(не)важные вещи

      Тьма за окном казалась ещё гуще под оранжевым искусственным светом настенных ламп — хоть бери ложку и зачерпывай ее словно черничное варенье. Поезд стоял уже два часа, с раннего, огненно-рыжего зимнего заката, сердито пыхтел паром и тренькал непонятными датчиками. И проводник, вздыхая, отвечал на обеспокоенные вопросы немногочисленных пассажиров, что простоит ещё столько же, если не больше.              Они стояли в долине, которую с двух сторон запирали скалистые ущелья. С одной из гор дальше, после которой бы уже стали видны сияющие в ночи домики и мельницы Мондштадта, сошла лавина, погребшая под собой рельсы и часть реликтового леса.              Им повезло, действительно повезло — иди поезд чуть быстрее, неизвестно, успели бы они ее проскочить…              Но… Пока ее не расчистят, не убедятся, что ехать дальше безопасно, они оказались заперты здесь, в глухом сосновом лесу. За несколько часов до Рождества.              Дилюк отложил газету, понимая, что не понял и строчки, помассировал пальцами виски. Проверил телефон ещё раз — там, как и полчаса назад, все также горело безнадежное «нет сети».              Он откинулся на спинку, прикрыл воспалённые от недосыпа глаза.              Через несколько часов наступит Рождество. А он сидит здесь, беспомощный, не смогший даже один единственный раз в жизни сделать все правильно.              Дилюк опять достал телефон, открыл мессенджер и быстро напечатал сообщения, не давая себе времени передумать.              Лок-лок: Я все-таки не приеду.              Лок-лок: Глупая это была идея.              Лок-лок: Не жди меня. Иди домой. Прости, что испортил праздник.              Он отрабанил эти слова — и скрючился от боли. В сердце словно вогнали острую, ребристую иглу со ржавыми краями, которая колола его внутри, не давая сделать даже рваный вдох.              Он поступил правильно, ведь так? Ну зачем кому-то такой человек, что даже вовремя приехать не в состоянии? Не надо было надеяться, что все может быть как раньше. Не следовало давать эту веру тому, кто сейчас в нетерпении ходил по пустотному вокзалу, пока все остальные люди сидели по домам и барам, пили глинтвейн, зажигали последние свечи и радовались наступающему празднику.              С самого начала ведь все пошло не так. В аэропорту за несколько часов до вылета отменили все рейсы — из-за снежного бурана, что разразился в небе. Дилюк метался с сумкой через плечо по залу и судорожно думал, как же ему все-таки уехать. Взять напрокат машину? Механический голос в телефоне сожалеюще проговорил, что служба закрыта на праздники и что они с нетерпением будут ждать его после.              «Счастливого Рождества!»              Счастливого, как же.              В отчаянии он чуть не бросил бесполезный телефон на мраморную плитку, когда вдруг заметил на стене рекламный плакат нового поезда, обещавшего домчаться до Мондштадта всего за несколько часов, без остановок.              И на него даже оставались билеты.              Дилюк успел в самые последние минуты перед отправлением, подивился тишине в вагоне. Потом понял, что все нормальные люди уже давно добрались до дома. Остались только такие отчаянные путники, решившиеся на что-то в самый последний момент.              Но это его не волновало. Главное, что он успел, что уже скоро, под вечер, он будет в родном городе, будет смотреть на то, как снег лежит на красных черепичных крышах Мондштадта, серебрится под ногами, хлопьями падает с неба — словно в большом стеклянном шаре, что продают в сувенирных лавках. А они вдвоём будут медленно идти по городу, держась за руки и наконец-то, наконец-то поговорят. По-настоящему.              Три года. Три долгих пустых, блеклых, неживых года они с Кэйей пытались жить так, словно их не существовало. Дилюк работал как не в себя, забивая на здоровье, сон, праздники и отпуска, поднимал с колен семейное дело, перезаключал контракты, вёл переговоры о новых рынках сбыта, давал интервью, перестраивал работу компании, самостоятельное набирал новых, заинтересованных в деле людей.              