Тишина

      

—

      Женщина Хаджиме уступчивая, покладистая и молчаливая. Она сливается со стенами его кабинета, сливается с его громоздкой тенью, вышагивает за ним по пятам, прячась за его спиной от взглядов более кровожадных. Во всём этом необъяснимом безумии витает шлейф цепкого, молчаливого подчинения; Харучиё словно наяву видит ошейник из тишины и желания далёкой свободы, оплетающий её хрупкую шею, видит отчаяние, сквозившее в её взгляде, — и откровенно забавляется, пряча за оскалом брезгливость.       Сломанная и пустая — такие как она Санзу не привлекают. Бесцельно бродящие по земле, подчиняющиеся обстоятельствам — банальные, унылые и скучные, подстраивающиеся, чтобы выжить в мире, полном безжалостных хищников. Санзу любит борьбу; брать то, что хочется, вошло в привычку, как и отпор, возбуждающий все нервные рецепторы наравне с наркотой. Кровожадно вырывать победу зубами — вот что поддерживает в нём жизнь; чувствовать треск не только костей, но и сломанной воли — вот что поддерживает его запал.       Изуна невзрачная, маленькая и болезненно худая; тронь — сломается, треснет, как хрупкий фарфор. Сложно назвать её женщиной, красивой — тем более. Бледная, с выпирающими костями, сломанными ногтями и покрасневшими глазами, а тело её всегда тесно облепляет одежда, не позволяя увидеть ничего, кроме изгибов, лица и ладоней. Изуна отстранённая и холодная, живёт в коконе своих мыслей, стараясь не обращать внимания на давящее присутствие других верхушек — ей одного хватало сполна. Впрочем, навязчиво-пренебрежительных взглядов в спину ей избежать не удаётся; для «Бонтен» был довольно необычным факт появления чужака на их территории — молодая девчонка с потухшим взглядом, насильно привезённая на их базу, стала для мужчин чем-то вроде антиквариата на сцене — не продающийся, но выставленный напоказ, — защищаемый лишь тонким слоем стекла.       Вместе с мнимым запретом — а запрет для них как нечто безликое и пустое — распробовать эту хрупкость кожей хотелось, как и почувствовать пульсирующую, раздразнивающую опасность от понимания, что она — не просто очередная шлюха. Она — женщина Коконоя. Женщина человека, от которого зависит каждая копейка в их чёртовой жизни.              Смотря на Изуну в упор, Манджиро понимает помешательство Хаджиме — она действительно похожа на Сейшу, того паренька, с которым Коконой зависал, когда они были ещё подростками. Чуть миловиднее, чуть меньше, чуть бледнее, чуть опустошеннее, однако Сано в целом наплевать, что она пережила и что ещё переживёт рядом с его подчинённым. Важен лишь факт его стабильной работы и денег, которые он приносит в организацию. И если эта девка, раздвигая ноги, поднимает планку Хаджиме — а каким чёртом вообще? — остальное значения не имеет.       Впрочем, всматриваясь в это флегматично-опустошённое недоразумение, Манджиро ловит себя на мысли, что Изуна являет в лице своём ошибки не только Хаджиме, но и его собственные. Её глаза олицетворяют болезненные воспоминания, её дрожащее тело — безумие настоящего, а скрип её голосовых связок — обречённое будущее.       Она вся олицетворяет пороки вседозволенности, с которыми и ассоциируется «Бонтен».       Сопротивление таким, как они, по канону этой жизни ведёт к смерти. Эти мужчины — не герои бульварных романов, которых обсасывают малолетки, романтизируя нездоровые отношения и преступников. Эти мужчины — воплощение аморальности и зла в чистом виде. Не кровь бежит по их венам, не их голоса выносят приговоры, не их пальцы жмут на курок, лишая человека самого ценного — каждый из них носит в себе отголоски дьявола, питающегося болью и страданиями смертных.       Изуна не дура; голова её покорно опущена, пока она сидит напротив главы «Бонтен», собирая свою адекватность по кусочкам. Откуда ей вообще было знать, что нечто недосягаемое в лице Манджиро Сано когда-нибудь будет делить с ней одно пространство? Манджиро Сано, ожесточённая и бессмысленная охота за которым ведётся и со стороны врагов, и со стороны власти всей Японии, сидит напротив неё и продолжает впиваться зрачками в её кожу, оставляя после себя лишь чувство омерзения и желание вымыться.       Кошмар наяву.       «Всё ещё жива» теперь кажется приговором, не спасением. Кусочки паззлов складываются в голове впритык, обнажая картину будущего: как только Хаджиме зашёл за порог её квартиры, она его лишилась. Лишилась будущего, которое могла строить собственными руками; Изуна могла ошибаться, рыдать в подушку от сопливых мелодрам со всегда счастливым концом, могла огрызаться на любопытных бабок, вечно сующих нос в её жизнь, могла всю ночь гулять по пестрящим яркими вывесками улицам. Она могла познакомиться с парнем, который в будущем стал бы её мужем, могла бы отправиться в путешествие или ближайший бар, могла исполнить свою мечту и когда-нибудь завести собаку.       А теперь она не может ни-че-го.       Внимательный взгляд в спину, приказы, высеченные на костях, стойкая маска отрешённости, терпение-терпение-терпение, смирение в каждом вздохе, в каждом взгляде, в каждом плавном движении. Её существование превратилось в свод правил, которые нужно соблюдать, чтобы сохранить себе жизнь.       Изуна понимала уже тогда, что избавиться от навязанной чужаком жизни не сможет, просто потому что «Бонтен» по умолчанию нельзя покинуть живым. Хаджиме неспроста позволил ей войти в свой мир и так же неспроста привёл её к Манджиро. В каждом взгляде этих мужчин сквозило безмолвное предупреждение, в каждом слове — отголоски смерти; в каждом озвученном им желании Изуна слышит неприятное звяканье кандалов.       Ковада пытается отвлечься, вспоминая героинь тех романов, которые читала ночами, утоляя скуку. Каждая женщина там, подвергаясь различным испытаниям, не боялась бороться, отстаивать свои права, свою свободу, давать агрессивный отпор, игнорируя все инстинкты самосохранения, но, сидя напротив самого дьявола, Изуна… боялась даже дышать. Ей было страшно поднять голову и увидеть в глазах его собственный ад. Ей было страшно чувствовать его интерес под собственными венами. Ей было страшно слышать звуки приближающихся шагов. Изуна молилась и грызла губы до крови, лишь бы не заскулить от безмолвного давления. Тишина была пугающей.       — Ты… приятно пахнешь, — срывается с уст Сано надломлено куда-то ей в шею, вынуждая Изуну напрячь все свои мышцы, чтобы не дёрнуться в истеричном припадке.       Они все здесь сумасшедшие — в этом Изуна убеждается точно. Что глава, что его розововолосый помощник, смотрящий на неё с такой ненавистью, будто это она ему всю жизнь испортила. Наоборот! Это они, все они испортили, разрушили её жизнь по щелчку пальцев, словно взять и вырвать человека из общей картины мира для них не составляет сложности. И ведь, к сожалению, действительно не составляет. Иначе её бы здесь не было.       Манджиро стоит так близко, что Изуна чувствует не только его дыхание, но и холод, исходящий от его тела. Она каменеет, не дышит даже, пока Сано рядом с ней уносит куда-то в далекое прошлое, в нежные прикосновения Эммы и запах имбиря, который она самолично тёрла для него — потому что Манджиро любил имбирь. До сих пор любит… Он горчит на языке, как и жизнь его, как кровь на его руках стирает эпидермис, как взгляд его становится пустым, глубоким, с той стороны которого плещется бездна ужаса и боли. Горчит так же — когда-то упущенной возможностью спасти себя.       Манджиро Сано делает единственное, что позволяет себе сделать в силу мимолётного воспоминания, — запрещает Хаджиме жениться на Изуне. Однако принимает его… увлечение. Позволяет распоряжаться своим кабинетом и временем, позволяет девочке ступить на кровавые земли «Бонтен».       

