—
Впервые Изуна проявляет инициативу сама, когда неуверенно протягивает ладони к шее Хаджиме, видя, как мужчина обрабатывает порез. Место видное — ему приходится носить водолазки с горлом, и от частого трения кожи с тканью царапина кровит. Изуна, пересиливая своё неожиданно взбушевавшееся внутри отвращение, с осторожностью проходится влажной салфеткой по коже его, стирая остатки запёкшейся крови. Коконой неотрывно наблюдает в отражении зеркала, как она клеит поверх пластырь с таким внимательным видом, словно не она совсем недавно пыталась убить его. А он ведь действительно мог… умереть. Не проснуться утром, не пойти на работу, не пересчитывать привычные цифры, сидя в своём кабинете. Всё это могло просто исчезнуть; если бы у неё была смелость взять на себя этот грех, Изуна смогла бы лишить его жизни в собственной кровати. Вопреки мимолётному шоку, Хаджиме это… впечатлило. Он думал, что эта девушка так и останется пассивной к его прикосновениям, словам и действиям, однако альтернатива Акане всё же оказалась не чёрствой пустышкой — её срыв прошлой ночью отчётливо показал, как много она прячет под маской принятия. Боль, страх, ненависть, бессилие — коктейль из её эмоций опьяняет, будоражит его, вынуждает заглушать внутри себя отголоски желаний действительно сломать и превратить её в удобную марионетку. Коконой и так лишил её всего — свободы, надежды, безопасности и личности, однако она всё равно продолжает противиться нынешнему укладу жизни. Негласная борьба между ними вышла на новый уровень, когда Изуна снова и снова, из раза в раз повторяет ему одну и ту же въедливую фразу: «Я не Акане». Не Акане. Он не злится, не кричит и не бьёт её, он не навязывается ей, не угрожает, не заставляет трястись от страха — Коконой сам обмазывает её лицо в толстом слое тонального крема, сам сдирает с неё штаны и натягивает клетчатую юбку под аккомпанемент оглушающего молчания; иногда ему кажется, что Изуна действительно кукла, которую можно настроить под свои предпочтения, ведь что бы он не делал — Ковада физически никогда не сопротивлялась. Ни-ко-гда. Изуна не сопротивляется, но в каждом её движении, в каждом взгляде, в каждом кротком вздохе сквозит непринятием, личностью, которая трещит, но до сих пор не ломается под натиском мёртвого груза далёкого существования человека, сгоревшего в пламени этого мира, как горит сейчас и она сама. Может, между ними не так уж и мало общего, как Изуне сначала казалось? По крайней мере, связующее звено, цепко окольцовывавшее её кисть — не выдумка, не сон и не наваждение. Кандалы, от которых избавит только смерть. Интересно, будь на её месте настоящая Акане, позволял бы он так себя вести? Делал бы ей так же больно? Изуне кажется, что нет. Потому что Акане — настоящая, а она — лишь блеклое подобие, замена, которую мужчина пытается перестроить под своё удобство. Потому что она — не Акане. Мысли вытесняются из головы, когда Хаджиме оплетает её талию рукой и опускает к себе на бедро. Мысли вытесняются так же, как и воздух; казалось, столько времени прошло, однако тело её всё равно не свыклось с прикосновениями, потому что все они всегда предназначаются не ей. Изуне иногда кажется, что в ней Акане мужчина видит преимущественно ночью, в своей кровати. Когда касается её кожи словно она дорогой хрусталь в его руках, когда шепчет ей слова, которые она даже не воспринимает в своей голове: желание защитить, любить и оберегать из его уст звучит словно насмешка, самая злорадная шутка на свете. Шутка, над которой не смеяться хочется, а застрелиться. А она и этого не может. Самое простое и правильное решение в её жизни — уйти из неё, но Изуна настолько беспомощна, что направить курок себе в голову никакой решимости не хватает. Потому что она на самом деле трусиха — боится даже в руках пистолет держать, боится даже думать о том, как больно на самом деле умирать. У неё может быть шанс — когда-нибудь, — но не дожить до него значит проиграть борьбу за себя и свою душу. Душа её и так трещит, расходится сотней тысяч тонких, переплетённых меж собой линий, секунда