В свою квартиру, пентхаус на самом высоком этаже бизнес-центра, он заползал только на выходных, предпочитая проводить все дни и ночи в своём кабинете. Там стояла удобная кушетка, в шкафу хранились подушка и одеяло, несколько костюмов… Так было легче. Потому что заходить в пустую, необжитую квартиру, освещенную светом чужого города, зная, что никто его там не ждёт, убивало сильнее бессонных ночей и дикого ритма, в который он сам себя загнал.              Не жизнь, а существование. Не человек, а программа, механизм, способный лишь работать.              Никаких чувств, никаких сожалений. Он сам это выбрал — так что же теперь горевать.              Единственная блажь, благодаря которой он смог продержаться так долго: в перерывах между созвонами и встречами, зайти на новостной сайт Мондштадта, открыть поиск и вбить знакомое имя.              Папарацци и журналисты любили Кэйю. Иначе как объяснить, что даже в хмурых, безликих залах суда Дилюк всегда безошибочно его узнавал. И смотрел, пока не начинали болеть глаза.              На темно-синий пиджак — они вдвоём тогда заказывали его в ателье, на аккуратные длинные пальцы, перебирающие документы, на смелую, покровительственную улыбку и свет неба перед самой грозой во взгляде.              Ему не были интересны сами дела, скучные абзацы текста он проматывал, не глядя; знал, что Кэйа все равно своего добьётся. Лучший выпускник на курсе, приглашения сразу в несколько адвокатских контор, перспективная, безоблачная карьера. Зато можно было найти крупный план, очертить знакомые до тактильного голода черты лица. Все, что ему, в общем-то, оставалось.              Так он, во всяком случае, думал. За несколько дней до Рождества, в самый разгар корпоратива, Дилюк сбежал в свой кабинет и сидел там, в темноте, прячась от людей и их грядущих планов на праздники. И тут телефон тренькнул, оповещая о новых сообщениях.              Сердце пропустило несколько ударов, когда он увидел знакомое имя.              Три года молчания треснули, упали под ноги разбитым в крошку стеклом.              Кэй-кэй: знаешь, я сегодня сидел в офисе, печатал какой-то документ, кажется, отказ на обыск дома клиента. и лишь на середине понял, что вместо доказательств неправомочия прокурора, пишу письмо тебе. помнишь, как мы перекидывались записками на уроках? мистер Джонс выгонял нас из класса, а нам только это и надо было. письмо вышло глупое, я просто рассказал тебе о том, что ел сегодня на обед, что опять забыл оплатить штраф за неправильную парковку, что цветок, который мы с тобой тогда забрали с улицы в начале декабря, все ещё жив, хотя и намерен постоянно помереть. я писал все это, не думая, а перечитав, встал и вышел на улицу. как удивительно, Монд такой большой, а я шёл и на каждом шагу мне встречалось что-то, напоминающее о тебе              Кэй-кэй: на том фонтане как-то ночью мы пытались докинуть монетки до рук мраморной девы              Кэй-кэй: по этой стене лазали наперегонки              Кэй-кэй: в парке под старой липой я лез к тебе с поцелуями, а ты ворчал, что губы у меня от вина слишком горькие. и после этого я пил какую-то приторную газировку лишь для того, чтобы ты улыбнулся и сказал: сладко              Кэй-кэй: я шёл по городу и искал тебя в каждом прохожем. у одного был такой же пышный хвост, у другого твоя походка, третий был огненно-рыжим и я испугался: когда ты успел остричь свои волосы? а потом понял, что ни один из них не был тобой. что ты где-то там, работаешь свою работу, делаешь вино, которым я закидываюсь почти каждый вечер. что ты где-то там, а я почему-то здесь.              Кэй-кэй: что с нами стало, Дилюк? почему мы вообще позволили этому произойти? я шёл по городу и не понимал, куда иду, ведь в нем больше не было тебя.              