(не)важные вещи

             Дилюк опаздывал. Конечно, для этого была объективная причина: впервые за несколько месяцев связной из организации посетил Мондштадт. Они засиделись до самой ночи в одном из тихих безлюдных двориков у крепостных стен, обсуждая дела насущные и дальнейшие планы.              Уже идя обратно, долгой дорогой, путая след, он понял, что не успел к назначенному времени. Оставалось надеяться, что Кэйа, как и всегда, не примет это близко к сердцу.              Было так странно — начинать все заново. Знать, что теперь ты не одинок, что вас снова двое, что темные безликие вечера канули в лету, а на их смену пришёл мягкий отсвет ламп, тихие, долгие разговоры и темная кровать, поместиться на которой можно было только прижавшись вплотную друг к другу. Что бесприютное, стылое «я» вновь сменилось на хрупкое, но такое важное «мы».              И Дилюк понимал, что он опять, как и раньше, лажал в самом легком. Например, задерживался именно в тот вечер, когда они планировали вместе приготовить ужин. Кэйа откуда-то достал рецепты томлёного в специях и вине мяса, салата с вяленой клюквой и одуванчиками и даже самолично придумал какой-то странный соус из валяшки и жгучего перчика. Продукты они подготовили со вчера, и все, что оставалось сделать — нарезать, разложить по нужным плошкам и кастрюлям, а потом выйти на маленький балкон и наслаждаться неожиданной теплотой позднего октября, ожидая, пока все не будет готово.              В итоге он почти бежал по городу, надеясь, что они успеют сделать хотя бы салат, когда чуткий слух уловил едва слышные всхлипы и причитания со стороны собора. Дилюк остановился: площадка перед входом была пуста, но плач не прекращался. Бесшумно он взлетел по ступенькам и осмотрелся, но рядом все ещё никого не было.              Полная луна заливала площадь слепым белым светом, Дилюк опять прислушался и пошёл на звук — в маленьком скверике, сокрытом от посторонних глаз туями и карликовыми соснами, на скамейке из белого мрамора, сидела Барбара и тихо всхлипывала. Она оглянулась и крупно вздрогнула, рассмотрев его на дорожке.              — Г-господин Дилюк! Простите, пожалуйста, я слишком громкая, да?              — Все в порядке, — обычный человек и не расслышал бы в тишине ночи этих звуков. «Слух, как у совы» — любил повторять Кэйа, зарываясь пальцами в его волосы и шепча какие-то глупости в покрасневшее и горящее ухо.              Он протянул платок, встал рядом и просто смотрел на небо, выискивая там первые звёзды, пока Барбара утирала лицо и переводила дыхание, — Что-то случилось?              Она посмотрела на него.              — Вы никому не расскажете? Меня и так почти никуда не отпускают одну, а если…              — Не расскажу. Обещаю.              Он знал, что Барбару неподкупными часовыми охраняют сёстры-монахини, по пятам следуют фанаты — и понимал, как важно хотя бы иногда побыть наедине с собой.              — Я… у меня скоро концерт, и я хотела спеть там новую песню, которую мне прислала госпожа Алиса. Она очень быстрая, и не всегда получается попадать в ноты, поэтому я решила остаться и прорепетировать этот отрывок. Спряталась в дальней комнате, а потом вышла через задние двери… Они ведут на кладбище. И там…              Барбара замолчала и сжалась.              — И там среди надгробий бродила девушка… Она плакала и бормотала что-то. Я спросила, могу ли я чем-то помочь. Девушка остановилась и обернулась. Сказала, что ищет могилу своего суженного, но никак не может найти. И когда я попыталась узнать его имя — я ведь ухаживаю за могилами, все их хорошо знаю… Господин Дилюк! — Барбара опять задрожала и вцепилась в его руку, — Она упала на колени и начала кричать и скрести пальцами камни. Я испугалась, что она изранит себе руки и кинулась к ней. На ней была траурная фата с сесилиями. И ветер сорвал ее! А ее лицо… лица у девушки не было, но она все кричала и кричала… Мне стало так страшно, что я забежала опять в собор и закрыла на засов дверь. Но знаете, мне всегда было так спокойно там, я люблю это место всей душой, а тут я только сильнее испугалась… И только когда все затихло, пробралась сюда. А теперь не могу встать — ноги не держат… Мне так страшно! Кто это был?              