за секундой обнажая пред миром своё хрупкое нутро. Нутро, в которое раз за разом врывается Хаджиме, оставляя на внутренностях свои склизкие и грязные отпечатки. Ей хочется выскребсти из себя его присутствие, хочется самолично зашить себе влагалище, чтобы не чувствовать непрекращающуюся боль и чувство наполненности. Коконой давит не только телом, но и пальцами, вырисовывая на её тонкой коже круги в попытках заставить тело её заработать и получить разрядку, окунуться в блаженство, взлететь на тот самый пик наслаждения, который он чувствует сам, кончая в неё. Впрочем, Изуна даже не понимает, что должна ощущать, кроме омерзения, которое собирается тошнотворным комком внизу живота, пытаясь вытолкнуть из себя его член. Разум не принимает, тело инстинктивно напрягается — и каждый секс с ним превращается в пытку. Хаджиме удаётся добиться с её стороны лишь тихих вздохов усталости. Нет больше ни отчаяния, ни обречённости. Даже обида испарилась под натиском мира, в котором она теперь живёт. Осталась только усталость. Изуна устала бороться, устала доказывать самой себе, кто она на самом деле, устала сопротивляться давлению Акане, царапающей внутреннюю сторону рёбер стыдливым сожалением. Она уже и не знает, действительно ли между ними есть разница, кроме начинки, или Ковада всё это просто придумала, чтобы справиться с появлением в своей жизни агрессора. Сейчас, сидя на бедре Хаджиме и вглядываясь в отражение зеркала, она видит её. Он тоже видит её. Акане смотрит на них обоих из глубин её зрачков; Изуне хочется вырвать себе глаза, чтобы никогда не видеть эту тошнотворную нежную улыбку на лице мужчины, Изуне хочется взять нож и самолично содрать с себя кожу, чтобы не чувствовать, как он аккуратно вплетает-вжимает её в себя и касается губами чувствительного места за ухом. Поцелуи превращаются в бурлящие под кожей ожоги, клеймят её, заставляют чувствовать себя грязной и использованной — и ни один гель для душа не способен смыть с неё его запах. Запах его одержимости уже давно и прочно переплёлся с запахом её страха и безысходности, однако тандем двух ароматов получился настолько отвратительным, что каждую секунду, находясь рядом с ним, Изуне хочется вывернуться наизнанку. От него никогда не отмыться. И время в данном случае — не помощник и не лекарь. Время — утекающая сквозь пальцы надежда. Упущенные возможности. Разрушенное до основания сердце. Изуна знает — после такого оправиться невозможно, поэтому сомневается, будет ли что-то там, за порогом «Бонтен». Заслужила ли она беззаботной жизни? Даже если Коконой вдруг смилуется и отпустит её (=выкинет как испорченную вещь), сможет ли она сделать шаг в теперь чужой для неё мир? Сможет ли жить с каждодневным страхом и паранойей? Сможет ли спать по ночам одна? В ней Акане уже больше, чем её самой, оттого внутренности сжимаются лишь при одной мысли, что его не будет рядом. Дело не в болезненной привязанности или развитом синдроме — просто Изуне существовать спокойней с осознанием, что жизнь её превратилась в замкнутый круг, стабильно-последовательный, и, кроме разве что Санзу, её из колеи теперь мало что может выбить. Ведь когда знаешь, чего ждать — жить становиться проще. Да и… разумно ли бояться того, что стало стабильностью? Идиллию спокойного момента разрушает её собственное тело, которое вздрагивает и скорее по инерции пытается отстраниться от мужчины; его аккуратная хватка за секунду превращается в стальные тиски, а взгляд, смотрящий на неё сквозь зеркало, пронзает насквозь безмолвным предупреждением. — В который раз ты испытываешь меня, Акане? — ласково шелестит Коконой, пряча нос в изгибе её плеча. Противоположно его мягкому тону, сила давления на тело увеличивается. Его ладони смыкаются на её животе, и Ковада чувствует, что говорит он словно в пустоту, вкладывая в слова свой смысл, до которого ей не добраться. Нежелание отпускать, невозможность позволить выскользнуть прошлому из своих ладоней, неосознанное сопротивление реальности без неё — Коконой прячет всю пережитую боль и потерю внутри настолько глубоко, что