***
Пройдет несколько дней, прежде чем король снова откроет глаза на мир… Чувствовал ли он, что это нежные руки его омеги меняли повязку на его ране трижды в день? Нежно протирали его тканью? Терпеливо вливали ложкой питательный отвар из морских водорослей в потрескавшиеся губы? Спал рядом с ним, скрестив руки на груди, в чистейшей бронированной защите…? — Слава богам. Орион по-медвежьи обнял своего юного шурина, обнаружив его в то первое утро. — Боги хранят тебя, кузен, — шепотом возразил Эсен. — Я приношу свои извинения, — низко кланяется до земли Наронг в муках раскаяния. — Как только он понял, что что-то не так, на разум королевы просто невозможно было повлиять, чтобы она осталась. Он сказал, что либо сбежит, чтобы встать на сторону Соляриса в одиночку, либо с моей помощью. И я не мог оставить его одного, не тогда, когда он… Да, прошло несколько дней, прежде чем король снова открыл глаза на мир, но когда, наконец, он это сделал, он словно переродился. Он зашевелился только на рассвете. Неуклюже потягиваясь, он пробудил и Галфа, поскольку наконец их галактические глаза снова встретились. — Я приведу лекаря. Младший собирается подняться, но… — Подожди. Позволь мне сначала заключить тебя в свои объятия, пока все еще тихо. Руки раскинуты в безмолвном приглашении. — Но как твоя рана? Рубцы еще молоды. — Сейчас я едва ли это почувствую, — ложь. — Пожалуйста, Галф. Прижимает омегу к себе, сердце к сердцу… И вот он снова, этот новый аромат. Не туоксу сам по себе, а скорее золотистая сладость нектара, между ними безошибочно угадывается солнечное сияние. Может ли это быть...? Не обменявшись ни словом, младший расстегнул свою безразмерную солдатскую куртку, откинулся на спину в ожидании объятий короля и почувствовал, как рука старшего начала двигаться. Словно скульптор, любовно разглаживающий теплую, податливую глину — пальцы блуждают, обводя поверх хлопчатобумажного нижнего белья, по ключице, мимо выступающих ребер, охраняющих скачущее сердце… Веки Мью медленно закрылись, пока Галф широко раскрытыми глазами наблюдал за каждой деталью выражения его лица в мягком луче раннего солнечного света, проникающего сквозь ткань палатки. От легкого напряжения подрагивает линия подбородка, дыхание учащается, затем задерживается в ожидании, ноздри раздуваются: знал ли он? Рука двинулась дальше, оставив грудь позади, чтобы, наконец, отважиться добраться до середины омеги. И, конечно же, там, где раньше была маленькая, прелестная мягкость, с которой можно было поиграть, теперь вместо нее появилась прекрасная, плодотворная твердость — дом стал настоящим домом. Дыхание вырывается одновременно, глаза открыты, пересекаются: — Так это было на самом деле? Затем обе ладони Соляриса легли на живот его жены. Поглаживание — пристальный взгляд — как бы говорящий: «Неужели мы вылепили это самое драгоценное произведение искусства?» Сиэль, краснея, наклоняется к нему, чтобы прошептать на ухо: — Твое семя взошло, поэтому наш ребенок растет внутри меня, становясь больше с каждым днем. — Я нашел «Мамину жемчужину»... Мью внезапно оказался где-то далеко, на том самом унылом пляже, где маленькая ручка помогла ему вернуться домой, а затем, моргнув, снова оказался в палатке, чтобы между поцелуями прикоснуться к самому кончику носа своей Королевы: — Наш сын.Доспехи
14 января 2024 г. в 10:18
Карнавал туоксута прямо здесь, на краю полуночных пустошей. Бездонные глубины бурлящего моря, калейдоскопическое цветение вишни в саду — и что-то еще более сладкое притаилось среди этих сочетающихся ароматов…
— Ч-что ты здесь делаешь? Что на тебе надето? Боги мои, я… этот запах… это аромат… Я люблю тебя.
Звезды кружат голову, губы в красных пятнах, глаза запавшие, черные, на фоне тускнеющего холста, когда Солярис в шоке цепляется за другую фигуру — как будто это был не человек, а всего лишь мираж сердца. Призрак, явившийся, чтобы заманить его в заколдованное королевство вереска мавра.
И он с радостью пошел бы к этим мечтам.
Но нет.
Сиэль, воистину Сиэль, во плоти, снимает тяжелый шлем, чтобы показать слезы, текущие по перепачканным грязью щекам, баюкая ошеломленное, ищущее лицо старшего мужчины, когда он заглянул ему в душу и сказал:
— Я тоже люблю тебя.
А потом прижимаются дрожащими губами друг к другу, соль их слез уравновешивает сладкие всплески нежных, засахаренных поцелуев.
Потому что они тосковали и скучали — о, как они скучали и тосковали.
Губы разошлись, чтобы прижаться лбами друг к другу, руки сжались, а пальцы переплелись во взаимной молитве, когда где-то за пределами центральной сцены третий мужчина и мул неловко шаркают ногами. Массовка, сыгравшая в пьесе без реплик.
Ветер вересковых пустошей, завывающий на своем пути, чтобы окутать теплом летнюю ночь.
Согласно фольклору, на этих бесплодных землях обитали призраки давно потерянных возлюбленных. Но там две взволнованные души наконец обрели покой — безмятежную тишину, убежище во время войны.
Затем, когда прошли секунды, и облака расступились на прощание, позволяя обильной полноте опаловой луны осветить сцену, омега почувствовал, что вместо того, чтобы обнять, он фактически поддерживал своего ослабевшего альфу, чтобы тот остался стоять.
Мягко упрекая:
— Давай отведем тебя обратно в твою палатку отдохнуть. Мой король серьезно ранен.
Тревога, вспыхивающая в самых усталых, тяжелых глазах…
— Нет!.. Т-ты должен уйти… здесь небезопасно… Я запрещаю…
Но палец приложен к губам, чтобы остановить тревожные штормовые приливы суровым, непоколебимым барьером:
— Я больше не покину тебя, муж мой, так что не проси об этом.
И на этом все закончилось.
Самые последние слова, которые услышал Солярис, когда фокусировка глаз затуманилась и он, наконец, поддался изнеможению, засыпая как от теплого молочного соска.
Из тени: Наронг. Сделав шаг, чтобы поднять крепкое тело короля в седло ожидающего скакуна — прислонившись к гриве мула — королева в шлеме повела его вперед, пока они молча проследовали по следам Соляриса к центру лагеря.
Петляя то в одну, то в другую сторону, слышно было только топот копыт по шелесту сухой летней травы и пыхтение ноздрей существа, взмахивающего на ходу белым хвостом.
Затем бессознательные стоны короля, когда его подняли с цыганской кровати и потащили — безвольные руки свисали с плеч пошатывающихся Сиэля и Наронга — к его спальной циновке.
Пробужденный доктор Пхаваттакун, который быстрым взглядом отметил вновь прибывших одним понимающим кивком, как будто всего этого всегда следовало ожидать, в какой-то момент, каким-то образом.
Потому что некоторые пути, как пришел к пониманию ученый человек, просто начертаны звездами.