Слёзы катились из ее глаз, не останавливаясь. Дилюк присел рядом с ней на корточки, заключил ее холодные ладони в свои, согревая и успокаивая.              — Не бойся, все хорошо. Никто тебя не обидит.              — Понимаете, она ведь нуждалась в помощи. Я чувствовала это! Но все равно убежала. Как я могу считаться пастором, если страх во мне сильнее?              — Барбара, — твёрдо сказал Дилюк, — все в порядке. Я схожу и проверю, а ты пока побудь здесь. Потом я отведу тебя домой.              Его всегда изумляла доброта этой девушки, что била из ее сердца чистым родниковым ключом. И если он мог как-то сберечь этот яркий, спасительный свет, то сделает для этого все. В конце концов, он помнил ее ещё маленьким карапузом, что везде следовал за Джинн золотистым смешным утёнком.              — Но… что если…              — Не беспокойся обо мне, — он встал и накинул ей на плечи пальто, — я быстро.              На кладбище ожидаемо никого не было. Луна заливала дорожки и белые могильные камни серебром, отражалась в тихой глади Сидрового озера. Дилюк осмотрелся: лишь вечный покой и тишина. Легкий ветерок трепал высокие кроны и кусты белых роз, что роняли свои лепестки горькими слезами об ушедших.              Дилюк прошёл по главной дороге, осмотрел ограды и высеченные надписи на надгробиях. С озера тянуло сырой прохладой, от которой плечам и спине стало зябко — будто чьи-то холодные пальцы легонько пробежались по коже. Он остановился — и тут под ногами что-то зашуршало. Пришлось наклониться и всмотреться: рядом с его сапогами лежали цветки сесилии.              Увядшие и хрупкие — как только Дилюк попытался взять один из них в руку, он раскрошился, рассыпался, и пыль, подхваченная ветерком, смела его с ладони.                                   Кэйа стоял на балконе, растекшись по перилам, и смотрел на него, ласково улыбаясь. Мягкий тёплый свет из комнаты обнимал его со спины, словно пушистый колючий свитер. Дилюк остановился в полукружье фонаря — он тоже смотрел на Кэйю и надеялся, что вся эта нежность предназначалась лишь ему одному. Он снова стал жаден — как и многие годы до этого, только теперь научился ценить то, что было в его руках.              Кэйа потянулся, отсалютовав бокалом, где плескалось раннее одуванчиковое вино — и Дилюк засмотрелся на плавность движений, на нечёткий ореол ламп, что заливал его рубашку и голову. Кэйа склонил голову на бок.              — Может, зайдёшь? Ночь сегодня довольно прохладна, не так ли?              В полутёмной прихожей его сразу же утянули в объятия. Только там, будучи заключённым в кольцо рук, Дилюк понял, как озяб. Он откинулся лицом в ключицу Кэйи, вдыхая едва слышный запах сандала. Тот, поняв, что Дилюк не собирается вырываться, хмыкнул и тихо закачался из стороны в сторону, утягивая их обоих в самый медленный в мире танец.              — Нос у тебя — ну точно ледышка. Где ты так долго бродил?              Пришлось вынырнуть из кокона покоя и уюта.              — Прости. Встреча затянулась. А потом…              Дилюк замолчал. Стоит рассказывать или нет? Потом вспомнил, что дал обещание самому себе — пытаться быть честным с Кэйей, всегда и во всем.              Они оба этого заслуживали.              Он кратко обрисовал встречу с Барбарой, поход на церковное кладбище и странную девушку в траурной фате. Думал, что Кэйа лишь посмеётся, но тот стал неожиданно серьёзен.              — Пойдем, — сказал он и, не выпуская руки, повёл Дилюка на диван. Тот был старым, оставшимся от предыдущих владельцев, скрипучим и неудобным. Одна ножка у него была сломана — и сидящие, так или иначе, скатывались друг к другу. Кэйа пользовался этим просто бессовестно — сразу же приваливался к плечу и приобнимал (Дилюк молчал, но любил эту вредную мебель, и не собирался делать что-то с поломкой).              — Я, кажется, знаю, о чем ты говоришь. Несколько лет назад в Ордо заходило несколько жителей, тоже рассказывали о девушке в траурном одеянии. Она появлялась на кладбище только по ночам — и тоже жаловалась, что не может найти могилу.              — Что-то предприняли?              Кэйа повёл плечами.              — Рыцари дежурили там несколько ночей, но все было тихо. А те, кто приходил — сплошь пьянчужки, которым и не такое могло привидеться. Варка решил оставить это дело. В конце концов, никто не пострадал — только у одного была изодрана в кровь рука, он утверждал, что девушка вцепилась в его руку, но… доказательств не было, все списали на алкоголь, кусты роз и живое воображение.              Дилюк чувствовал, что Кэйа что-то не договаривал.              — Но?              Кэйе чуть замялся.              — Мне не давало покоя это дело. Чтобы всем — и привиделось одно и то же? Это же странно. Поэтому я ходил туда один. В любом случае — он ломко улыбнулся, — мне было все равно, где проводить ночи. Казармы, квартира или кладбище — все одно.              Дилюк мигом все понял. Он тоже почти не помнил первый год своего странствия, не помнил, где останавливался на ночлег, да и спал ли вообще. Постоялые дворы, гостиницы, пещеры и оставленные путешественниками лагеря — они сливались в серую, безликую мешанину образов. Он скорбел об отце, он горевал о себе самом — и эта жалость распаляла его меч сильнее любого Глаза Бога. Он тосковал о прежней жизни, о вечном лете, пропитанном солнцем и смехом. Он скучал по Кэйе. И лишь письма, незнамо как находившие его, в какой бы дыре он не был, держали на плаву. Сожаления, обещания, поддержка, горькое «можешь не отвечать» говорили: где-то там, в туманной, сизой дали все ещё стоял его город, продуваемый тёплыми ветрами, все ещё были люди, которые его ждут.              — И я тоже никого не видел, — закончил Кэйа. — Но если она — оно — появилось перед Барбарой…              — Я сам видел сесилии на дорожке. Там точно кто-то был.              — А это значит… — Кэйа ухмыльнулся почти ребячливо: действительно, подумаешь, что-то странное ходит по кладбищу и пугает случайных прохожих, — что у некоего Полуночного героя и одного ну очень симпатичного рыцаря появилось новое дело!              — То есть мясо в вине мы не делаем? — почти обречено спросил Дилюк. Кэйа сжал его руку — молоко и карамель — и коротко рассмеялся. Впрочем, он и не был против — эти разговоры, тайны и планы — словно бы они вновь маленькие и глупые, бессмертные в своём невежестве и до одури смелые. Как в старые добрые.              — Заморожу. А за вино не переживай, — Кэйа хлопнул себя по груди, — Я спрячу его в таком надежном месте, где никто не найдёт. Итак, господин Рагнвиндр… Позволите пригласить вас на прогулку под луной?              Дилюк позволил.                                   Не каждую ночь они могли выбираться вот так. У обоих была работа, дела, потребность в тепле и сне, но скоро это вошло в привычку. Кэйа раздобыл огромный, пушистый плед, флягу, где вечно плескался горячий, сладкий чай с мёдом и лимоном и постоянно таскал печенье с шоколадной крошкой. Они нашли укромное местечко: прямо под барельефной аркой собора — никто их там не видел, скрытых темнотой и шиповником, зато кладбище было — как на ладони.              Обычно они сидели там по несколько часов кряду, а потом возвращались в квартирку и падали в кровать, засыпая в ту же секунду. Дилюк никогда бы не поверил, что ночной променад по кладбищу станет таким действенным средством от бессонницы.              В один день все изменилось. Это опять была почти полная луна, яркая, оранжевая, похожая на кисло-сладкий фрукт из Фонтейна. Свет от неё был слепым, рассеянным, а медленно подбирающийся на мягких лапах ноябрь туманом скрыл и без того темные дорожки и надгробия. Кэйа рассказывал об очередной проделке Кли, а Дилюк слушал, прикрыв глаза и с головой закутавшись в плед. Тихий, мелодичный голос успокаивал, погружал в лёгкую дрему. Внезапно его руку сжали.              — Она здесь, — прошептал Кэйа.              Дилюк поморгал, привыкая к темноте, и вгляделся в пустынный погост.              Живым человеком ее могли посчитать только глупцы. Порванный ажур на подоле, черное платье, будто бы поглощающее свет, траурная шляпка с фатой, украшенная белыми, мерцающими сесилиями. Она ходила среди могил, не замечая их, притаившихся в тени. Дёрганные движения — словно кто-то дергал ее за ниточки. Чёрные как смоль волосы, что водопадом стекали со спины — в них запутались листики и ветки. Каблуки яростно, безнадёжно стучали по камням.              