После была тишина в несколько часов, затянувшаяся в долгую вечность, Дилюк смотрел в открытое диалоговое окошко, писал дрожащими пальцами какую-то чушь и стирал ее, понимая, что пустыми, напечатанными словами не выразить то, что скребло его сердце.              Он ведь тоже подспудно, безнадёжно искал. Ждал, что услышит случайно знакомый смех, что однажды вернётся в свою квартиру — и увидит в прихожей россыпь сумок и чемоданов. Кэйю бы пропустили консьержи: он был давно внесён во все списки.              И ключ от входной двери, от дорогого пентхауса, где все дышало роскошью и богатством, Дилюк по старой привычке оставлял там, где и когда-то давно прятал другой ключ от их маленькой, уютной квартирки, где замок заедал и скрипел как испорченная скрипка — они ведь так и не сделали себе дубликат.              Под ковриком.              Уже поздним вечером он не выдержал и позвонил. Одна его часть, трусливая и все еще обиженная, надеялась, что Кэйа не возьмёт трубку. Другая, топившая его в неизбывной тоске и любви, вопила, что Дилюк погибнет, если этого не случится.              Кэйа ответил после нескольких гудков. В трубке стояла гулкая, шероховатая тишина. Потом легкий звон и вздох.              — Дилюк?.. Бездна, я думал, что удалил эти сообщения. Прости за…              Он не дал Кэйе продолжить. Любимый до искр перед глазами голос прорвал в душе дамбу, полную стоячей воды, что бурным потоком пронеслась по внутренностям.              — Кэйа. Я приеду. На Рождество. Хочешь?              Трубка опять ответила тишиной, но иной тональности. Дилюк вслушивался в неё и знал, что Кэйа сидит сейчас на кухне, в их старой квартире, где по полу всегда бегали сквозняки и скрипело окно в спальне.              — Хочу, — ответил Кэйа, — хочу, Дилюк. Пожалуйста, приезжай. Я встречу.                            В дверь постучали, и в купе заглянул проводник. От того лощёного старика, что приветствовал заходящих в вагон дам галантным поцелуем в руку, почти ничего не осталось. Усы скорбно повисли, посеребрённые кудри утратили свою жизнерадостную упругость. Он устало вздохнул.              — Спасатели уже на месте, господин. Но сколько займёт разбор завалов — черт его знает… Если хотите, можете пока выйти, прогуляться. Мы как раз у одной старой платформы встали. Хоть воздухом подышите, он тут чистый, смолистый, сосновый.              Почему бы и нет. Это все же лучше, чем просто сидеть и тонуть в сожалениях.              Дилюк спрыгнул со ступенек, разом вздрогнув от мороза, что сразу же забрался под легкое пальто. Проводник вылез следом.              — Кто ж знал, что так выйдет, эх… и как назло, в самый канун Рождества! У меня весь поезд спешит к родным и друзьям, а в итоге посмотрите, что получилось.              — Вы тоже куда-то спешили? — спросил Дилюк. Тишина в долине стояла такая оглушительная, что собственный голос казался ему неестественным, чуждым. Проводник хэкнул, достал из нагрудного кармана пачку и выудил оттуда хорошую, добротную сигару. Такие любил курить отец во время загородных приемов или за игрой в бильярд. Запах крепкого, элитного табака ударил в нос.              — Вы не поверите, — начал проводник, — я с тридцати лет руководил одним фондом. Сначала просто работник, потом партнёр, а потом и директор. Думал, вот она жизнь. А жизнь тем временем текла где-то рядом, мимо меня. Я не видел, как росли мои дети, как выпархивали из гнезда, как моя жена все больше уходила в себя. И однажды пришёл домой, а там никого не было. Дочь и сын давно уехали, он — в Ли Юэ, она в Сумеру, а жена вернулась к себе на родину. И прислала документы на развод по почте. И даже моры не попросила. Сказала: мне не нужны деньги от чужого человека. Чужого, представляете? И вот так я остался один: до безумия богатый и одновременно обедневший. У детей уже внуки пошли, а я их только по фотографиям и вижу. А от жены — вообще не весточки. Поэтому я ушёл из своего фонда. Несколько лет просто жил, пытаясь разобраться в себе. А когда стало уж совсем невмоготу от одиночества, пришёл сюда. Так и езжу теперь, из города в город, смотрю на то, как люди куда-то спешат, торопятся. А куда торопиться? Все самое важное у нас всегда перед глазами, а мы все рвёмся куда-то дальше, не смотря под ноги, и упускаем даже то, что имеем. Так что нет, молодой господин, я уже своё отспешил, — он закашлялся и замахал рукой, — Вы идите-идите, чего вам слушать стариковские бредни. Вас-то там ждут, я по глазам вижу.              