(не)важные вещи

      — Вот ты где, — Розария грациозно спрыгивает с крепостной стены, стучит каблучками по камням. Кэйа салютует ей бокалом. Маленький дворик в самом углу Монда купается в лунном свете и горьком, печальном запахе лилий, что были посажены здесь годы тому назад. Окна особняка смотрят на них тёмными глазницами, в них слишком давно не зажигали света. Дорожки усыпаны старыми листьями, засушенными лепестками, что долетали сюда во время праздников, на стенах чуть облупилась старая краска, а на крыше свили своё гнездо ласточки. Никто их здесь не тревожил, только Кэйа, что изредка навещал это место самыми тёмными, мутными вечерами.              Это был городской особняк Рагнвиндров, который Дилюк продал, уходя-убегая из Мондштадта. Новый хозяин — какой-то купец из Фонтейна — царил в нем недолго. Он жаловался, приходя в орден почти каждый день, что по ночам там слышны чьи-то голоса, скрипят от шагов ступени, мигает свет, а в отблесках свечей то и дело мелькают тени.              Все уверяли его: не может такого быть. Богатое воображение, ветер, может быть кошки. Купец же ударял кулаком по столу и зло смотрел на Кэйю, словно это он был виновен во всех этих странностях. Кэйа улыбался — и до красных отметин вонзал себе в руку ногти. Ему было все равно на переживания купца: тот планировал перестроить особняк в гостиницу, изгнать из дома все, что было дорого и любимо. Так что — поделом.              Купец так и не смог ничего с этим сделать. Запер дом и отбыл обратно в Фонтейн, а нового покупателя так и не нашел. Кэйа мельком видел объявление о продаже, видимо, купец хотел навариться хотя бы на этом. Но за такие деньги желающего не нашлось.              Поэтому дом стоял тут один, подпирая каменную стену, ветшал и скрипел досками, отпевая свою судьбу. Зарастал когда-то ухоженный сад, нежные розы превратились в шиповник, все деревья оплел своими лозами хмель — и душил их. Но Кэйа любил его даже сейчас, покинутым и брошенным. Именно сюда он приходил, когда не находил себе места.              — Как ты нашла меня? — спросил он, протягивая Розарии бокал.              — Ты бы ещё громче вздыхал, чтобы все желающие утешить нашли тебя, — она хмыкнула, пригубив вино, — Ого. Белое сухое? Да ты точно в тоске. Почему решил изменить красному полусладкому? Что случилось?              Кэйа поморщился.              Ничего не случилось — и в этом-то и крылась вся проблема. Он махнул рукой, отбивая вопрос.              — Давай лучше поговорим о чем-нибудь приятном. Как тебе вино? Как день прошёл?              — Кэйа, — она сощурилась, — если хочешь поговорить о чем-нибудь приятном: не спрашивай, как у меня дела. Что хорошего может быть в постоянных службах? Ненавижу. Почему люди вообще приходят в собор и просят у меня совета? Это ужасно. Лучше бы пили с утра до вечера, не просыхая. И не пытайся меня обдурить. Твой любимый тавернщик вот уже четыре вечера подменяет Чарльза, а тебя в «Доле» и след простыл. Твоя табуретка тоскует, а про кое-кого даже говорить не буду.              — Хах, — смех, колкий, похожий на хрупкий лёд, осел инеем на губах, — не придумывай.              — Ну да, конечно, я же слепая, — Розария вздохнула, — я же не вижу, что что-то происходит. Он просто зачем-то берет себе лишние смены и выглядит белее мела и хуже загнанной лошади. А ты просто решил пить в одиночестве там, где тебя никто не вздумает искать. Все нормально, все в порядке вещей, так что ли?              — Именно так, — Кэйа улыбнулся, хотя сердце полоснуло тревогой, как ножом о камень: оставляя царапины, высекая искры. Почему — белее мела? Почему — таким уставшим?              Розария резко встала и быстрым шагом пошла на выход из тихого дворика.              — Я тебя поняла, — он попытался не вслушиваться в обиду в ее голосе, но получалось плохо, — Что ж, тогда до встречи.              Нет, нельзя было так это оставлять. Кэйа ценил их отношения, их дружбу, и готовность подставить друг другу плечо. Или подножку — в зависимости от обстоятельств.              — Пожалуйста, подожди, — просить об этом было странно. Да, Кэйа считал ее другом, но они никогда не позволяли нарушать строго очерченные границы, никогда не лезли в чужие души, предпочитая просто стоять рядом.              Кэйа не готов был быть откровенным с кем-то ещё, слишком свежи были горечь и тоска об ушедшем, сколько бы лет не прошло. Сколько бы новых знакомых не появилось, он знал — ту крепкую, почти сверхъестественную связь, которая нитью сплетала их с Дилюком — не получится воскресить.              — Другой разговор, — помолчав, сказала Розария, но не остановилась, — Да я за нормальным вином иду, куда ты подрываешься! Скоро вернусь.              Кэйа вновь остался один. Легкий ветерок гладил кедры над его головой, бросал на стол молодые зелёные листья и шишки хмеля. Он смотрел на свои руки, что сжимали пустой бокал, и не понимал, что творит.                     Все случилось неделю назад, в такой же тихий, ничем не примечательный вечер. Он просто случайно встретил Дилюка на улице, заметил нехорошую рану у того на руке: была задета вена, и кровь текла, не останавливаясь, несмотря на повязку. Просто предложил перевязать ее нормально. Дилюк, сначала ожегший его недоверчивым взглядом, отчего-то согласился.              Было так странно заходить вместе в свою квартиру. Дилюк шёл позади неровным шагом — неужели и с ногой что-то не так? Усаживать его на стул, не слушая возражений, рыться в аптечке, ища самые сильные мази и новые бинты.              — Ногу дашь посмотреть или будешь и дальше строить из себя героя?              Дилюк вздохнул и задрал штанину. Там тоже красовалось несколько глубоких отметин. Цокая, Кэйа опустился на колени перед ним, приложил к царапинам марлю, стирая подсохшую кровь.              — Кто же тебя так сильно не хотел отпускать? — спросил он и зачем-то посмотрел Дилюку в глаза. В них словно попал солнечный зайчик — они горели, сверкали яркими самоцветами, колкие и нестерпимо светлые. Было больно в них смотреть, но и отвернуться тоже — было больно.              — Дай руку, — хрипло сказал Кэйа. Дилюк не мигая, не разрывая зрительного контакта, протянул ее.              Ладонь у Дилюка была горячая и слишком хрупкая без толстой кожи перчаток, длинные пальцы с мелкими шрамиками, аккуратные полумесяцы ногтей, несколько всполохов корицы-веснушек на молочной пенке костяшек.              Он споро перевязал рану, но руки так и не выпустил. Она согревала его пальцы живым, нужным теплом, баюкалась в кольце его рук белой птицей.              Нагнуться и прижаться губами к трогательной косточке на запястье. Кэйа хотел этого слишком давно, мечтал, как поймает ими удары тяжелого прекрасного сердца, что хранило в себе столько непримиримой боли и доброты.              Он и не заметил, как действительно это сделал.              Лишь полувздох Дилюка и пульс, убыстрившийся разом силой горной реки, вывел Кэйю из сумрачного оцепенения.              Он ведь даже не был пьян. Что он натворил?              Дилюк смотрел на него все теми же светлыми до умопомрачения глазами. Приоткрытый в удивлении рот, багрянец клена на его щеках.              Кэйа отшатнулся, взвиваясь на ноги. Хотелось убежать — но это ведь была его квартира. Он сам привёл Дилюка сюда, привёл и сделал это.              Губы все ещё помнили искристый миг прикосновения к голой коже.              Что же делать? Что же теперь делать?              Дилюк тоже поднялся, но остался стоять на месте, прожигая его своими глазами. Лучше бы он кричал, сказал что-то злое, правильное. Но молчание обволакивало их нежностью шелка.              — Спасибо, — шепнул Дилюк тихо. И направился к выходу. От стула до двери было не больше десяти шагов — десяти маленьких вечностей, в которые Кэйа мог сказать что-то верное, угадать правильный ответ в мириаде ложных. Но он все стоял, спиной чувствуя каждый скрип половицы, каждую секунду, пока Дилюк ещё был здесь. Они текли и текли, пока не лопнул сосуд — и дверь не закрылась с лёгким щелчком.              