—

             Стойкое ощущение опасности, витающей вокруг смерти и жажды вкусить её — плоть чистого, не осквернённого их миром тела, — оплетало шею Изуны костлявыми пальцами каждого из мертвецов, павших в этих мрачных кабинетах. Она чувствует малейшие изменения грубости-нежности кожи, каждый градус ледяного-горячего ужаса, чувствует дыхание безнадёжного будущего, почти интимно касающееся выпирающих сквозь плотную одежду ключиц — лёгкие сжимающее до предсмертных хрипов.       Изуна понимает, чего конкретно добивается Коконой, оставляя её в кабинетах своих коллег, оставляя её одну там — в аду. Она понимает, потому что внутри собирается липкое ощущение проигрыша, подчинения воле его ради стабильной безопасности — она кожей ловит взгляды мужчин и не может отделаться от мысли, что эти монстры способны на всё, и плевать им будет на то, что она чья-то там женщина. Ведь он ни разу не дал запрета, ни разу вслух не произнёс: «она моя», и это пугало.       Не было видимой границы между «можно» и «нельзя».       Сидя зажатой в кабинете старшего Хайтани, мозги её кипят от ненависти не только к своему мучителю, но и к себе. В голове противоречия раз за разом вспарывают отвратительные воспоминания собственной беспомощности и вынуждают прийти к тому самому «если бы». Если бы она смогла, если бы дала отпор, если бы оттолкнула, убежала, схватилась за нож или схватила пулю — всё бы было лучше, нежели сидеть в кабинетах убийц и ждать своей очереди.       Ран Хайтани любезно опускает чашку горячего чая перед ней, заставляя тело невольно дёрнуться. Изуна поднимает свою голову почти зашуганно, и выглядит это отвратительно настолько, что Хайтани скрипит зубами.       — В этом месте страх — последнее, что должно отражаться на твоём милом личике, Изуна, — тон его обманчиво ласков, но она чувствует не угрозу — предостережение. Хайтани оттягивает ворот рубашки и возвращается к своему рабочему столу, игнорируя внимательный взгляд.       — Меня вообще не должно быть в этом месте, — тихо отвечает Изуна, кончиками пальцев прокручивая горячую чашку.       То, что она заговорила спустя столько времени… это прогресс. Ран Хайтани ни разу не слышал её голоса, как и остальные члены «Бонтен». Изуна боялась говорить, боялась смотреть — боялась спровоцировать. Поэтому и занимала кабинет старшего Хайтани; он не смотрел на неё так враждебно, как Риндо, он не пытался вырвать из неё слов, как Какуче, он не пытался коснуться её, как Харучиё — он не делал ровным счётом ничего, и именно это позволило Изуне чувствовать себя рядом с ним в… безопасности?       — Однако ты здесь. Прекращай ныть и смирись.       — Я… приняла это, но… смириться навряд ли смогу, — Изуна откидывается на спинку дивана, бездумно смотря перед собой.       Ей смириться сложно — она буквально живёт чужую жизнь, а быть преступнику-убийце-вору-недайбогнасильнику заменой кого-то другого причиняет почти нестерпимую боль. Ей было бы не так обидно, если бы в ней видели её саму, но Коконой видит тень своего прошлого, а Изуна давится от отвращения и к себе, и к нему. Он требует-требует-требует, а ей хочется расцарапать его лицо или выкрикнуть в порыве очередной долбёжки имя другого — любого — мужчины в отместку за разрушенное достоинство. Но Изуна не делает ничего, потому что всё ещё боится. Потому что в собственную квартиру мужчина возвращается иногда в крови и скверном настроении.       — Ну и дура, — хмыкает Хайтани-старший, не глядя подписывая какие-то бумаги.       — Дура, — беззлобно соглашается Изуна.       

