Тишина

      

—

      — Ты забыла своё место, И-зу-на.       В оглушающей тишине его ядовитый тон пробирается под кожу смертельным испугом. Изуна бледнеет, просыпается от наваждения, от мечты своей, явившейся во сне: о пробуждающейся адской магмой из глубины её нутра силе, растекающейся по венам расплавленным желанием: постоять за себя, вырвать из лап Хаджиме контроль над собственной жизнью, поставить его на место, напомнить ему, что он не Господь Бог, он не имеет права распоряжаться ею, как вещью, а она, напротив, имеет полное право злиться.       И она злится.       Изуна впервые выходит из-под контроля, впервые показывает больше, чем потупленный в пол взгляд и спрятанные за спиной дрожащие руки. Граница, которую она самолично возводила между ними, чтобы привыкнуть, чтобы выжить в столь непростой ситуации, чтобы не провоцировать, звучно трещит, оставляя её абсолютно беспомощной перед давлением Коконоя.       — Не вам решать, где моё место, — огрызается, пока тело её с треском впечатывается в дверь ванной комнаты.       Место…       Это слово отзывается внутри разрывающим на части осознанием: этот большой и прекрасный мир, разукрашенный мазками любви и дыханием жизни, больше не примет такую, как она, в свои реалии — осквернённую чужими отпечатками, сломленную чужим давлением, отравленную собственным бессилием. Изуне придётся на благо себе последовать совету Хайтани и свыкнуться с тем, что она навсегда принадлежит своему мучителю. Не душой, но телом.       Ей придётся… и это злит даже больше, чем сам факт наличия мимолётного желания наладить с Хаджиме взаимоотношения. Почему она должна стараться идти на уступки? Почему она вообще должна подстраиваться под темперамент своего похитителя, выкраивать себя под стать ему и ждать, когда сей недосоюз принесёт свои плоды? Почему она должна каждый чёртов вдох контролировать, когда как он делает то, что взбредёт в голову, не заботясь о последствиях?       Чтобы построить хрупкий мир и облегчить совместное сосуществование, стараться и прикладывать силы необходимо обоим. Вот только Изуна по большей части молчит и терпит, а Хаджиме пользуется этой пассивностью, довольствуясь её присутствием в своей жизни. Не сбегает, не сопротивляется, не кричит и не плачет — прекрасная игрушка, выстроенная телом по образу и подобию его первой и последней любви.       Единственное отличие Изуны от Акане — бледные веснушки, россыпью покрывающие практически всё тело.       Ковада любила свои веснушки. Ещё в далёкие года, когда её жизнь тихо-мирно протекала в детском доме, молодая воспитательница, пришедшая совсем недавно в мир обиженных подростков, от которых отвернулись не только родители, но и сама матушка судьба — подчеркнула наличие этих невзрачных пятнышек на её лице и обозначила их не иначе как чудом. «Помеченная солнцем» — так назвала её Омэда-сама. Изуна после щёткой сдирала со своей кожи толстым слоем наложенную пудру и раскрыла всем, кто насмехался над её внешностью, свои решимость и принятие.       А потом, спустя шесть лет, появился Коконой.       И ей снова пришлось прятать то, что придавало ей сил.       Хаджиме вежливо просит скрывать отличительную черту, прямо доказывающую, что Изуна — вовсе не та, кого он видит перед собой. И ей ничего не остаётся, кроме как каждый чёртов день покрывать свою кожу кремами, чтобы спрятать индивидуальность и превращаться в копию мёртвой незнакомки.              Изуна едва удерживается на ногах от мощного толчка: влетает в тумбочку, отделанную материалом богаче собственной жизни, и непривычно грубо выражается. Ругательство скользит на языке горьким привкусом, как и слова, адресованные непосредственно Хаджиме — за проведённое вместе время она так и не рискнула попытаться с ним поговорить.       