Дилюк отвернулся и медленно побрел прочь вдоль вагонов. Большинство купе пустовало: нормальные люди уже давно вернулись домой, а этот рейс предназначался только для таких горемык, как он.              Тяжёлый, мокрый снег скрипел под его ногами. Сосны и ели укутались от холода в белоснежные меховые шубы, на которых луна зажигала алмазные звезды. Иногда с одной из еловых лап падал снежный ком — и скрип испуганного дерева был единственным звуком в этой тиши. Платформа была давно заброшена людьми: лишь изломанные лавочки и негорящие скелеты фонарей.              Интересно, что сейчас делает Кэйа? Меряет ли нервными шагами холлы вокзала, или тщетно пытается дозвониться, или прорывается в администрацию, пытаясь узнать, почему задержался поезд. Может, вышел на улицу и теперь стоит около фонаря, пуская в воздух сигаретный дым, а его волосы и пальто медленно укрывают мягкие хлопья снега. Он, конечно же, озябнет, стоя на холоде — Дилюк долго воевал с его привычкой постоянно ходить нараспашку, даже купил прекрасный кашемировый шарф, но тот все равно его не слушал, а шарф носил тщательно сложенным в портфеле. Словно оберег.              Ничего. Скоро завал расчистят, они выедут туда, где будет ловить связь, и Кэйа увидит последние сообщения. Так будет честнее, так будет правильнее: Кэйа заслуживал большего, чем ему мог бы дать Дилюк. Поэтому, когда поезд, шипя и плюясь паром, заедет под вокзальные своды, Дилюка встретит только пустой перрон. Проводник ошибся — никто его там не ждёт.              В этих злых мыслях Дилюк дошёл до конца платформы и ухнул прямо в огромные сугробы, что высились по краям насыпи. Снег налип на лицо, забрался под воротник — чистейший, белый снег, какого не встретишь в городе.              Кое-как выбравшись, Дилюк оказался на тщательно утоптанной тропе, что вела дальше, под темные лапы елок. Он оглянулся на поезд, темного исполина, похожего на спящего в ущелье дракона, на огни, что разрезали тьму — и все-таки пошёл дальше. Заблудиться он не боялся: в конце концов все детство и счастливый край юности они с Кэйей проводили на винокурне, вдали от города, и излазали ее пустоши, холмы, пещеры и гроты вдоль и поперёк.              И пошёл дальше, углубляясь в сосновый лес. Лунный свет пробивался сквозь высокие деревья, освещал непотревоженный снег, звериные следы и узоры птичьих крыльев на белом насте. Сначала тропа вывела его на серпантин пустынной дороги — точно, ведь где-то здесь петляло старое шоссе, потом повиляла дальше, где среди сосен и елок серебрилось что-то огромное. Он пошёл на этот свет.              Это оказалось озеро — идеально круглое, с синим льдом по краям и чернеющим зрачком воды в центре. Дилюк изумлённо выдохнул: он знал это место! И как же раньше не догадался…              Это ведь был «Дом у озера», куда их с Кэйей сплавляли на все летние каникулы. Маленькая турбаза, затерянная в глухом лесу: коттеджи по всему берегу, добротный хозяйский дом на холме, охотничьи тропы, конные прогулки, рыбалка и пешие походы в горы. Сюда съезжались художники, писатели, сюда богачи отправляли своих детей, чтобы они не мозолили им глаза, чтобы «учились жизни на земле».              