Хроника Изумрудной Рощи

      Кончив исцеление, Хальсин решил прилечь. Ложиться надо было аккуратно, на бок, дабы не задеть месиво на спине и не потревожить свежие царапины на груди. Руки тоже стоит беречь — чары еще не вступили в полную силу, так что, если он ляжет неудачно, кости и связки могут неверно срастись.       Невелика, впрочем, беда. Вскорости ему поломают и порвут их опять, и опять растрескавшимися губами придется шептать исцеляющие заклинания. Если не делать этого, он потеряет пальцы совсем, а этого бы не хотелось. Нынче самоисцеление стало его священным обрядом. Сберечь тело свое, душу и разум, супротив всем стараниям мучителей — вот, что для него нынче важнее всего.       По каменной кладке, сплошь покрытой полусгнившим мхом, крупинками пыли и рваной паутиной, текли редкие капли воды. Тело его — единая громадная рана, не перестающая ныть ни на мгновение. Ни снов, ни кошмаров, ни дня, ни ночи. Транс зыбок, мука от него лишь усиливается. Однако и без него не проживешь — откуда-то нужно брать силы, что с каждым днем — сколько прошло их — два, три, десяток?.. — утекают, впитываясь в эти хладные мрачные стены, как вода в иссохшую землю.       «Крепись, старик. Многих из пленников постигла судьба, куда более скверная». Его могли бы убить, скормить паукам или варгам, медленно сорвать кожу единым слитным пластом, повесить, выпотрошить, четвертовать. Одного из узников, какой сидел в соседней с ним клетке, заставили проглотить пригоршню огненных сороконожек, другому на живот положили мышей, накрыли железной чашей и начали ее нагревать (Хальсину равно было жаль и пронзительно верещащих зверей, и истошно вопящего пленника).       Однако даже это было не самое страшное. Самое страшное ждало «там, в Лунных башнях». О зверствах, что творили члены ордена Абсолют, редкие пленники говорили лишь шепотом. О людях, которых приволакивали туда, как скот на убой, и которые выходили после оттуда своими ногами, но изменившись навеки. Ни сострадания в них больше не было, ни милосердия. «Мой друг стал таким, — рассказывал ему один из пленников, молодой эльф-дроу с поверхности. — Как он смотрел на меня! Будто я ему враг! Нет… Будто я грязь, червь, пыль под его ногами!..» Хальсин не успел вызнать подробности: бедняга умер во сне от истощения.       Капли скользили по стене, капали с потолка, попадали ему на спину, и он вздрагивал. Спина его — шмат кровавого мяса, вкуснейшее, должно быть, лакомство для здешнего сброда. Каждый день (вечер?.. ночь?.. утро?..) за ним приходили охранники, бросали парализующее заклинание, вкалывали едкий токсин и тащили на «рабочий стол». Ноги и руки заковывали в тяжелые кандалы (сделаны те были на совесть, ни сломать, ни разбить), на шею надевали ошейник и пристегивали его к подголовнику. «Столом» это пыточное устройство можно было называть лишь из вежливости: у него не было крышки — все тело на показ. Мастеру пыточных дел не нужно даже утруждаться.       Усталость взяла свое, и Хальсин впал в транс — и почти тут же вышел из него резко, как от кошмара. На деле — от звука кнута… и криков. «Мучают очередного несчастного». Весьма вероятно, он будет следом. Секли его всегда гоблины, однако же плеть выбирал палач. Точнее, сам он мнил себя жрецом Ловитар и обращался к пленнику с невыразимым почтением — если можно таковым назвать вычурное приветствие перед, цветистый монолог во время и красочное прощание после нескончаемо долгой экзекуции. Чаще всего ему ломали пальцы на ладонях и ступнях, несколько раз сдирали кожу (особенно мучительно это было на правом бедре, том, которое пробил гоблинский багор), изредка прижигали железом, один раз «прокатили» на дыбе. Однако же не убивали, о нет.       «Лучше заговори сейчас, верховный друид, — сказала она ему. — Пока тебе еще есть чем говорить». Минтара, ночная охотница. Кто он такой, она поняла влет и своей высшей целью избрала развязать ему язык. Приказом ее было не убивать, но заставить его говорить. И вначале они пытались сделать это споро, влет. Те первые несколько раз были особенно тяжелы: одуревший от яда, почти обескровленный, в мареве боли, множество раз он терял сознание, несколько раз принимался читать молитвы и выкрикивать имя Отца-дуба прямо посреди пытки.       