О чём вообще можно говорить с тем, кто разрушил ей жизнь? Изуна не понимает даже, как без отвращения и страха смотреть на него, потому что стоит лишь взгляду её мимолётно скользнуть по его силуэту, и Ковада видит пред собой холодную, безликую смерть. Этот мужчина — её кошмар наяву; он без сожаления втоптал её в грязь, зашёл за порог её жизни и разрушил её, осквернил её мечты, отобрал свободу и чувство безопасности. Из-за него всё, что она кропотливым трудом возводила внутри себя годами, рухнуло, из-за него напряжение в мышцах ни на секунду не отступает, а Изуна всё пытается понять, почему оказалась в его постели.       Коконой использует секс как рычаг давления и метод наказания за скользящее в её глазах непринятие. Наблюдает после, как Изуна, лежащая под ним, смиренно терпит и задыхается. Она задыхается, а Хаджиме воротит от себя, от того, что он делает и как он это делает — но остановиться уже не может. Как бешеный пёс, вкусивший кровь: зубами цепляется за плоть и рвёт на части, пока не утолит свой нестерпимый голод.       Он понимает, что поступил неправильно, когда позволил своему помешательству заструиться сквозь кожу, обнажая желание абсолютного обладания над хрупкой душой. Неправильно было принуждать ту, которую он собирался любить, ту, которая должна была любить его в ответ.       Но то, как Изуна боязливо смотрит на него, то, как дёргается её тело от бесцельных движений его рук, то, как она обречённо скулит, когда оказывается придавленной к кровати — всё это распарывает нутро его безрассудной одержимостью контролировать чужую жизнь. И действительно, её оказывается контролировать гораздо легче, чем собственную: Коконой знает, куда нажать, что сказать или, напротив, окутать дрожащее тело давлением оглушающей тишины, чтобы Изуна сама шла к нему навстречу, снова и снова наступая себе на горло.       Но после… она приставляет нож уже к его горлу. Её невинный, сломленный взгляд, её терпеливое принятие крошатся так же, как и его самообладание, когда он наблюдает — какой она может быть на самом деле.              Изуна не успевает сориентироваться, когда Хаджиме оказывается за спиной. Пальцы его полностью оплетают шею её, словно раскалённые кандалы, впиваются глубже в кожу, за секунду демонстрируя разницу в силе, и Изуне кажется, что, будь у него желание, он бы с лёгкостью лишил её жизни одним движением руки. Вместе с тем, она ловит странный контраст холода его действий и пальцев его горячих, и ей становится не по себе. Внутри стекается что-то вроде очередного смирения, ядовитого и покалывающего на кончиках пальцев, и, пока она снова собирает свои мысли в кучу, пытаясь придумать, как оправдать свои действия перед мужчиной, её лицо с контролируемой силой впечатывается в дно белоснежной раковины.       Хаджиме вдруг слышит, как разум её издаёт звучный треск — Изуна переступает границы своего смиренного терпения: срывается, проклинает, отчаянно пытается дёрнуться подальше от его отвратительных прикосновений — и злость берёт его в тиски похуже желания сломать ей руки.       Ковада возмущённо взвизгивает и упирается ладонями в края раковины, пытаясь оттолкнуться и избежать потока ледяной воды, однако Хаджиме использует силу, не позволяя ей сменить положение. Страх её становится осязаемым; он оседает плотным слоем слабости на худые плечи, пока Коконой возвышается над дрожащим телом, вжимая его в тумбочку. Кран, расположенный прямо над макушкой, тихо заурчал, выпуская из себя струю воды: волосы моментально намокают и слипаются, а глаза её начинает подщипывать ни то от обиды, ни то от настырно брызгающих капель. Изуне сложно дышать, сложенной практически пополам, а жидкость делает ситуацию ещё хуже: каждый вдох сопровождается раздирающим горло кашлем, в нос, рот и уши забираются назойливые ручейки, впрочем, конечной точкой становится наказание Коконоя.       Изуна сквозь пелену нарастающей истерики чувствует, как под натиском чужой ладони её рот раскрывается шире, как грубые подушечки скользят по деснам: пальцы Хаджиме рисуют по полости её рта мыльные разводы, которые от соприкосновения с водой начинают пенится всё сильнее. Он сжимает шею сильнее и втирает в её язык свою волю, силу и поглощающее безумие; мыло стремительно растворяется и стекает по горлу горькой сыростью, вырывая с глубин её желудка поднимающуюся тошноту. Коконой убирает руку ровно перед тем, как Коваду выворачивает.       — Ты моя, Изуна. Чем больше ты сопротивляешься и отказываешься признавать это, тем чаще я буду напоминать тебе о твоём месте, — мужчина делает шаг назад, наблюдая, как Изуна дрожит, как цепляется пальцами за ускользающую осознанность и всхлипывает, набирая и судорожно полоща рот водой.       Хаджиме уже давно должен был вымыть её грязный рот — когда она показательно молчала рядом с ним, однако из раза в раз трепалась с Раном. Когда, спустя столько времени, она ни разу так и не назвала его по имени. Только на «вы». Словно в насмешку над ним, словно то, что она делает, он может принять.       Терпение лопнуло не только у неё.              От слабости в ногах и потрясения Изуна с первым шагом прикладывается коленями о плитку и скулит, отползая от нависшего над ней Хаджиме, будто раненое животное от своего потенциального убийцы. Когда она замечает в его руках нож, ей становится по-настоящему страшно — он может в самом деле исполосовать её на лоскуты, и никому в этом мире не будет дела до этого.       Она ведь в этой безграничной вселенной совершенно одна. У неё не осталось ничего, кроме страха. У неё и отнимать по факту было абсолютно нечего, но Коконой всё равно умудрился сделать ей больно, слишком больно: после подобного оправиться практически невозможно.       Изуна вжимается в холодную стену ванной комнаты, где атмосфера, царившая между ними, без преувеличения могла сжечь дотла словно адское пекло, и снова ловит необъяснимо колючие контрасты. Ей хочется умереть, но в то же время ей хочется спокойствия. Принять это, осознать, по-настоящему смириться. Чем плоха такая жизнь? Но вопрос скорее: чем она хороша?       Ничем. Абсолютно.       — Всё ещё хочешь убить меня? Хочешь вспороть мне глотку, как свинье? Дерзай, — Хаджиме впервые с момента их встречи смотрит на неё почти с ненавистью, и под его взглядом Изуна превращается в сплошной комок оголённых нервов. Когда у её ног, оглушающе соприкоснувшись с кафелем, приземляется нож, она вздрагивает и зашуганно поднимает голову; мужчина впервые видит там сомнение.       — Я даю тебе свободу действий. Преимущество. Последний шанс спастись и покончить со всем. Встань и убей меня. Подойди и перережь мне горло. Или проткни сердце. Как хочешь.       Нервы у Изуны надрываются окончательно: она прикрывает ладонями лицо, пытаясь удержать поток слёз и звучные рыдания, и это действие выглядит настолько невинно, что Коконой кривится. От отвращения и к себе, и к ней.       Хоть одно чувство у них взаимное.       — Бери нож.       Тело её путами отравляющими оплетает чужая воля; Изуна перестаёт ощущать себя в собственном теле — лишь отголоски его приказов, требующих немедленного подчинения. Она, как и подобает безвольной кукле, дрожащими руками обхватывает рукоятку.       Хаджиме подходит ближе и одним лёгким движением поднимает её тело на ноги; Ковада от слабости невольно прижимается к нему, как и кончик стали — он упирается прямо в место, с той стороны которого пульсирует гнилое, повреждённое сердце. На фоне она действительно выглядит как кукла: маленькая, безвольная, и даже нож в руках её не даёт совершенно никакого преимущества. Нет ни смелости, ни желания брать на себя грех и уподобляться тем, кого она презирает всей душой. Изуна разжимает пальцы, и нож падает, как и её шансы покинуть это место; пульсация в висках перебивает громкий звук соприкосновения стали с плиткой.       — Чего ты добиваешься? Что хочешь мне доказать? Изуна, ты ведь девочка умная, всё понимаешь.       — Это не моя жизнь. Я не Акане. И я не хочу быть ей, — Ковада шмыгает носом и прячет опухшую и покрасневшую физиономию, прижимаясь к обнажённой груди Коко; голос её осаживается пеплом в горле, перебивая привкус тошноты и заставляя задыхаться.       Хаджиме раздражённо обхватывает её за талию одной рукой, другой тянет волосы Изуны назад, запрокидывая голову и давая себе возможность внимательно рассмотреть её лицо. Но впервые он видит там незнакомые очертания.       — Пожалуйста… Я не она. Увидьте во мне меня.       