в какой-то момент сам теряет ту ниточку, ведущую к рациональности. Разум понимает всю абсурдность ситуации, в которую он загнал сам себя и по собственной прихоти загнал незнакомку, невинную девушку, но как только взгляд его мажет по Изуне, мыслей в голове не остаётся вовсе. Не остаётся ничего, кроме жажды обладания. Коконой потерял Акане, потерял по собственной глупости, потерял, потому что не успел, не смог, не среагировал вовремя. И он абсолютно точно не допустит эту ошибку дважды. Изуна — его второй шанс. Она — его панацея. Его возможность наверстать упущенное время и вспомнить, насколько чистой была его детская любовь.Была ли она вообще?
Её тело напрягается, когда Хаджиме почти нежно обхватывает запястье её руки и тянет ко рту, невесомо целуя тыльную сторону ладони. — Спасибо. — Простите, — моментально отвечает она, и мужчина с удивлением встречается с ней взглядом в зеркале напротив. — Я не хотела угрожать вам. Я бы не смогла… убить. Изуна уверена: если она замарает руки в крови даже такого ублюдка, как он, то определённо отправится в ад вслед за ним. Ей же не хочется ни в ад, ни с ним. С ним не хочется особенно, но она лишена выбора так же, как и лишена жизни вне его существования. Коконой уже давно отпечатался на изнанке кожи грязными разводами и отвратительными воспоминаниями, и даже если она вдруг получит долгожданную свободу — он останется рядом с ней шлейфом давящего ужаса. — Ничего, ничего, я понимаю. Удивлён, что ты не сделала этого раньше. Изуна стыдливо прячет глаза под веками, хмурясь от того, насколько быстро стучит сердце у неё в груди. Она ведь чуть не переступила грань, после которой нет пути назад. Это пугает её, пугает даже больше, чем Коконой, чем весь «Бонтен». Изуна боится, что действительно потеряется в борьбе за себя, боится, что поддастся навязанной своим похитителем личине Акане, боится, что вклинится в неё как родная.Акане.
Ковада ненавидит всё, что с ней связано. Каждое воспоминание, вырываемое из уст Хаджиме, каждый взгляд на себя в зеркало, каждый шепот, врезающийся в её спину — Акане-Акане-Акане, везде она. Она в её собственных глазах, в её мыслях, в её теле. В «Бонтен» она тоже Акане, дома — Акане; Изуне кажется, что вскоре она забудет, как её зовут на самом деле. И желание Коконоя сменить ей имя теперь не кажется таким уж безумным. — Не хочешь развеется? — Что? — голос Изуны скрипит от внезапно панического страха. Она чувствует, как его пальцы снова собственнически оплетают её шею и ложатся поверх синеющих разводов на коже её, и не смеет больше отрывать взгляд от силуэта Коконоя позади себя. Инстинкты внутри неё бьются о внутреннюю сторону рёбер потребностью не отводить глаз — он рядом с ней не просто мужчина, а хищник. Хищник, кровожадно высматривающий слабое место, чтобы в момент добить умирающее тело и вдоволь насладиться пищей. — Я приглашаю тебя на вечеринку на правах своей женщины. Ты ведь хотела выбраться в люди, — с ироническим смешком отвечает Коконой, интуитивно чувствуя, как грудная клетка её сжимается в тисках непреодолимого ужаса. — Зачем? — В каком смысле «зачем»? — Мне страшно. «Мне страшно» срывается с её уст непроизвольно, и Изуна тут же с силой закусывает губу от собственной дурости. Впрочем, отчасти это правда. Люди… она забыла, когда в последний раз видела хоть кого-то, кроме убийц «Бонтен». Всегда либо мужчины, близкие к руководителям, либо они сами — и никого из вне. Ни-ко-го. Изуна забыла, существуют ли вообще нормальные люди, не осквернённые кровью и деньгами, забыла, какого это — быть нормальным. Она ведь уже давно не. Разве нормальный человек может спокойно относиться к факту убийства? Разве может нормальный человек так же спокойно раздвигать ноги перед похитителем? Может ли нормальный человек спать с собственным насильником в одной кровати, будто ничего и никогда не было? Изуна сомневается. Она уже во всём сомневается. — Чего ты боишься? — Не знаю… просто это неожиданно. — Я ведь могу доверять тебе? Ты не станешь делать глупостей? — Нет. Не стану, — с выдохом вылетает истина, которую