Они с Кэйей и учились: Аделинда всегда позволяла им пропадать с самого утра незнамо где, просила только возвращаться к обеду и ужину. Они строили шалаши под вековыми елями, собирали голубику и дикую малину, разжигали костры и пытались сварить в котелке таёжный чай, удили рыбу, прыгали с причала в холодную воду, плавали по озеру в лодке, постоянно споря, чья очередь грести.              Именно там, в их шестнадцатое лето, они впервые поцеловались.              И ведь ничего не предвещало: стоял знойный, солнечный день, в одних майках и жилетах они плыли по озеру. С берегов раздавался детский смех, запах барбекю и дыма, лучи подсвечивали воду и плавающих в ней рыб. Они плыли и плыли, смеясь, пока не оказались на самой середине озера.              Вдруг наступила тишина — такая, что бывает после оглушительного фейерверка на празднике, когда слышно лишь биение собственного сердца. Дилюк смотрел на Кэйю, такого знакомого и родного, в аляпистом рыжем жилете, с нервной улыбкой и сияющим взглядом, и вдруг понял, что никого другого и не хочет видеть рядом с собой. Это не было любовью с первого взгляда, это был все тот же Кэйа — его лучший друг, почти брат, напарник в проделках и шалостях, но…              Они потянулись, рванулись друг к другу одновременно. Столкнулись носами, больно щелкнули зубами, но это все было неважно. Они упали на дно лодки, выронив вёсла, и озеро отозвалось на это изумленным всплеском. Дилюк целовал Кэйю, нервного и ершистого, чьи холодные от воды и ветра руки уже залезли под жилет и майку. Там, где он его касался, болело и жгло, хотелось большего, а не этих зыбких кругов по воде. Казалось, что прошла вечность, а на самом деле минуло всего несколько минут, когда они смогли оторваться и вновь встретиться глазами. Дыхание Кэйи вырывалось из его рта едва видным паром, ложилось на покрасневшие щеки и влажные губы — и почему-то это было интимнее любого прикосновения.              Жизнь тогда понеслась бурной, горной рекой, сметающей все на своём пути. Они узнавали друг друга заново, по-новому открывали себя и свои чувства. Мир казался простым и лёгким, словно птичье перо в небе. Они поступили в один университет, сняли квартирку недалеко от учебы и старого парка. В перерывах между пар валялись на траве, засиживались вечерами в библиотеке, готовили на двоих скромный ужин, убеждая по видеосвязи строгую Аделинду, что у них все отлично, они хорошо спят и кушают. Все у них было на двоих — и это было так прекрасно.              А потом началась настоящая, взрослая жизнь. Они выпустились: Кэйю сразу взяли в адвокатскую фирму, Дилюк же возглавил один из отделов в отцовской компании. Виделись они только с утра, хмурые и уставшие, поздними вечерами, заказав очередную доставку, пересказывали свой день, а потом падали в кровать, надеясь заполучить хотя бы немного сна.              И в «Дом у озера» они больше не приезжали. Сначала из-за постоянно несовпадающих отпусков, важных дел, а потом стало и некуда. Старый владелец умер, а наследники не смогли поделить доли. «Дом» пришёл в запустение и теперь стоял здесь, всеми покинутый и никому не нужный.              Как и жизнь Дилюка. Когда-то в нем искрился смех, горело вечной свечой счастье и радость, а будущее казалось простым и понятным.              Потом — в их квартире поселилась странная, неприятная тишина. Словно двое незнакомых людей, что делили друг с другом уже не жизнь, а всего лишь жилплощадь.              И та глупая, безобразная в своей нелепости ссора. Дилюку нужно было съездить в головной офис компании, остаться там на неделю. Собирая чемодан, он услышал, как тихо закрылась входная дверь. Кэйа вернулся пораньше.              Он смотрел на Дилюка с ядовитой улыбкой, от которой становилось больно. Он на многих смотрел так — вздумай они говорить какие гадости про Дилюка или их отношения. Но никогда — на него. Что-то глухо ломалось, перетиралось в труху внутри. Если бы Дилюк уже не сидел на полу, то это чувство поставило бы его на колени — как преступника перед казнью.              