Девушка бродила по дорожкам, наклоняясь то к одному, то к другому надгробию. От ее прикосновений белые розы вяли, сморщивались как комки бумаги, брошенные в камин. Пальцами, затянутыми в чёрные перчатки, она проводила по высеченным в мраморе именам, датам и эпитафиям. И с каждой неправильной могилой призрак становился все злее и печальнее.              — Где ты, мой милый? — услышали они ее голос, когда-то наверняка нежный и ласковый, но теперь всю теплоту в нем высушила тоска, — Где ты. Ты обещал вернуться, я ждала, я так долго ждала… Почему ты не вернулся? Почему я не помню твоего смеха? Какого цвета были твои глаза? Море — смеялось, так почему же теперь я плачу?              Она упала на колени и завыла — звук был похож на стон ветра, что задувает в оконные рамы зимней, вьюжной ночью.              Дилюк смотрел на чужое, давнее горе. Внутри поселился странный холод, словно бы легкие стянулись корочкой льда, словно бы ничего настоящего, светлого, живого, того, ради чего стоило бы дышать, не осталось. Он знал: его бросили, кинули на растерзание слухам и мыслям, одиноким ночам и бессмысленной жизни. Даже не жизни, существованию. Какая же жизнь, если тот, кто обещал навеки быть вместе — никогда не вернётся?              Но ещё Дилюк знал — это не его чувства. Потому что рядом сидел Кэйа, чьё дыхание согревало его ухо, чья рука все также сжимала его руку. Кто тоже смотрел на девушку, и во взгляде его плескалась стылая боль, но потом Кэйа повернулся — и она растопилась, истаяла, как сходит по весне снег.              Призрак пропал, словно его и не было. Только пожухлые, мёртвые бутоны роз остались немым подтверждением, что это был не сон.              Они выдохнули одновременно.              — Охохо, — Кэйа нервно рассмеялся, потянулся за флягой и поморщился, — Смотри-ка.              Вместо горячего чая там трещал лёд.                                   — Три вечера мытья посуды за твои мысли, — Кэйа растянулся на диване, положив голову на бёдра Дилюка, и блаженно улыбался.              — Пять, — Дилюк все ещё испытывал странный трепет — словно сидр пузырился на кончиках пальцев, когда он невесомо гладил мягкие волосы.              — Ты безжалостен. Итак? Кто эта девушка? Вдова, которую бросил муж?              Дилюк задумался.              — Она не была ему женой. Кольца не было. Скорее, невеста. Помнишь, она говорила, что он должен вернуться, и тогда они будут навеки вместе, то есть клятв они произнести не успели. И перед Барбарой она назвала его своим суженным. Невеста, которая не дождалась. А вот почему — другой вопрос. Он действительно ее бросил? Или же…              — Или же не смог вернуться, — Кэйа подхватил мысль, — Она ищет его могилу. То есть, он умер — или исчез. И был либо похоронен где-то еще. Либо…              — У него нет и не было никакой могилы. Если он попал в какую беду: шторм на море, разбойники, монстры… Что-то, что не позволило ему вернуться: живым или мертвым.              Кэйа промолчал. Лишь досадливо нахмурился и, извернушись, уткнулся в живот Дилюка.              — Пожалуйста, только не говори, что мне придётся лезть в архивы Ордо и искать там всех мужчин, что пропали без вести — за последние десять? сотню лет? — боюсь, что тогда посуда в раковине обретёт разум, понравится тебе больше меня и ты не пустишь меня на порог…              Дилюк усмехнулся и зарылся рукой в его волосы, даря ласку, от которой у него самого что-то предательски екало в груди. Он так скучал по всему этому.              — Не все так плохо, — утешил он, — Если она стала появляться только в последние годы, то значит и ее наречённый тоже пропал в это время. Не волнуйся, тарелки и чашки тебя дождутся.              Кэйа застонал.              — Ты делаешь из меня трудоголика! А я признаю только одну характеристику с таким окончанием, и начинается она на «алко»…              Дилюк заткнул его поцелуем.                                   