она не смеет оспорить. Ничего она не сможет сделать, а попытку побега даже не рассматривает. Умом Изуна понимает, что, возможно, это какая-то проверка, что Коконой просто так не может позволить ей выйти не только из дома, но и из-под его крыла. Поэтому она примет правила игры. Быть может, когда-нибудь он в самом деле выпустит её на волю? — Скажи это, Изуна. Она вздрагивает. Её имя с его уст звучит… неправильно, непривычно, что в какой-то момент Ковада едва подавляет в себе желание поправить его. — Я… я не собираюсь сбегать. Буду самой тихой и послушной. — И не заговоришь ни с кем первой. Отвечай, только когда тебя спрашивают. Изуна молча кивает и в мимолётном порыве запрокидывает голову, её затылок упирается в мужское плечо; Хаджиме расчерчивает губами путь от шеи к щеке и прикусывает кожу до терпимой боли, оставляя след от зубов. — Ты моя. Помни об этом.—
Первый шаг за порог базы «Бонтен» казался самым тяжелым в её жизни. Взгляд цепляется за заходящее за небоскребы солнце, ослепляющий блеск панорамных окон и бесконечно снующих мимо людей. Никто из них, идя на встречу с друзьями или вечернюю подработку, даже не подозревает, насколько близка к ним смерть. Насколько они близки к ужасам и страху всего Токио. Изуна чувствует себя одинокой. Вот они — люди, в метре, в километре, на расстоянии протянутой руки — но никому из них нет никакого дела до чужих проблем. Улицы кишат двигающимися точками тел, но есть ли в этом смысл, когда взгляды незнакомцев не цепляются друг за друга? По воздуху сквозит безразличием, и Ковада ёжится от прохлады мира, приветствующего её. На плечи опускается чужой пиджак, но Изуна даже не дёргается — вплетается в него, прячась от немой обиды на собственные надежды, и позволяет Коконою увести себя к машине. Пока она двигается в неизвестном направлении, на них опускаются сумерки. Повсюду зажигаются разнообразие цветастых огней, с открытых баров доносится весёлая музыка, по паркам носятся кричащие дети. Изуна, смотря на удивительно спокойные улицы Роппонги, впервые задумывается о том, что доверилась Хаджиме без какого-либо сомнения. Как глупо. Он ведь запросто может отвезти её сейчас на какой-нибудь бонтеновский склад и в полной мере напомнить, кто в её жизни теперь главный. Ковада прикусывает губу, неосознанно сдирая болячку, и косится в сторону мужчины, расслабленно сидящего рядом. — Не бойся. О чём бы ты не думала, всё не так. — Откуда вам знать, о чём я могу думать? — не без упрёка спрашивает Изуна, показательно оторачиваясь к окну. Она слышит шуршание одежды сбоку, и в следующую секунду чужие пальцы сдвигают ткань пиджака, чтобы позволить губам нежно коснуться плеч, оставляя на коже обжигающее клеймо. — Я вижу тебя насквозь, дорогая. Повернись. Посмотри на меня. И Изуна смотрит. Поворачивает голову, и, встречаясь с ним взглядом, пытается расслабиться. Его рука ложится на её бедро, а лицо оказывается в миллиметре от уха. — Никто не причинит тебе вреда. На непредвиденные обстоятельства — рядом будут Хайтани. Тебе не о чем беспокоиться. «Ты причинишь» — хотелось съязвить, но она вовремя прикусывает кончик языка, позволяя Хаджиме продолжать уверять её в собственной безопасности. Продолжать покрывать невесомыми поцелуями кожу её, продолжать оглаживать бедро под тканью дорогого платья. Ковада откидывает голову на сидение и цепляется зубами за внутреннюю сторону щеки, чтобы не попросить его остановиться. Потому что просить его о чём-то бессмысленно. Жизнь продолжает плавно и последовательно течь мимо, окутывать детей любовью родителей, молодожёнов шансами построить крепкую семью, амбициозных — снабжать возможностями, слабых — одаривать силой; из всего этого круговорота человеческого существования Изуну выкинуло, выбросило, как соринку, ненужную и мешающуюся. Жизнь протекает мимо, не омывая её ступни ни надеждой, ни вероятностью снова вклиниться в мир, теперь чужой для неё. Впрочем… именно человек, лишивший её всего, даёт шанс снова прочувствовать потерянный вкус нормальности, окутывающий человечество. Коконой ведёт её под руку, как самый