Однако — не более. Он запечатал свой разум, он заставил себя забыть, он думал только здесь и сейчас. Не существовало мира, кроме этого замка. Не было других существ, кроме палачей и жертв. То была давнее искусство, какое в нем взрастили (не вспоминать кто!) и какое он сам отточил в свое время до совершенства. Воспоминания ушли вглубь, и их было оттуда не выковырять и тончайшим из лезвий. «Лучше смерть, — думал Хальсин, лежа на сыром ледяном полу камеры в собственной крови и нечистотах. — Пускай убьют. В мире еще есть люди, что любят меня. Да станет мое молчание для них щитом». В этом было что-то от мрачной, сардонической поэтики, неумолимого стоицизма перед лицом неминуемой гибели.       Вскорости, правда, Минтара поняла, что его не взять нахрапом, и избрала иной метод, исключительный метод дроу. Иссушение. Его решено взять измором. Из-за того пытки так просты и легки, потому-то ему позволяют есть, пить и даже переговариваться с другими узниками. Надежда — бесценное сокровище и лучшая из приманок. Им машут перед его носом, как костью перед псом, и ждут, когда же он сдастся. Когда извечная боль окончательно помутит его разум, когда чаша страданий переполнится, и не останется сил дальше нести смертный груз. Когда он сломается.       И оттого не был удивлен он, услышав торопливые шаги и приметив тени фигур на стенах его узилища. Превозмогая усталость и боль, верховный друид глубоко вздохнул и медленно сел. В самом начале ему даже хватало сил вставать, а ныне… «Вскорости я и сидеть не смогу». Усталость точила изнутри, да и кто знает, обойдутся ли мучители только спиной и не перейдут ли на другие части его тела?..       Шаги затихли, фигуры замерли у проржавевших дверей клетки. Еле разлепив веки, Хальсин протер слезящиеся глаза дрожащей рукой, всмотрелся внимательнее — и замер, резко втянув носом воздух. Обычно за ним приходило несколько гоблинов да пара багберов (мелким желтокожим тварям даже в пяток рыл дотащить его было тяжко).       Однако не в этот раз. В этот раз парализующее заклятие на него бросила совсем не гоблинская лапа, но изящная гибкая ладонь. Ее гордая обладательница ступила в камеру походкой дикой кошки.       — Верховный друид, — промолвила Минтара, окинув долгим холодным взором. — Гордый слуга Сильвануса.       Хальсин смотрел в ее светло-красные ледяные глаза. Сведенные магической судорогой мышцы тягуче ныли.       — Было бы чем гордиться, — криво усмехнулась дроу. — Не далек час, когда от твоего бога останется лишь несколько записей в полуразвалившихся книгах. Будучи ложным, он сгинет, уступив место истинному владыке. Останется только лишь Абсолют. Только лишь Имя Ее, что и Свет, и Меч, и Победа.       Хальсин смотрел — прямо в глаза.       — Впрочем, тебе до этого не дожить, — продолжила Минтара сухо. — Уж слишком ты упрям. Не надумал еще оказать нам услугу?       Хальсин смотрел.       Гоблинский сброд топтался за спиной у своей предводительницы. Предводительница глядела враз пронзительно, раздраженно и брезгливо. Их взгляды скрестились на несколько долгих мгновений, после которых Минтара громко произнесла:       — Гразз! Дрын! Возьмите его — и в комнату дознаний! И передайте Абдираку, чтобы не смел начинать без меня…

***

      Все вроде бы как всегда: ему сломали несколько пальцев (указательный и средний на правой, безымянный, средний и мизинец на левой руках), отхлестали кнутом, вскрыв старые раны, и нанесли две новые царапины (длинные кривые линии легли поперек живота). Однако не было ни раскаленной стали, ни извечного яда. Экзекуция закончилась удивительно быстро. И тут Минтара холодно приказала:       — Снять с него кожу — и полить кипятком.       — Ох, госпожа, как грубо… — запричитал жрец Ловитар, откладывая бритвенное лезвие в емкость с уксусом.       — Быстро, — резко произнесла Минтара.       