—

             Изуна не осознаёт, не понимает, не улавливает этот самый переломный момент, когда граница трезвости и адекватности её стирается под натиском жизни. Когда непростая ситуация не просто давит — превращает её в месиво, некогда зовущееся личностью. Когда Коконой в очередном порыве зовёт её блядской Акане, внутри что-то звонко лопается — то ли терпение её, то ли смирение. Изуна не понимает, что именно движет ею — злость на Хаджиме или обида на человека, который уже мёртв, однако неумелым движением приставляет к горлу спящего рядом мужчины кухонный нож.       Сталь приветлива к бликам луны, заглядывающим в окно этой ненавистной квартиры, и Изуна с каким-то безумным очарованием смотрит на соприкосновение ножа с нежной кожей, прикидывая, насколько в действительности хрупка чужая жизнь. Отчасти она понимает Коконоя — иметь власть над кем-то… довольно занимательно, но даже будь у Изуны сила и возможность вспороть ему горло, у неё не хватило бы смелости.       — И что, по-твоему, ты делаешь? — хриплый голос раздаётся где-то снизу, но Изуна уверена: с ней говорит сам сатана. Она испуганно давит на нож сильнее, но за секунду теряет власть над ситуацией, когда Коконой выворачивает ей руку и опрокидывает на кровать.       Они оба слышат неприятный хруст, но Изуна срывается на хриплый смех, видя в зрачках его едва различимые мазки неожиданного испуга.       — Твоя чёртова Акане не сделала бы так, да? Не приставила бы нож к горлу своего любимого? — в голосе её, помимо треснутого стекла, яд смертоносный. Она брызжет ненавистью прямо ему в лицо и незамедлительно получает пощёчину. Щека горит огнём, как и страх, собирающийся где-то под лопатками.       Ударил. Не сдержался.       Значит дно ещё не пробито.       Коконой злится. Изуна видит сдерживаемую агрессию в каждой напряженной мышце его тела, в каждом глубоком вдохе, в хватке ладони на её горле, с каждой секундой набирающей силу — и ей больше не хочется молчать. Ей хочется сделать ему больно, уничтожить его, разбить, заставить страдать.       — Хорошо, что она мертва, — слетает с её уст добивающе.       Действительно ведь хорошо. И одновременно плохо. Если бы эта девка была жива, Изуны бы здесь не было. Изуна бы так же пропускала свою жизнь сквозь пальцы, но с определёнными плюсами, которые выявились лишь в момент их лишения. Она была бы свободной. Решающей всё за себя. Конечно, финансовые проблемы никуда бы не испарились, однако та жизнь намного лучше, чем иметь миллионы и ошейник на шее.       Жизнь — грёбаная шутка. Как можно оказаться заменой кому-то, причём буквально? Как вообще можно быть так похожей на девушку, которой одержим психопат? Изуна в очередной из своих бездельных дней набралась смелости попросить старшего Хайтани об услуге: найти её, бывшую Коконоя. Изуна думала, что Хаджиме разглядел что-то мимолётное, что-то напоминающее, но, посмотрев на фото, протянутое Раном, она почти ужаснулась сходству между ними. Они словно из одной матери вылезли.       И это обидно. За внешность, данную от природы, Изуна платит страданиями, предназначенными для другой. Интересно, как ещё жизнь подшутит над ней?