настоящий джентельмен. В глубине души Изуне хочется рассмеяться от абсурда, однако она сама хватается за его локоть, чувствуя на себе мимолётные взгляды присутствующих. Давящие, изучающие, обнажающие. Скапливающая в тёмных уголках подсознания паника приветливо оплетает обнажённые плечи, трётся о лопатки, заставляя спину неестественно выгнуться. Мышцы от страха наливаются свинцом, и каждый шаг вглубь помещения, наполненного людьми и мерцающими огнями, становится невыносимым. — Расслабься, — слуха достигает тихий шепот, когда Хаджиме склоняется над ней. Его руки запахивают пиджак, скрывая обнажённые ключицы от чужих пристальных взоров. — Ты здесь, чтобы отдохнуть. Не заставляй меня сожалеть о своём решении. Изуна вспыхивает от раздражения, но быстро тушит в себе эту раскалённую искру — смиренно кивает и пытается расслабить мышцы, глубоко вдохнуть и оглядеться по сторонам. По поверхности пола пляшут разноцветные блики вращающихся под потолком дискоболов, пришедшие люди столпились в небольшие кучки, смеясь или что-то обсуждая между собой. Музыка льётся вдоль стен, доносившиеся разговоры и звон бутылок мешаются меж собой, и под эту напряжённую какофонию Ковада сама тянется к Коконою, боясь остаться одной среди этого поглощающего океана неизвестности. Почему вдруг так сложно? Сейчас её окружают не стены кабинетов и не безумие чужих кровожадных взглядов, однако Изуна всё равно сжимается от дискомфорта, прячась от заинтересованных глаз проходящих мимо мужчин. Она проклинает теплящуюся внутри надежду, желание выбраться и почувствовать далёкую свободу в окружении людей, потому что люди — последнее, что она увидит, находясь под крылом «Бонтен». Каждый в этом неожиданно тесном и душном помещении давно перестал быть человеком. И она — уже давно не. От человеческого остался лишь иррациональный страх. Коконой улыбается, наблюдая за её истеричными подёргиваниями. Изуна неосознанно прикусывает губу и растирает ладонью запястье — мужчина успел выучить её как свои пять пальцев, чтобы знать — сейчас она нервничает и боится. — Чего ты так разнервничалась? — Я хочу домой… — Тебе здесь не нравится? — Нравится, просто… — её прерывает неаккуратный толчок в плечо. Изуна едва заметно морщится, когда в поле её зрения попадает ядерно розовая шевелюра и безумие во взгляде Санзу Харучиё. Его зрачки острым скальпелем скользят по всему её телу, словно он сознательно пытается отыскать хоть один изъян, чтобы заиметь повод сорваться. Видимо, ничего примечательного не обнаружив, мужчина тихо фыркает и мотает головой в сторону, смотря на Коконоя. — Позже. Тебе придётся остаться здесь. Веди себя хорошо, пока меня не будет, — Хаджиме целомудренно касается губами её лба, и Ковада едва подавляет в себе желание схватиться за его руку и не отпускать, или навязаться с ними, куда бы они не шли. Но присутствие Харучиё становится отрезвляющей пощёчиной — её ладони сжимаются в кулаки, пока они скрываются в одном из коридоров клуба. На замену им перед глазами тут же мелькают незнакомые лица. Они что-то говорят, они улыбаются, угощают её шампанским и откровенно льстят, но в глазах у них отвратительное помешательство новой персоной, пришедшей вместе с завидным Коконоем Хаджиме. Сколько же женщин мечтают раздвинуть перед ним ноги и женить его на себе, автоматом обеспечивая своё дальнейшее безбедное существование… Изуна бы с радостью поменялась с любой из них местами, если бы могла. Она теряется от такого внимания, её пальцы, обхватившие бокал с шампанским, начинают дрожать, а взгляд истерично блуждает от одного незнакомого лица к другому. — Милашка Акане такая застенчивая, — елейно тянет женщина напротив, и Изуну прошибает мёрзлый озноб. Рука дёргается настолько сильно, что на платье мокрым пятном расплывается алкоголь. Она чувствует, как по вискам раскалённым молотом ударяет чужое имя, по слогам вбивая его в подкорку. А-ка-не. На разум обрушивается семибалльный шторм, кромкой бездонного океана соскребающий остатки здравомыслия и возводимых Изуной границ. Где она теперь? Сколько в ней Акане? Сколько