Он бросился к окну и спрятался за шторой. Дилюк стоял на улице, озарённый тёплым светом фонаря, а луна серебрила его лицо, выписывала мрамором каждую чёрточку и морщинку. Дилюк поднял руку и — Кэйа подавил в себе жадный вздох, похожий на рёв бури — прислонился губами к тому самому месту, где несколько минут назад Кэйа оставил свой след.                     О стол со звоном ударились две бутылки. Вино в них — красное, сладкое, молодое, ещё хранившее тепло рук и солнца — возмущённо заплескалось. Зашелестел пакет, от которого одуряюще пахло шашлычками.              Розария присела рядом, сразу же разливая одну бутылку.              — Разве Сара ещё работает? — спросил Кэйа, чтобы хотя бы что-то сказать.              — А это и не Сариных рук дело, — хмыкнула Розария, — Знаешь, кто бы мне сказал, что богатейший человек в Мондштадте будет самолично нанизывать на шпажки курицу и грибы, я бы не поверила. Но вот мы здесь.              Долгое время они пили в почти уютном молчании. Розария больше ничего не выспрашивала, жмурилась от вина и шашлычков довольной кошкой, катала в руках сбитую ветром хмельную шишку, разрывая ее на маленькие пёрышки.              — Я не знаю, что между вами произошло, — вдруг сказала она, — Да и, наверное, не хочу знать. Но хочешь маленький секрет? Одно наблюдение.              Кэйа кивнул.              — У него светлеют глаза, когда он думает о тебе. Я только пришла в таверну, чтобы взять эти бутылки с собой. И увидела это. Красиво — словно в вино плеснули концентрированный солнечный свет. Бедные девушки там чуть со стульев не попадали. И, — она улыбнулась, чуть остро, — С тобой происходит то же самое.              Дрожь пробежала по позвоночнику, будто по нему провели смычком, извлекая ноты. Кэйа вздрогнул и схватился за бокал как утопающий.              Розария хрипло рассмеялась, глядя на его метания, и вдруг хрипло пропела:              От любви светлеют глаза —       так однажды старик мне сказал.       Я смотрю на тебя, моя жизнь,       И не знаю, чем тебя заслужил.              — Всемогущий Барбаратос, — изумлённо сказала она, — глядя на вас я становлюсь поэтом. А завтра что — возьму и исполню сольную партию в хоре? Какой ужас. Пойду-ка я. Удачи!              Она легко вспрыгнула на ограду и ушла, задумчиво играя кинжалом. Ему хотелось спросить: удачи с чем? Но потом и сам услышал: лёгкий шелест знакомых шагов.              Дилюк действительно выглядел измученным, ему бы в кровать — и поспать эдак дня три. А лучше неделю.              Было страшно поднимать взгляд, смотреть в его глаза. Было страшно — наткнуться на тёмный, жестокий пожар. Вместо этого Кэйа смотрел на дом, что скрипами пел свои погребальные песни.              — Сад совсем зарос, — сказал он.              — Да, — ответил Дилюк.              — Помнишь те белые розы? Их привёз отец из Фонтейна. А теперь они превратились в обычный шиповник.              — Да, — Дилюк помолчал, но Кэйа почувствовал, как его рука легла совсем рядом. Стоило только сдвинуть свою — и наткнёшься на послушное пламя, сожмёшь его в пальцах… — но даже так: они все ещё прекрасны.              Был ли это разговор о цветах? Или…              — Ты… действительно этого хочешь? — говорить об этом было страшно, а не спрашивать — больно.              — Кэйа, — его лицо вдруг оказалось так близко, что даже в сумраке ночи Кэйа видел яркий, непотухающий свет. Несколько дней назад он сравнивал его глаза с солнечным зайчиком, что пригрелся у костра. Теперь же он видел, что ошибался. Они действительно светлели — но не выцветали перламутровой горечью. В них сияла сирень летнего жаркого вечера, лазурная синева далекого неба.              Дилюк же видел, как вокруг острой звезды расцветает красками ало-ясное рассветное утро.              Старый дом скрипел над ними, спали в своих гнёздах пугливые ласточки. Только вот песнь его не была песней тоски и прощания, дом пел, завлекая в свою песню заросший сад, о радости встречи и новом начале.