—

                    Ран вновь наблюдает уже привычную картину перед глазами: маленькое тельце, тихо юркнув в его кабинет, с ногами забирается на мягкий диван и обхватывает колени руками, пряча в них своё лицо. Каждый раз одна и та же поза — испуганно-зажатая и очаровательная в своей невинности: она словно верит, что её воображаемый кокон может спасти от поглощающего насилия. Впрочем, Изуна понимает, что ни одно слово, ни одна эмоция, сквозившая безысходностью на её лице, ни один защитный жест с желанием защитить себя — не имеют значения ни для Коконоя, ни для кого-либо ещё в этом адском месте. Лишь кабинет Хайтани оказался неким островком спокойствия, где её не облизывают взглядом, как шлюху, где её не пугают мужчины, рубашки которых окроплены чужой кровью. Где её не зажимает чувство беспомощности, видя огнестрельное оружие, «в шутку» приставленное к её взмокшему от ужаса лбу.       А сказать ей до сих пор нечего. Остаётся лишь стоять напротив Харучиё и дрожать, видя поглощающее безумие в глубине его зрачков.       — Ничего не скажешь? Что, даже не заплачешь? — хмыкнув, Санзу опускает пистолет, но всё ещё держит его в руке, пока она дышит через рот и пытается прийти в себя. Для мужчины напротив это совершенно ничего не значит, когда как Изуну подобное выбивает из колеи и так едва удерживаемого в руках равновесия. Это ведь пистолет, отнявший не одну жизнь… а в руках психопата он выглядит словно коса, которая удавкой носит за спиной Смерть, приходя со сквозняком в ночи и так же обрывая жизни. Только Смерть выполняет свою работу, несёт тяжёлое бремя, возложенное на её плечи, а Санзу — забавляется. Играется с внутренними демонами и кормит их чужой плотью, кровью и криками, самолично вешает на себя право решать чужую судьбу, руководствуясь лишь настроением.       Так же легко могла решиться и её судьба, если бы Харучиё сейчас был не в духе; Изуна знает, потому что уже оказывалась на грани его наркоманского припадка и попадала под руку. Правда спас её от мучительной смерти не Коконой, которого она отчего-то всеми фибрами души молилась увидеть, а Ран. Ран, которому нет дела до девчонки с потухшим взглядом, а не Коконой, который в момент близости тихо шептал о том, что защитит, будет беречь и не позволит ей чувствовать себя одинокой в этих сжимающихся стенах.       Только шептал он это, вероятно, не ей.       Изуна уже привыкла потрошить своё нутро и менять личины, показывая Хаджиме версию умершей подружки, потому что в этом случае всё проходит гораздо быстрее: слова любви, от которых Коваду тянет блевать, аккуратные толчки, вызывающие лишь омерзение, и блядская сперма, которая стягивает кожу так, словно Хаджиме не кончил, а клеймил её. Сколько не очищай, ощущение вязкости между ног никуда не исчезает, в полной мере демонстрируя, насколько тело её грязно и осквернено чужим безумием.       Изуна выворачивает себя наизнанку, но показывает то, что хотят видеть окружающие: смирение, послушание и ледяное спокойствие, когда внутри разгорается сжирающий внутренности пожар. И лишь в кабинете Хайтани она невольно даёт волю своим эмоциям. Ковада понимает, что доверять нельзя даже ему, однако его пассивность к её личности и телу вселяет надежду, что Ран — не такой. Не похотливый ублюдок, не моральный садист, не человек, который может взять её так же, как и любой другой мужчина в этом чёртовом аду, просто потому что может.       Он может — но не делает. И намёков никаких не кидает. Не высмеивает. Не требует. Не выгоняет. Не смотрит похотливо-ненавистно-пусто. Не делает совершенно ничего во вред, и именно это позволяет Изуне лишь на мгновенье, но расслабиться. Почувствовать, как напряжённые мышцы от чувства мимолётного спокойствия сводят судорогой, ощущать, как сердце не стучит бешено в висках, а ровно пульсирует в груди, не сбиваясь с ритма.       Эти мгновения — всё, что у неё осталось. Спокойствие, которое дарит Ран, не позволяет ей сойти с ума от давящего ужаса и осознания, что она застряла здесь навсегда. Аккуратные слова, сквозившие меж губ Хайтани, не требуют — советуют отдаться ситуации. «Будет легче», — говорит он, и Изуна понимает: правда будет. Но для этого себя нужно сломать окончательно и бесповоротно, а Ковада той запрятанной от чужого посягательства частичкой души всё ещё верит в то, что сможет уйти.

Когда-нибудь.