в ней Изуны? Осталась ли она там? Коваде хочется выплеснуть остатки шампанского этой незнакомке в лицо, хочется по-детски разрыдаться от глухой обиды на весь мир, но больше всего сейчас ей хочется сбежать. Сбросить с ног каблуки и просто бежать. Однако она привычно подавляет себя в себе и в смущении натягивает уголки губ выше под аккомпанемент натянутого смеха. — Позволите мне вольность украсть вашу собеседницу? — внезапно позади слышится спокойный, учтивый голос Рана Хайтани, и плечи Изуны неосознанно расслабляются под его ладонями. Она мелко дрожит и смотрит под ноги, когда Ран тянет её за собой к лестнице, однако в спину всё равно врезается завистливое и подлое «шлюха». Оно режет тупым ножом прямо между рёбер, цепляясь сталью за лёгкие — и Ковада секунда за секундой теряет кислород. Истерика накатывает лавиной переполняющих её тело эмоций. Первый всхлип она затыкает собственной рукой. Желудок судорожно сжимается, под веками жжётся потребностью сдаться и позволить Акане завладеть её душой. Ей будет проще. Легче. Безопаснее. Все и так видят в ней Акане, так какого чёрта она так упирается, пытаясь сохранить себя? Ради чего? Из поглощающей отрешенности её вырывает цепкая хватка пальцев на её челюсти. Взгляд, поддёрнутый пеленой мокрых разводов, мажет по стоящему рядом Хайтани, но Изуна не может сконцентрироваться ни на чём конкретном в его внешности. Мысли врезаются в разум её распарывающими сознание стрелами, и давить в себе скулёж с каждой секундой становится всё сложнее. — Посмотри на меня, Изуна, — тихо просит Ран, и она дёргается как от пощёчины. — Акане. — Что? — Они зовут меня Акане. Все. Акане. Я… Ран долго всматривается в её глаза, с той стороны которых плещется личность — чужая. Она перестраивается скорее благодаря инстинкту самосохранения, который не позволяет ей на полном серьёзе сойти с ума. И тем не менее, себя она теряет. Изуна внутри неё стирается: все мечты, воспоминания, надежды и моменты радости — всё наслаивается друг на друга и пылью разносится по организму. — Пошли, — Хайтани протяжно выдыхает, неожиданно поражённый масштабами трагедии внутри неё, и бесцеремонно цепляется за руку Изуны, ведя её за собой по коридору. А она, даже не слушая и не осознавая ситуацию, в которой оказалась, следует за ним. Когда Ран доводит её до свободного кабинета и закрывает за ними дверь, Изуна уже приходит в себя. По крайней мере, смотрит более осознаннее и дёргается, когда слышит щелчок замка, отрезающий её от мира. Этот звук почти как триггер для её разума — в голове сразу всплывают воспоминания тёмного коридора и первобытного страха. Изуне кажется, что страх в её теле течёт вместо крови, отравляя организм; после Коконоя её пугает любое к себе внимание. Даже его. Особенно его. Потому что сейчас Ран Хайтани — не человек, к которому Изуна чувствует что-то неподвластное даже ей самой, а мужчина, с которым она заперта в одном помещении. Мужчина, который на голову превосходит Хаджиме в жестокости и опасности, сейчас абсолютно небрежно снимает с себя пиджак, пока Изуну сотрясает нервная дрожь. Ковада медленно и тихо отходит к другой комнате, которая удачно оказывается ванной. Она бесшумно прикрывает за собой дверь, которая кажется ей сейчас баррикадой, единственным спасением от надвигающейся неизвестности, и, сбросив с себя чужой пиджак, поднимает голову, вглядываясь в своё отражение. С той стороны на неё смотрит Акане. Нет больше ни открытого миру взгляда, ни россыпи веснушек, приветливо обрамляющих кожу её лица, ни здорового румянца на её щеках — есть вырывающееся наружу давление чужой личности, вплетающейся в её кости и каждую мысль, скользящую в помутнённом разуме. Ковада трёт глаза, прогоняя вновь нарастающую истерику и опускает взгляд ниже, к уродливому пятну чуть ниже её груди. Всё не так. Это чёртово пятно как клякса в её душе, расползающаяся чернотой по белоснежной поверхности бумаги. Когда её жизнь так кардинально перевернулась? Не тогда, когда Хаджиме зашёл за порог её квартиры. Раньше, намного раньше. Когда она, существовавшая в стенах