Вечер был промозглый и стылый. Казалось, только пять минут назад светило по-осеннему бледное солнце, а вот уже небо оказалось затянуто россыпью синяков-туч. Дилюк закопался в делах таверны и пропустил последние мгновения перед тем, как окна снаружи покрылись тьмой цвета волчьего крюка. Стоял будний, тихий день — в таверне было совсем немного посетителей, да и те мотыльками, льнущими к огню, сидели за дальними столами. Дилюк воспользовался этим спокойствием и вновь вернулся к делу, которое не давали ему покоя уже несколько недель. Он работал над новым коктейлем, который хотел бы закончить к дню рождения Кэйи. Морозная мята внизу, медовая сладость, горечь молодого вина из одуванчиков, яркие всполохи яблочного пюре и сверху — свежесорванные бутоны лилий калла. Вкус выходил чистым, освежающим, почти как капли водопада на Драконьем хребте, как поцелуй двух людей, что истосковались друг по другу, как тот миг, когда Дилюк просыпался на рассвете и давал себе несколько секунд на созерцание Кэйи, лежащего рядом. Но чего-то будто бы не хватало — и Дилюк продолжал биться над рецептом, меняя количество ингредиентов, добавляя новое… И все равно — какая-то нота вкуса ускользала. Он бился над этой задачей уже почти месяц, но все было тщетно — идеального напитка, который он мог бы протянуть Кэйе тогда, когда разойдутся все гости, стихнут голоса и они останутся одни, и предложить придумать своё название, не получалось. Дилюк злился на себя, на воображение, что пасовало в такой трудный час, и в то же время, мимолетно думал о призраке, что бродила ночами по кладбищу. Она любила своего суженного, без сомнения любила. И он, наверняка, любил ее в ответ.              Любовь не спасла их от смерти. Дилюк знал точно, она никого не могла спасти — клинки все равно резали плоть, кровь все равно обагряла землю, но…              Ему так хотелось сказать Кэйе «я люблю тебя».              Увидеть его лицо, беззащитность и счастье, прочертить рукой знакомые до слепоты изгибы лица, поймать родник пульса на шее.              Дилюк любил его — всей любовью, что была отпущена на его долгую жизнь. Так почему произнести эту фразу было так трудно? Почему что-то внутри замирало, чья-то бестелесная рука закрывала ему рот в ту самую секунду, когда слова рвались из него выпущенными на волю птицами? Может быть, он боялся — безотчётным, тайным страхом, что мир, подслушавший его признание, сразу же заберёт Кэйю, вырвет раскалёнными клещами из сердца.              Дилюк боялся — и ничего не мог с этим поделать. Слишком многое он уже терял.              Он не заметил, как слишком сильно сжал нож. Боль уколола его палец, и кровь, темная, похожая на густую смолу, выступила крупной блестящей каплей.              Именно этот момент выбрал Кэйа, чтобы нарушить сонный покой таверны. Дилюк только и успел убрать со стола доску и бокал, а Кэйа уже стучал пальцами по стойке, привлекая внимание.              — Ты не поверишь — я сам себе не верю! — но кажется мы его нашли, — он осекся. Сиреневые сумерки в его взгляде прикипели к порезу, он бегло осмотрелся и требовательно вытянул руку, — Дай.              Дилюк повиновался. Он ожидал многого: легкой вспышки холода, щипания и ледяную корочку на ранке. Но Кэйа, как и обычно, не собирался действовать по его плану.              Мягкие губы накрыли палец. Дилюк почувствовал почти неуловимое касание языка к ноющей коже. Кэйа держал его руку, не давая вырваться, не давая сделать вдох. Он держал ее цепко, но нежно — так, должно быть, баюкают в своих руках самое драгоценное сокровище.              «Я люблю тебя»       «Я люблю тебя»       «Я тебя люблю»       «Наверное, попытайся я измерить ее, то растопил бы своим огнём весь снег на Драконьем хребте, и подарил бы тебе первые цветы, что пробились бы в мёртвой земле»              —…и кто он? — голос был хриплый, тихий, как у умирающего.              Таким Дилюк себя и чувствовал.                                   — Марин Лефо, уроженец Фонтейна. В детстве вместе с родителями переехал в Монд, был членом Гильдии гончаров. Пять лет назад отправился в Ли Юэ, чтобы учиться новым способам обработки глины. Должен был вернуться вместе с торговым караваном, но решил отправиться сам, — Кэйа шагал по прибитой изморозью траве, она хрустела под его сапогами в такт каждому слову, — Но… не вернулся.              