Кэйа говорил что-то: про невыполнение обещаний, про скрытность, про предательство. Слова долетали до Дилюка свистом рассекаемых лезвий. Он отвечал — и его голос звенел в тишине квартиры плетью. Кэйа отшатывался от фраз, словно они действительно — били.              Они и раньше ссорились. Но никогда — так.              Кэйа махнул рукой, оставляя его в гостиной. Дилюк смотрел на свои дрожащие руки и не видел их.              Наверное, все можно было бы исправить, если бы хоть кто-то из них переступил через себя и выслушал другого. Наверное.              Но он просидел так до раннего утра, не шевелясь. Смотрел на вещи, которые они принесли в эту квартиру, на цветок, который опять вздумал помереть, на парные чашки, на фотографии в рамках. Дилюк смотрел и думал: неужели это конец? Неужели все закончится вот так? Неужели все их признания, вся верность, что они баюкали как драгоценное дитя — все это неважно?              (Кэйа тоже всю ночь не спал. Он стоял, навалившись на дверь, ожидая, что вот, вот сейчас послышатся шаги, что Дилюк откроет ее, посмотрит — как раньше, так словно бы ничего другого в мире не существовало.              Шаги действительно раздались. И дверь действительно скрипнула.              Только вот не та. А другая, что отделяла их дом от стылого одиночества зимнего Монда.              Такси мигало фарами в утренней хлопковой метели. Нетронутый ничьими шагами снег белел по тротуарам и крышам.              Кэйа смотрел на Дилюка: на его ровные, сломанные движения, на то, как плечи под слишком лёгким пальто вздыбились крыльями погибающей птицы.              Кэйа смотрел, как Дилюк уезжает.              И тоже не мог поверить, что это навсегда)              Дилюк не вернулся из той поездки. Даже вещей в итоге никаких не забрал. Первые дни — да кого он обманывает — месяцы он не помнил. Ему все казалось, что это невзаправду, что не может все быть именно так.              Они не блокировали друг друга в контактах, не отписывались. Просто перестали писать. Выкладывать общие фото. Отмечать в сообщениях.              Словно бы никогда друг друга не знали.              Ему писали друзья, спрашивали, что случилось. А Дилюк не знал, что ответить. Ему хотелось спросить: как там Кэйа, что он говорит и о чем молчит. Но он не спрашивал.              Равнодушие ко всему накрыло его грязной штормовой волной. Лёгкие и сердце заложило песком — и ему чудилось, будто он чудом выжил посреди стихийного бедствия. Только вот не понимал — зачем.              Было бы легче, поставь они на своих отношениях — как пошло это звучало, ведь для них это была сама жизнь — нормальную точку. Вместо этого бессовестный летописец оставил предложение недописанными, словно растеряв к истории всякий интерес.              Дилюк работал, работал, работал. Почти не спал — потому что фантомная боль отсутствия давила так сильно, что, потеряй он ногу, это все равно не ощущалось бы так.                            В оцепенении он прошёл по знакомым дорогам, посмотрел на старый причал и лодки, сваленные в кучу и укрытые снегом. Кое-как, проваливаясь в глубокий снег, добрел и до главного, хозяйского дома. Маленький каменный особняк в одиночестве темнел под кронами высоких сосен, рядом стояли пушистые голубые ели. Дилюк помнил: когда они приезжали сюда на Рождество в их восемнадцать лет, хозяин устроил для всех гостей огромную праздничную вечеринку. Эти же самые елки переливались огоньками и мишурой, на переносных плитках варился сладкий, пряный глинтвейн, а на кострах жарили мясо, овощи и маршмеллоу, сверкал снег от искр бенгальских огней, сверкало небо от искр пламени и фейерверков, сам владелец переоделся в Санту и одаривал каждого кульком конфет и бело-красных леденцов-палочек. Играла музыка и люди смеялись, танцевали и пели, делали снежных ангелов и снеговиков, строили крепости и кидались снежками. Ночь казалась бесконечной, словно бы часы мира остановились, она текла и текла над «Домом у озера» звездным сиянием, ложилась снежинками на лица.              