детского дома, доросла до осознания, что с самого рождения никому не была нужна. Её мать бросила её, не дав и шанса прожить жизнь в качестве дочери. Это сделало её незначительной на фоне целого мира. Что она вообще такое? Просто тело, живущее по чьим-то правилам. Разум, не познавший возможность почувствовать тепло и ласку. Сердце, не получившее и толики любви, которую она заслуживала так же, как и любой другой человек, ходивший по необъятной земле. Её жизнь словно с ног на голову перевернули: за место тепла и ласки она получила холодные и беспросветные будни в чужих кабинетах, а за место любви — чужую одержимость и маску чужого человека, плотно приклеенного к её лицу. Не Изуна. Изуна сама себя даже в зеркале больше не видит. Внутри — тоже. Эта тяжесть чужой личности на плечах в какой-то момент стала невыносимой настолько, что колени начали прогибаться, а в кожу просачиваться сам смысл быть другим человеком — потому что так проще. Безопаснее. Коконой ведь и не монстр — он не делает ей больно в постели, он услужливый и относительно заботливый. Он обеспечивает её едой и одеждой. Он приходит домой в одно и то же время и от него никогда не пахнет чужими женскими духами, потому что, насколько извращённым это бы не казалось, сердце Хаджиме принадлежит ей. Не Изуне, но той, кем она является по воле шутливой судьбы. Она не просила и не приняла, но его сердце всё равно давит на грудную клетку блестящим камнем, запечатанным в хрупкую оправу — единственный подарок от Коконоя, который она не снимает с себя ни на минуту. Потому что эта тяжесть отрезвляет. Ковада аккуратно вертит подвеску в дрожащих пальцах, погружённая в свои мысли, поэтому не сразу осознаёт, что от кафельных стен отражаются отблески чужого присутствия. Она внезапно чувствует взгляд, обжигающий лопатки, и замирает от осознания, что… она в ловушке. Единственный выход из комнаты — дверь, находящаяся прямо за Раном Хайтани. Изуна резко разворачивается в его сторону и невольно делает шаг назад, стараясь инстинктивно увеличить расстояние между ними. — Боишься? — задаёт очевидный вопрос Хайтани мягким, прочти безобидным тоном, однако Изуна видит, как медленно он закатывает рукава своей рубашки до локтя, и это заставляет её разум отключиться от рациональности и позволить ему поглотиться бездной самой животной паники. Её тело начинает трястись ещё сильнее, желудок сжимается в спазмах, а дыхание застревает где-то в глотке, заставляя её тело бороться за даже самый короткий, и тем не менее спасательный вдох. Ковада истерично кивает, вжимаясь спиной в обжигающий холодом кафель. Боится — боится Рана Хайтани она почему-то больше, чем Коконоя. Боится, что его личность, возведённая её воспалённым разумом на пьедестал, просто рассыплется, если он позволит себе перейти черту. Потому что это убьёт её. Изуна так часто хваталась за возможность думать о нём, пока в ней был Хаджиме, что это стало почти привычным. И если вначале она, находясь в кабинете старшего Хайтани, прятала глаза и краснела, как влюблённый подросток, то со временем пришлось свыкнуться с неловкостью и чувством отвращения к себе. Впрочем, наравне с этим, внутри её собиралась благодарность вкупе с чем-то тёплым, омывающим её кожу приятными мурашками, когда он смотрел на неё своим безразличным взглядом или вёл непринуждённые разговоры о погоде и Токио. Они много разговаривали. Много, но ни о чём. И это помогало Изуне каждый раз собираться с мыслями и держаться за ниточку здравого смысла. Хотя здравого в её мыслях мало чего было. Разве можно превозносить одного преступника над другим? — Чего ты боишься? Ран делает неспешный шаг в её сторону, а ей бежать некуда. Ковада ненавидит это отвратительное чувство беспомощности, которое преследует её словно злой рок. Она вжимается в стену настолько сильно, что в какой-то момент на самом деле верит в то, что сможет пройти сквозь неё — лопатки от напора начинают ныть, как и мышцы спины. — Вас. — Разве я когда-нибудь делал тебе больно? — Нет, но… — Тогда чего ты боишься? Изуна поджимает побледневшие губы и отводит