Место выбирал экзекутор — и, точно издеваясь, выбрал верхнюю часть правого бедра. Хальсин позволил себе долгий сдавленный крик. В глазах на миг потемнело, а в голове пронеслась мысль: «Кажется, началось». Однако вместо того, чтобы продолжить пытку — «что у вас там еще? кислота? желчь? щипцы?» — его вдруг окатили ледяной водой. Сорванный вздох вырвался из груди, нежданная свежесть остудила голову — ему даже удалось урвать пару глотков, чтобы смочить пересохшее горло… Отплевавшись и откашлявшись, Хальсин увидел перед собой ночную охотницу. Алые глаза рассматривали его, точно диковинного зверя… ошейник, свист кнута… Пальцы его дрогнули, верхняя губа вздернулась поневоле. Зверь издал утробный рык.       — Гиблое дело, — поморщившись, констатировала Минтара. — Он не скажет ничего. Только не так.       — Все из-за ваших омерзительно грубых методов! — заявил жрец Ловитар, сердито всплеснув руками. — Позвольте мне подойти к этому делу, как того требует…       — Думаешь, ты победил, друид? — вкрадчиво произнесла Минтара, понизив голос. И что-то мелькнуло в ее глазах — что-то, отчего в желудке похолодело. — Не льсти себе, я вижу тебя насквозь. Все твои слабости, все твои страхи. Я знаю, как тебя можно пронять. Гранк, Ларак! Тащите его сюда!..       «Ретт», — на дикий, абсолютно невыносимый миг подумал Хальсин, когда гоблины втащили в комнату окровавленное тело. Но потом с глаз спала пелена, и страх отпустил — нет, это не он. Это тот мальчик, лазутчик, которого сшибло взрывом у двери. С чего он взял, что это его молодой воин? Паренек был невысоким, жилистым и рыжим, как лис. Как их вообще можно было перепутать?.. «Все твои слабости, все твои страхи». У мальчонки были огромные кристально-чистые голубые глаза. Он бешено вертел им во все стороны, пока его привязывали к «рабочему столу».       — Н-нет, — выдохнул он. — Н-нет, только не снова, нет!..       Он был наг, и одежду ему заменяли раны. На нем не было живого места: все туловище — мешанина синяков, царапин, ссадин и подпалин. Рубцы на плечах, на спине, на ягодицах, на ногах. Какие-то — старые, запекшиеся, какие-то — свежие, кровоточащие. Пальцы — кровавые обрубки, вместо правой руки — ошметки культи. Глаза голубые, блестящие от влаги, красные от лопнувших капилляров.       «…Все твои страхи…»       — П-пожалуйста, — простонал мальчик. — Пожалуйста, хватит! Я больше не могу!..       — Абдирак, — повелительно произнесла Минтара.       — О, милое дитя, — проворковал жрец Ловитар, склонившись над дрожащим мальчонкой с доброй улыбкой. — Тише, тише. Не трать силы. Всего пару часиков, и…       — Пожалуйста, нет! — выкрикнул мальчик, задергавшись в кандалах.       И тут его взгляд столкнулся со взглядом Хальсина. «Эти глаза… Совсем как у Ретта…»       — Н-наставник, — прошептал мальчик — и тут же вскричал надрывно: — Наставник! Молю вас, помогите!..       — Нет, это совершенно невыносимо! — сокрушенно произнес жрец Ловитар и с мольбой поглядел на дроу. — Госпожа, не позволите ли?..       — Сдери с него шкуру, — спокойно бросила Минтара. — Облей маслом, смой кипятком. Можешь отрезать еще пару пальцев.       — Так они все закончились, госпожа моя!       — У него еще есть ноги, идиот.       — Нет!       Мальчишеский голос дал петуха и сорвался на визг, юноша забился в путах, и по бедру его потекла красновато-бурая жижа. Охваченный жалостью, стыдом и злостью, Хальсин отвел было взор…       — Нет уж, друид, — прорычала Минатар и, схватив его за подбородок, грубо повернула в сторону мальчика. — Смотри.       И он смотрел. Смотрел, как гладкая кожа тонкими полосками сходит с поджарого тела, точно кожура с боков яблока, обнажая красную мякоть. Смотрел, как шипело, пенилось кипящее масло, перемешиваясь с водой и сукровицей. Смотрел, как закатывались прозрачно-голубые глаза, как наливались они кровью. И слышал влажный хруст костей, и чмокающий звук разрезаемой плоти, и звенящие завывания, переходящие в надрывные хрипы. Тонкая, но сильная рука держала его, и он не мог двинуться. Не мог отвернуться.       — Госпожа моя, — озабоченно проговорил жрец Ловитар, стирая пот со лба, — мальчик вот-вот… иссякнет. Стоит ли продолжать?       — Вколи ему яд, — произнесла Минтара, едва скрывая раздражение. Ее рука дрогнула, но почти тут же окрепла и сильнее прижала голову Хальсина к подголовнику. — Не смей закрывать глаза. Смотри!       