Они, чуть пьяные от глинтвейна и ужасно пьяные от своей любви, сидели на берегу, слушали далекие голоса, музыку и весёлый смех, но здесь, рядом с ними вновь была та тишина, от которой становилось слаще чем от любой карамели.              Конечно же, Кэйа затащил его на лед, на расчищенный от снега и наледи квадрат, опустился на колени и, смеясь на возражения, надел на ноги Дилюка коньки.              А потом их не стало: осталось лишь две тени, скользящие в медленном танце, звон льда и узоры от лезвий, ледяная крошка на лицах, похожая на сахар, безграничное небо и зрители-сосны, что хлопали им своими тяжелыми ветвями.              После они лежали, озарённые звёздами, лёд под ними трещал от огненных искр в небе, а время все не шло, давая им краткую передышку от остальной жизни. Кэйа повернулся к нему тогда, с раскрасневшимся щеками, улыбкой, похожей на весеннее солнце. Они протянули руки — и теплота яркая, живая, настоящая — затопила их светом.              — С Рождеством, — сказали они вместе.                     Конечно же, ноги сами принесли его на берег. Дилюк присел на поваленное дерево и долго смотрел на простор льда и снега. Холод уже даже не ощущался — и надо бы идти обратно к поезду, в тепло своего купе, к огню и свету.              Дилюк же сидел, не в силах пошевелиться. Озеро расплывалось перед глазами: вот оно вновь купается в синеве летнего неба, а по нему скользит лодка и два маленьких человечка, вот снова та волшебная зима, застывшая на губах сахаром: шум праздника и лесная тишина.              Он вдруг подумал, странная, потрясающая невозможностью мысль: а что бы было, поселись здесь вдвоём. Коротали бы длинные мондштадские зимы, устроившись на диване у разожженного камина, а угли в нем трещали и шипели маленькими дракончиками. Обустроили бы себе кабинеты на втором этаже, провели нормальный интернет, поставили сотовую вышку. Конечно, до цивилизации далековато, но, честно говоря, Дилюк понял, что устал от бешеного ритма жизни, выгорел, как должно быть, тухнет свеча, оставшаяся без кислорода. Он ведь никогда этого и не хотел — статуса, богатства, имени. Он хотел вновь проснуться в тёплой, мягкой кровати, обнимая любимого человека. Проснуться счастливым.              Чтобы снова были ленивые утра, залитые солнцем как густой апельсиновой карамелью, долгие вечера, полные разговоров и уютного молчания. Тёмные воды озера и их отражения — изменившиеся, повзрослевшие, но все ещё вместе.              Вдвоём они бы смогли вернуть этому месту его тихое, скрытое сияние.              Они вернули бы себе — себя.              Дилюк встал и, переваливаясь, вновь добрался до хозяйского дома. В низкие сапоги набился снег, руки в кожаных, слишком лёгких перчатках давно заледенели. Но он шёл — и внутри на чистом листе бумаги писались планы, восставал из небытия «Дом у озера», рушились годы обречённости и тоски. Рядом с ним шагали их молодые версии, сияющие и влюблённые, которым любое озеро и сугроб были по плечу.              Дилюк ведь не выдержал бы больше один. Он устал от той жизни, где никто не ждал его. Ему хотелось вновь знать, что они вместе.              Нельзя, нельзя было им расставаться.              Последние единицы зарядки на телефоне. Дилюк снимает перчатки и пальцами, что уже на слушаются, стирает прошлые сообщения. И пишет новые:              Лок-лок: Я задержусь. Но обязательно приеду.              Лок-лок: Пожалуйста, пожалуйста, Кэйа, не уходи. Я вернусь.              Экран потемнел. Дилюк смотрел на неработающий телефон ещё несколько минут, чуть умирая от своей смелости и любви, которая инеем застывала на ресницах и волосах. И двинулся вперёд, сквозь высокие сосны и мохнатые ели, сквозь годы пустоты и скрытого отчаяния. Он шёл к поезду, что рано или поздно привезёт его к дому.              Где-то там, на полпути, пошёл снег. Он ложился на тёмные крыши позади, заметал следы, застывал касаниями на лице. Огромные хлопья затопили мир тишиной — и она наконец-то была правильной.                     …Машина мигала фарами, дробно стучала включёнными поворотниками. Водительская дверь была открыта и от неё к поезду вела дорожка аккуратных шагов. Дилюк пошёл по ним, замечая, что темное декабрьское небо с алмазами-звёздами на востоке становится бледно-желтым, поздний зимний рассвет наконец-то отвоевывал своё место на горизонте. Из-за неровного света видеть вдали стало ещё труднее, и Дилюк шёл скорее на ощупь, на громкие звуки голосов, выцепляя из шума поезда и тарахтения машины лишь отдельные фразы.              — Да не переживайте вы так… тут не бог весть какая глухомань…              — Не переживать?! Тут кругом один снег и холод! Дикие звери! Никакой связи!..              — Все будет в порядке, молодой человек. Ну, сами смотрите — вон следы, рядом дорога, поезд шумит.              — Мне все равно… а что, если он заблудится… он ведь мой… Он для меня…              Кэйа стоял там, весь какой-то распахнутый, взъерошенный, похожий на мокрую ворону, будто не на машине ехал, а бежал сюда на своих двоих. На шее мягко светился знакомый кашемировый шарф — все-таки носит, не выкинул и не забыл.              Дилюк смотрел на него, такого родного, незнакомого, близкого, не в силах поверить в то, что он действительно здесь. Кэйа не стал понапрасну ждать его на вокзале — хватит с него уже ожидания — он взял машину и, не слушая погодных сводок, безрассудный, сам приехал сюда по тому старому шоссе, что изворачивалось змеей в зимних горах.              Приехал к Дилюку.              — А вот и он, — проводник заметил его первым, махнул рукой. Кэйа резко обернулся — и как только от таких выкрутасов у него шея не заболела? Быстро подошёл почти вплотную и, зажмурившись — на его ресницах покоилось несколько острых снежинок — слепым котёнком стал тыкаться губами и носом в лицо Дилюка. Они были холодные и мокрые, действительно — как кошачий нос. Стали ли они такими от снега — или незаметных слезинок?              Если бы Дилюк уже не любил его до самой тёмной бездны — сейчас он бы влюбился в него снова.              Пришлось обхватить его лицо руками, возвращая обратно в реальность. Кэйа распахнул глаз — потерянная звезда в вересковой пустоши.              — Дилюк, — сказал он, обнимая его так крепко, словно никогда больше не собирался отпускать, и этого было достаточно. Этого всегда было достаточно.              Они потянулись друг к другу одновременно, как и в самый первый раз.              Уже потом, после того как они вернулись в квартиру, хихикая как нашалившие дети, долго отогревались в ванне, пинаясь и щипая друг друга за ребра, лежали в кровати, укутавшись в одно на двоих одеяло, зевая в унисон, после того как Дилюк уснул в знакомом запахе лаванды и цитруса, а потом встал первым (Кэйа сразу же нахмурился и стал шарить рукой по пустому месту, пришлось подложить туда огромного плюшевого медведя, которого они когда-то давно выиграли на фестивале), приготовил завтрак: пышные французские тосты с корицей и мёдом, поджаренный бекон и кофе, он, чуть робея внутри, рассказал Кэйе о своих планах по восстановлению «Дома у озера».              И не хотел бы Кэйа…              Кэйа хотел. Он прыгнул на Дилюка, чуть не опрокинув того со стула, и быстро дожевывая тост, ерзая на коленях, стал листать список контактов и тарабанить масляными пальцами, отстукивая сообщения в департамент земельного пользования и знакомым нотариусам. Потом удивлённо хмыкнул и затих. Пришлось извернуться и взглянуть, что так привлекло его внимание.              Это был диалог с Дилюком и три его сообщения, что пришли только сейчас. Кэйа вглядывался в них, замерев в руках, почти не дыша. А потом, смотря в его глаза, написал:              Кэй-кэй: Я бы ждал тебя вечность. И ещё пару раз, если бы только знал, что ты вернешься. Любому ключу нужен замок, а мне всегда был нужен лишь ты.