска до подбородка. Кожа мягкая, горячая, пахнущая персиком и первобытным страхом — всё мешается в коктейль физического желания её тела. Коконой хочет добровольно, хочет меньшей боли для неё — чтобы приняла, но Изуна зажимается невольно, ладони её впиваются в стену, чтобы не касаться его тела. Дуло пистолета упирается ей куда-то в живот, и она перестаёт дышать вовсе. — Тебе придётся смириться. Смириться и дать мне то, чего я хочу, — холодная сталь движется под кромку бесформенной майки, заменявшей ночнушку. Ледяные мурашки превращаются в колючие иглы, болезненные и острые. Изуна дрожит, кусает губы от напряжения, но всё ещё молчит. Хотя могла бы умолять, ударить, попытаться спастись, однако страх реакции его был сильнее страха безмолвного давления. Они ведь все… ненормальные. Ударь она его сейчас, кто знает, что он с ней сделает. Может, ударит в ответ, а может, прострелит дырку в её теле и оставит умирать медленно и мучительно. Или совсем разозлится, а там лишь Ками знает, что с ней будет. Изуна не рискует. Ей страшно. Хаджиме видит это в каждом движении её горла, в каждом кротком выдохе, в поджатых от обиды губах и дрожащих ладонях, всё ещё прижатых к стене. Её страх отчего-то возбуждает. Заставляет изнывать, бороться с желанием взять её прямо здесь — это было бы кощунством по отношению к его прошлому. Коконой хочет нормально. Коконой хочет так, как хотела бы она. Нежно, с примесью любви. Вот только её нет, а от любви осталась оболочка больной, извращённой одержимости. Он видит перед собой ребёнка, каким, наверное, Акане видела его — но всё равно не чувствует желания оставить её в покое. Чувствует желание взять. Подчинить. Вынудить любить его. Вынудить принять его. Изуна давится воздухом, когда Хаджиме прижимается к ней туловищем, когда нависает над ней непомерным грузом, вжимая в стену. Не трогает больше руками — впитывает в себя её тепло, податливость её дрожащего тела, впитывает её панику и беспомощность. Тишина давит на неё сильнее, чем мужское тело. Ей бы понять для начала, каким образом, проснувшись от внезапного звонка в дверь, она оказалась в таком плачевном положении. Понять бы, почему он, этот человек, которого она впервые в жизни видит, так прижимается к ней и хочет её. Что она сделала не так? Изуна плачет бесшумно, не отпирается — прижатая к стене незнакомцем, она молчит, потому что всё ещё чувствует кожей холод пистолета.—
Он берёт её спустя месяц. На собственной кровати. Изуна не сопротивляется — смиряется — позволяет ему двигаться в себе легко. Он берёт её лицом к лицу, тело к телу — вплетается зрачками в её исхудавшую, бледную кожу, привязывает к себе невидимыми путами. Изуна стонет, не от удовольствия — от боли и безысходности, пока Хаджиме забирает у неё самое ценное. Он забирает её. Жизнь, тело, душу; ничего не объясняя, разрушает её изнутри. Коконой слышит её в каждом обречённом вздохе, в каждом болезненном стоне — и ему хочется ещё. Слышать её, чувствовать её ногти, впивающиеся в его спину до треснутой кожи. Он двигается резче, срывая с уст Изуны уже крики — она всё ещё не сопротивляется, но умоляет медленнее. После него Изуна чувствует себя грязной. И никакие деньги, никакая власть не способны исправить сломанное. Она помнит сказанное им «я не хочу делать тебе больно», но в итоге он только это и делает — вынуждает её идти по кривой дорожке собственной беспомощности и испытывать нестерпимый дискомфорт от безнадёжности своего положения. По сути, она ведь с ним добровольно — раздвигает ноги для человека, в порывах страсти зовущего её чужим именем. И пока бёдра её пачкают кровь, сперма и синеющие отпечатки огромных ладоней, именно она — не Акане — чувствует оглушительное опустошение. Ни стыда, ни жалости к себе — простое человеческое желание выжить. Даже когда жить, кажется, уже незачем. Изуна никогда не смотрит на него так, как он хочет, никогда не говорит ему то, что он хочет слышать; у Хаджиме, оказывается, терпения больше, чем у неё. Изуна рядом с ним вообще перестаёт без надобности открывать свой рот — будто безвольная кукла, использованная игрушка, не имеющая собственного мнения. Изуна называет его на «Вы» и даже не плачет под ним больше — треснутыми губами шепчет бессвязно, распластанная под огромным телом. Она больше не кривится от отвращения, ощущая его ладони, обхватывающие её грудь, бёдра, руки, шею. Изуна надеется — ему надоест. Надоест трахать бревно, надоест быть терпеливым, надоест она. Но Хаджиме видит её. Чувствует её. И берёт её — не Изуну.