Токсин повысил болевой порог — но и обострил чувства. Исполосовав кнутом, палач взялся за бритву. Несколько надрезов пришлось на грудь, чуть задев ключицы и сосок, один прошел точно по солнечному сплетению к паху. Мальчик к тому времени мог только стонать и всхлипывать. В голубых глазах стояли не страх, не боль, а чистое и незамутненное непонимание. За что? Почему? Что он сделал?..       Бледно-алые глаза жгли, точно два раскаленных кинжала.       — Прут, — произнесла Минтара, дав наконец волю гневу. — Доставай прут, палач.       — Но госпожа! — вскричал жрец, вне себя от негодование. — Это его…!       — Это приказ, — отрезала дроу. Ее ладони потели. — Выполняй!       Оба они — и Хальсин, и мальчишка — в первый миг не совсем поняли, о чем идет речь. И только когда над раскаленным докрасна пламенем занесли короткую железную палку, изогнутую на одном конце, Хальсину все стало ясно.       Как и несчастному — но у него уже не было сил даже кричать.       — Н…не-адо, — просипел мальчик.       — И почисти ему рот, — бросила Минтара как бы между прочим. — От всего. Зубов, языка, сточи десна.       — Как прикажете, госпожа, — устало вздохнул жрец Ловитар, а себе под нос пробурчал: — Какое же варварство…       — Не жди, что сможешь переждать, друид, — прошипела Минтара ему на ухо. — Пленников у нас много, есть кого положить на стол.       Темное железо медленно впитывало жар. Металл краснел, светлел, раскалялся, и свет его бил в глаза сладкой болью.       — Разберем этого, возьмем другого, закончим с ним, достанем третьего, — а шипение все лилось, лилось, лилось. — Поверь, для нас нет ничего проще.       Нашептывая молитву, палач осторожно вытащил прут из огня и провел ослепительно-белым кончиком вдоль позвоночника мальчика. Прикрыл глаза и с видимым наслаждением втянул воздух полной грудью.       — И хорошо если это будут обычные путники. А что, если мы положим сюда кого-то из твоего круга? Брата? Сестру? Ребенка?.. Включим воображение, мы же не хотим, чтобы ты заскучал.       Кончик прута случайно задел слипшиеся золотисто-рыжие лохмы, и завоняло жженным волосом. И кровью. И мускусом. И нечистотами. Гоблинами, багберами, жрецом, эльфами-дроу — культистами Абсолют!..       — Да пойми же ты, — чуть громче произнесла Минтара. — Ты сломаешься! Рано или поздно, но силы твои иссякнут, и ты заговоришь — но сколько жизней к тому моменту уже будет загублено?! Скольких людей ты отправишь на смерть во имя своего упрямства?! Своих, чужих — всех!..       Прозрачно-голубые глаза, кристально-чистые, невинные и ясные, как отражение в летнем пруду. Они смотрели ему в душу и молили: «Успокой меня, закончи все это, я больше не могу». Ретт никогда так не смотрел, никогда… пока что.       С помощью специальных держателей жрец Ловитар развел мальчику ноги, в то время как Минтара вскричала:       — Да очнись же ты, друид! Услышь меня! Ты знаешь, что должен сделать!..       И кандалы дрогнули. Все произошло очень быстро — зверь редко думает и никогда не размышляет. Мгновение — и темно-фиолетовое лицо прострочили широкие ярко-красные линии. Крики, ужас, кровь, скрип металла, хруст дерева. Оглушительный рев из самого сердца. «Смерть! Кровь! Вам всем!»       Зверь вырвал его из оков, сорвал ошейник и наручники и бросил в кровавый бой. Правда, не очень долгий. Хальсин успел перегрызть глотки четверым гоблинам, перекусить ногу одному багберу и прокусить предплечье жрецу Ловитар, когда в него снова воткнулись багры. Однако же на этот раз, сколько бы они не тыкали в него этими колючими прутиками, ему было все равно — пускай хоть затыкают до смерти! «Медведем принял я Сильвануса. Сильванус примет меня медведем». Они притупили его боль, они лишили его страха. Только ярость, оглушающая и всепоглощающая, какую сдержит лишь гибель!..       Или парализующее заклятье.       — Тварь, — выплюнула Минтара пополам с кровью. И лицо ее было не лицо — искромсанная маска. — Сучий выродок. Упертый, как глубинный ротэ. Ну что ж. Хочешь подохнуть, как скот? Изволь. В загоны варгов его!       — Да, сопожа Минтара. А-а мальчишку?..       — На корм паукам иль себе для утех — мне-то что?! Главное, ни слова Дрору, это всем ясно?!..