             Хайтани ощущает почти осязаемый страх, кутающий стены налётом отвратительного смирения, и глубоко вдыхает, хотя дышать становится нечем; Ран ненавидит слабость, особенно выставляемую на обозрение собственным врагам, впрочем, понимание, что Изуна на его диване сдирает кожу ногтями и тихо сопит, а её тело сотрясает крупная дрожь, — пробуждает внутри него давящую ответственность.       И смотрит он на неё в упор, проходится зрачками по коже, выискивая возможные повреждения, но, кроме её собственных, так ничего и не найдя, возвращается к документам. Физические раны залатать он способен, душевные — нет.       Хайтани ловит себя на мысли, что присутствие этого крохотного комка битого стекла в своём кабинете стало до колкого ужаса привычным. Было в этом что-то отвратительное — ждать её прихода, просто чтобы удостовериться в её относительной сохранности. Ран, познавший все прелести своей профессии, не терпит привязанностей, а единственный человек, за которого он может по-настоящему переживать — его брат, однако чем чаще он думает об этом, тем абсурднее это становится.       Как и её привязанность к нему.       Изуна была словно брошенный и изголодавшийся щенок, искавший тёплого пристанища, чтобы пережить чёрную полосу своей жизни, а Ран по глупости дал его. Проявить внимание, почесать за ушком, покормить — и собака станет вернее самого верного подчинённого. Только Хайтани это совсем не интересует: ни её верность, ни её тело, ни она сама. Он просто оказывает ей несвойственную для него бесплатную услугу. Даже не пытается, в общем-то, но видит, как душа её, в свете и доброте своей выходящая за границы понимания и её собственного тела, латается сама по себе.       Ковада собирает себя по кусочкам снова и снова, а Рану остаётся лишь внимательно наблюдать, анализировать, выискивать среди крупиц её нарастающего безумия отблески той Изуны, когда-то существовавшей в пределах собственного мира — чистого и правильного.       — Хайтани-сама, — тихо тянет девушка, впервые за неделю поднимая на него свой взгляд. Ран видит огромную трещину внутри зрачков её. — Вы считаете меня слабой?       — Относительно. Не вижу ничего удивительного в том, что ты здесь. Так обычно и происходит с людьми, отказывающимися бороться за свою свободу, — на выдохе произносит Хайтани, скрестив пальцы между собой. — Между тем, признаю, меня впечатляет твоё терпение и, несмотря на факт добровольного подчинения, нежелание сдаться. Но ты делаешь себе хуже, Изуна. Иногда сдаться — единственно верный выход.       — Я не хочу быть другим человеком. Не хочу быть тем, кого выстраивает он.       — Построй себя сама.       Изуна тихо всхлипывает, снова утыкаясь лицом в колени, и Ран интуитивно чувствует: что-то случилось.       — Я… Я чуть не убила его… Кажется, я схожу с ума...       Хайтани смотрит на неё цепко, выдавая холодное: — Но не убила же. Не плачь по тому, чего не случилось.       Ковада слышит протяжный, неприятный скрип спинки стула и тихие шаги в свою сторону; каждое касание подошвы вызволяет из-под желудка отчаянно-привычное желание сбежать — хоть в окно, хоть в дверь, хоть на тот свет. Несмотря на то, что Изуна за прошедшие месяца привыкла разделять помещение с Хайтани, он — всё ещё член «Бонтен». Все ещё убийца. Всё ещё мужчина.       — Слышишь это? — горячее дыхание касается макушки, и Изуна моментально ощущает привычную пульсацию в висках — давление подскакивает лишь от одной мысли, что Ран находится так близко. Впрочем, ни один мускул её не дрогнул; Изуна продолжает сидеть неподвижно — прошлый опыт ничему её не научил, а если и научил, то смерть уже давно предпочтительнее жизни.       — Что?       — От тебя смердит страхом, мышка. Он окутывает твоё тело со всех сторон, — Хайтани медленно проводит пальцем по её нахмуренному лбу, смахивая прядь мешающих волос. — Убей его. И, быть может, обретёшь то, что ищешь.       Изуна удивлённо поднимает голову выше и впивается взглядом в глаза мужчины, возвышающегося над ней, но не видит там привычную брезгливость или ненависть — лишь обгладывающую кости серьёзность.       — Разве я не умру, если перестану бояться?       — Напротив. Если посмотришь правде в глаза и примешь происходящее, но на своих условиях — облегчишь себе жизнь и заимеешь каплю уважения. Быть женщиной Коконоя уже само по себе чудо. Тебе нужно лишь соответствовать, — Хайтани делает шаг назад, давая Изуне шанс вдохнуть заветного кислорода.       Она и сама не поняла, как перестала дышать.       — Почему вы так терпеливы ко мне? — Ковада, спустя несколько тянущихся вечностью минут наконец взявшая себя в руки, наблюдает, как Ран отходит к панорамному окну, распростёртому по всей стене его кабинета, и в атмосфере, окружающей их, выглядит это интимно настолько, что девушка от смущения прикусывает губу.       — Кто знает, — бездумно пожимает плечами Хайтани, продолжая смотреть на город, светившийся свободой.