Они как раз обходили один из утесов. Стылый морской ветер шумел в листьях, морозом сковывал лужи, оставшиеся после недавнего дождя. В море опускал руки полумесяц, зачерпывал черную воду своим серпом. Посовещавшись, они решили от обратного повторить предполагаемый маршрут пропавшего. Конечно, за эти годы ни следов, ни зацепок не осталось — но, по крайней мере, они могли сделать хоть что-то.              — Он спешил? Почему не дождался каравана?              — Спешил, — Кэйа невесело улыбнулся, — в собор была подана заявка на бракосочетание Марина Лефо и госпожи Сесилии Ворт. Видимо, хотел вернуться поскорее.              Дилюк прикрыл глаза и остановился.              Вот как. Он стремился вернуться к своей возлюбленной, но судьба вмешалась в их планы.              «Я люблю тебя»              — «Море — смеялось»… — прошептал он, — Она говорила, что забыла его имя. Но все равно помнила.              Кэйа встал рядом.              — Наверное, самое важное в своей жизни мы всегда будем помнить, сколько бы времени не прошло. Я вот точно знаю, что никогда тебя не забуду.              Он смотрел на Дилюка с нежностью, от которой трещали кости.              «Я люблю тебя!»              — Кэйа, я…              — Смотри-ка! Там что, пещера?              Дилюк закусил губу. Если бы Кэйа не оборвал его, смог бы он произнести эти слова?..              В одной из скал действительно зиял провал, полускрытый мхом и ветвями колючего кустарника. Если бы расплодившиеся за несколько лет кабаны не чесали свои клыки, то она бы так и осталась незамеченной ими. В пещере было темно и сухо, под ногами шуршала высушенная трава, разбегались в стороны мыши. Дилюк шёл впереди с пламенем на ладони, от него по стенам плясали в вальсе косые тени; Кэйа чуть отставал, осматриваясь по сторонам и ища какие-либо зацепки.              — Какая длинная, однако, — заметил он, — Смотри, кое-где следы от костров. Может, ее использовали похитители сокровищ или хиличурлы в качестве временной стоянки. Дилюк кивнул, потом понял, что Кэйа этого не увидит, обернулся и…              Именно в этот момент под правой ногой оказалась пустота. Схватиться было не за что — он всплеснул руками и, падая, успел только и увидеть ошарашенное и испуганное лицо Кэйи.              — Дилюк!              Хвала архонтам, падать он привык. И умел это делать. Провал оказался глубоким, ребристым, с острыми камнями и оттесами железа. Дилюк успел сгруппироваться, поэтому на дно он приземлился почти безболезненно, лишь колени чуть сдавило от давления. Он сразу же поднял голову.              — Со мной все хорошо!              Звук поднялся вверх с тугим эхом. Кэйа свесился, призвав лед — и пещера озарилась серебристым светом, похожим на лунные остроги.              Кэйа ругнулся.              — Ты в порядке? Не молчи, пожалуйста, а то я сейчас тоже спрыгну. Откуда здесь вообще такая дыра?              — Возможно, это карстовая пещера. Или тут раньше стояла вода, которая и вымыла породу. А может, тут добывали железо…              Дилюк всматривался в окружающую его темноту, пока Кэйа наверху пытался придумать способы достать его оттуда. В одной из выемок его привлёк тихий всплеск искр — так, должно быть, сияет роспись из драгоценных камней. Он подошёл ближе, и под ногами что-то хрустнуло. Дилюк знал этот звук. Так трещали старые, иссохшие от времени кости.              Архонты и чертова бездна.              Возможно, они нашли Марина Лефо.              — Кэйа, — Дилюк склонился над скелетом, что прислонился к одной из стен, — Спускайся.                                   Они смотрели на выбеленные кости — время, мыши и насекомые не оставили на них ничего, только рваные лоскуты одежды. Рядом лежал зазубрившийся нож, походная сумка и карманные часы на цепочке с отколотой крышкой и разбитым циферблатом, на них ещё угадывались вензели инициалов. Кэйа рядом поежился и стиснул его руку.              — Видимо, что-то загнало его в эту пещеру. Непогода, разбойники или монстры. Он упал — а выбраться уже не смог. Погляди, — сказал он хрипло, — Он что-то писал на стене.              Неровные, пляшущие буквы были едва различимы, пришлось поднести пламя поближе, чтобы их рассмотреть.              Был ли это крик о помощи? Слова ненависти, обвинения или мольбы о спасении?              