взгляд, вдруг осознав, что Хайтани действительно никогда не давал ей повода бояться его или усомниться в его действиях. Но… как тогда объяснить этот въедливый страх, который перебирается по венам мерзкими тараканами, отравляя всё разумное и светлое в её мыслях? — Это… сложно объяснить. — Попробуй. Пока Изуна пытается найти слова, которые бы более точно выразили её мысли, Ран подходит ближе. Аккуратным движением ведёт пальцем по коже её, которая от мягкого соприкосновения покрывается мурашками. В голове вмиг не остаётся ни одной мысли — всё её существо сконцентрировалось на этом мимолётном прикосновении. Тёплом. Неожиданно приятном. Изуна давится воздухом. — Я… я не знаю, что делать. Я не знаю, есть ли смысл в борьбе с неизбежным. Хайтани смотрит на неё внимательно; она чувствует это, даже не поднимая взгляда. Иногда Изуне кажется, что он… что-то ищет в ней — что-то потерянное или утраченное для себя, однако она быстро отметает эту глупую мысль, потому что в ней искать давно нечего. Да и что в ней искать такому, как он? Ковада чувствует прикосновение горячих пальцев к своему запястью и внезапное давление, заставляющее её сделать шаг вперёд — Ран тянет её к раковине, и Изуна едва удерживается от иронично-истерического смешка. Судьба над ней правда издевается? Ей уже однажды хватило познать все прелести дна белоснежного фарфора, но жизнь, наверное, решила, что Изуна не усвоила урок. Внутри всё обрывается, когда Ран давит на спину, заставляя немного склониться вперёд. — Не дёргайся, Изуна, — буднично тянет Хайтани, протягивая свободную руку прямо рядом с ней, соприкасаясь торсом с её спиной — она жмурится и закусывает губу от напряжения, когда слышит тихое журчание воды. Ковада оказывается зажатой между телом мужчины и раковиной, и потерянный смешок всё же слетает с её уст. В её кротких, поверхностных попытках дышать сквозит такой беззащитностью, что ей самой становится от себя противно. — Наклонись ниже, — звучит уже как приказ. Изуна боится сейчас — особенно сейчас, — находясь в таком положении, перечить, поэтому, преодолевая тихий всхлип, склоняется над раковиной, упираясь ладонями в её край. Теснота между ними не позволяет избежать соприкосновения, но им обоим сейчас не до этого. Хайтани небрежным движением руки откидывает её волосы, раскрывая взгляду незащищенную шею, и оплетает её пальцами — это позволяет взять под контроль её тело. Он не давит и не склоняет ниже — просто держит для подстраховки, когда ладонью другой руки набирает воду. — Задержи дыхание, — предупреждает Ран аккурат перед тем, как пройтись мокрой ладонью по коже её лица. В этом действии не было ни агрессии, ни напора. Это было на грани отеческой нежности, когда взрослый решает смыть грязь с лица ребёнка. Изуна сжимает пальцы на бортике до побеления костяшек, но не дёргается — позволяет мужчине смывать со своей кожи плотный слой косметики. Волосы от брызг намокают и прилипают к шее и его пальцам. Воздуха становится всё меньше, напряжения между ними — всё больше. Когда он закрывает кран, на комнату опускается тяжёлая тишина; Изуна сотрясается в попытках нормально вздохнуть, когда как Ран продолжает стоять слишком близко, удерживая её от резких движений. — Посмотри в зеркало. Хайтани тянет её за шею назад, останавливаясь в сантиметре от того, чтобы прижать её к своей груди. Пальцы смыкаются на подбородке, заставляя её поднять голову и взглянуть на себя в зеркало. И Изуна смотрит. — Кого ты видишь, Изуна? Она впервые за этот вечер обращает внимание на то, что он ни разу не назвал её чужим именем. А Изуна с его уст звучит как музыка для души. Как то, что может залатать даже самые глубокие трещины разума. Он видит её. Не Акане — Изуну. Ковада снова всхлипывает, вглядываясь в собственное отражение — веснушки слишком ярко контрастировали на фоне мёртвенно-бледной кожи. А его ладонь, оплетающая её шею, слишком отчётливо контрастировала на фоне недавнего воспоминания: его хватка не несла в себе смысл подчинять или намеренно сделать больно. — А вы? Разве вы не видите её? — Нет. Её там нет, Изуна.