Нет. Марин умирал, но напоследок оставил лишь одно послание.              Сесилия. Сесиль. Моя Сасси.              Вариации одного имени поковали стены рядом с умершим. Из последних сил он вонзал в твёрдых камень нож, высекая из него свои последние слова, которые никто не услышит.              Умер ли он быстро? От холода и ран? Или это была долгая агония, вызванная болью, заражением, голодом и жаждой? Сколько он пролежал здесь, пока тело не смогло больше удерживать бедную душу?              Дилюк сжал Кэйины пальцы в ответ.              Никто не должен погибать вот так.              Череп смотрел прямо на них, впиваясь в их чувства пустыми глазницами.              — В Ли Юэ умерших сжигают, чтобы они обрели покой, — тихо сказал Кэйа, — Но получит ли его Сесилия?..                                   На кладбище, как и в любую холодную осеннюю ночь, было тихо. Где-то в городе играла музыка, иногда взвывали фальцетом кошки, а озеро внизу с силой билось о валуны.              Могила девушки находилась в укромном уголке, скрытая молодой плакучей ивой. Благодаря трудам монахинь она было тщательно убрана, а рядом с надгробием даже стояло в вазе несколько свежих цветов. Пока Дилюк всматривался в пустоту погоста, Кэйа споро вырыл небольшую ямку и аккуратно уложил туда разбитые часы, нож и несколько хрупких костей.              После они вновь вернулись на свою скамейку и, не сговариваясь, прижались друг к другу, ища утешения и тепла. Текли минуты молчания и ничего не происходило, лишь небо очистилось от тёмных туч — и теперь в иссиня-чёрной вышине парили вечно неспящие чайки, чьи перья Луна подсвечивала серебром.              Кэйа поцеловал его, неожиданно и без предупреждения.              — Спасибо, — прошептал он, — за то, что ты — есть.              Внутри у Дилюка вдруг сложился пазл. Смуглые руки играючи собрали головоломку, над которой он бился так долго.              — Спасибо, — прошептал ещё один, незнакомый голос совсем рядом, — Спасибо, что вернули его ко мне.              Сесилия стояла перед ними — траур и скорбь платья сменилась облачным одеянием невесты. Фата с белыми острыми цветами и желтыми одуванчиками развеивалась, давая увидеть красивое, счастливое лицо.              — Спасибо.              В руках она держала небольшой букетик — ветряные астры, львиный зев и ромашки. Сесилия отвернулась и медленно пошла прочь — как, должно быть, должна была пройти ещё несколько лет назад по ковровой дорожке в соборе.              Она шла — и бутоны роз расцветали от каждого стука ее каблучков. Скоро все дорожки оказались усыпаны белыми лепестками, похожими на никем не тронутый снег.                                   Таверна уже давно была закрыта. Они зашли через чёрный вход и устроились за стойкой. Остальная часть помещения утопила во тьме, и лишь маленький уголок топился солнечной карамелью.              Руки помнили рецепт до автоматизма. И лишь в самом конце Дилюк добавил кое-что новое. Протянул высокий стакан Кэйе и, дождавшись, когда он сделает первый глоток, Дилюк сказал:              — Я люблю тебя.              Кэйа поперхнулся. На его губах остались капли виноградного сока — та самая часть, кислинка и сладость, что так не хватало коктейлю.              Где-то вдали море — смеялось, непоколебимые цветки сесилий склоняли к нему свои лепестки, а двое навечно влюблённых ходили по пляжу, усыпанному слезами звёзд, не оставляя за собой следов.              Это было неважно. Кэйа смотрел на него — улыбка рисовала на его лице другие, самые родные звёзды, которые можно было потрогать рукой.              Кэйа смотрел — как смотрят люди, наконец-то вернувшиеся домой.              Он тихо выдохнул, отставил бокал прочь, притянул Дилюка ближе, словно бы вплавливая его в свою кожу.              — Я тоже, — сказал он ломким голосом, — Я люблю тебя так, что…              Высоко в небе светила острая, молчаливая луна. Где-то над побережьем Ли Юэ собрались тяжёлые тучи — и пролились в смеющееся море тёплым, летним дождем.              Слепой дождь донёсся и до Мондштадта. Капли упали на спящие до рассвета травы слезами человека, что впервые заплакал от счастья.