Признаки жизни

В Питере Петя приживается на удивление легко, в точности как сорняк на мокрой рыхлой грядке. Может, потому что в этой унылой серости непарадной северной столицы чуть меньше ебут мозги неуместные и ненужные воспоминания, чем в шумной и переливающейся огнями Москве, а может, все дело в том, что Петя всегда был приспособленцем, умеющим схавать любое говно и не подавиться. Да, наверное, все же в этом. Всю свою жизнь с самого детства Петя отлично умел прогибаться и идеально вписываться в рамки чужих ожиданий. Сначала отцовских, когда с глубочайшим отвращением и широкой улыбкой на лице заученно подпездывал риторике про ментовскую династию. Потом - преподавателей в академии, где он усердно строил из себя задрота и образцового курсанта с понедельника по пятницу, а в выходные, сняв форму, расслабленно давил жопой диван в каком-нибудь клубном чилл-ауте с косяком в пальцах. После был дядь Паша Кольцов и его людоеды из ФСКН, вместе с которыми Петя и сам практически потерял человеческий облик, мерзко лыбясь во время личных досмотров и с трудом собирая глаза в кучу после пары дорог, потому что все вокруг так делали, вот и нехрен отбиваться от стаи. Иначе свои же сожрут и не подавятся, стоит только заикнуться о том, что они вообще-то тут носят погоны затем, чтобы бороться со злом, а не чтобы к нему примкнуть. Чем старше Петя становился, тем больше желающих находилось вертеть им, как вздумается, а Петя все это покорно сглатывал и приноравливался. Его вполне устраивала такая жизнь - быть удобным и иметь с этого профит. Денис Сергеич с его мутными схемами и плотно сжатыми на петиных яйцах пальцами, Коржавина с ее замашками госпожи и взглядом, от которого Пете блевать хотелось, бесчисленные и безликие любовницы и любовники, перед коими тоже приходилось корчить из себя хуй пойми что - все они имели Петю будь здоров своими завышенными ожиданиями, но Петя настолько привык, что это казалось обыденным и не стоящим сожалений. Зачем жалеть о чем-то, чего ты не можешь изменить? Последней была Нина. С ней Петя, конечно, показушно выебываясь, пытался не дать слабину, впервые в жизни, наверное, почувствовав, что требовать может он, а не с него. Нина была слабее, у нее не было над Петей власти, однако в коротких промежутках между блядками и приходами он все равно очень старался быть именно тем, кого Нина хотела бы рядом с собой видеть. Чуть пообтесавшисмся быдланом из ментовки, которого не стыдно подружкам в инсте показать. В меру обаятельным и не совсем конченым, как добрая половина московских мажоров, не жадным и с модной тачкой, которая произведет фурор на универской парковке. В общем, стартер-пак, за который любая провинциалка в столице необъятной будет драться на ножах. Нине же это счастье буквально с неба упало в руки, просто потому, что сначала Петя бессовестно залип взглядом на ее шикарной жопе, обтянутой узкими джинсами, а затем увидел большие светлые глаза и не смог пройти мимо. Он красиво за Ниной ухаживал, теша ее самолюбие, одурело и самозабвенно ее ебал до хриплых криков и трясущихся коленок, вел тупые и нелепые разговоры о будущем - совместном, разумеется, как же иначе, - и отчаянно пытался соответствовать сладким девичьим ожиданиям о великой любви, надежно оберегаемой энергетическим куполом, про который Нина где-то там вычитала. Получалось откровенно паршиво, с Ниной Петя все время лажал и срывался, постоянно ненароком теряя лицо и показывая себя настоящего - разбитого, заебанного и запутавшегося в собственной брехне, - однако именно с ней, как ни странно, больше всего и хотелось быть самим собой. Хотелось по-людски, что ли, а не как всегда. На Нине система дала сбой, и Петя почти готов был поверить, что кто-то способен быть с ним рядом просто так. Пусть и не совсем бескорыстно - базара ноль, даже при всей своей искренности и почти болезненной влюбленности, Нина все равно ему себя продавала за шмотки, за цацки, поездки в теплые страны посреди зимы и в перспективе за уверенность в завтрашнем дне и его финансовом благополучии, - но все равно она была первой, кто видел Петю насквозь. Ее, казалось бы, не обманывали его мерзкие ужимки и заебы тоже смущали мало, особенно по первости, и со временем Петя постепенно начал понимать: Нина его легко и играючи наебала. Она хотела вовсе не инстаграмного лоска и жгучей зависти подружек, а вот этого настоящего, как в сказках для сопливых пиздючек. Хотела содрать с Пети приросшую намертво маску и вывернуть его нутром наружу. Хотела честности, а не тупорылого понтующегося мента при бабках и с дежурным зиплоком в кармане, рядом с которым можно в ярком купальнике крутить жопой на каком-нибудь турецком пляже, когда в Москве снега по колено. Не зажравшегося генеральского сынка, рядом с которым можно вообще не париться о том, как себе место под солнцем выгрызать, хотя, Петя уверен, это ей тоже нравилось. Но если мыслить шире, Нина просто хотела нормального мужика, который может собрать яйца в кулак и взять ответственность за свою жизнь. И за ее - тоже. Щупала его осторожно, проверяя границы дозволенного и выводя на эмоции, а Петя в очередной раз прогнулся и плясал под чужую дудку, изредка взбрыкивая и наивно думая, что своим умом живет. И, пожалуй, если бы не та обоссанная подворотня около “Сикрет рума”, он бы сейчас уже покорно и без разговорчиков в строю из одного солдата, скакал с уделанными подгузниками и щеголял кругами под глазами размером с черные дыры. Был бы безмерно заебанным окольцованным мужиком, на пороге своего тридцатилетия демонстрирующим новым знакомцам фото жены и сопливого карапуза, а не топал бы сонно под моросящим дождем к метро в чудовищно бесчеловечные для себя прежнего семь утра. И вот ведь что странно: даже спустя почти два года Петя не знает, жалеет ли он о неслучившемся или все-таки больше рад, что удалось вырваться из порочного круга, пусть и таким вот радикальным способом. Не может понять до конца, что именно выглядит, как нормальная жизнь для него самого: безвозвратно проебанный шанс стать послушным, однако, наверное, все же счастливым подкаблучником, или вот эта нынешняя свобода, которой нет ни конца ни края. Но, по сути, и смысла в ней особого тоже нет, только слепые блуждания в потемках и неясная надежда, что как-нибудь оно само все образуется, стоит только подождать. После Нины Петя на какое-то время решает завязать с этой нездоровой хуетой, вечно побуждающей его искать одобрения и лизать хозяйскую руку, демонстративно виляя хвостом. А теперь, пусть и безотчетно - пусть и не персонально перед кем-то конкретно, - снова ломает комедию: приходит на службу вовремя, работает, как проклятый, понемногу втягиваясь в текущие дела коллег, и пытается казаться самым что ни на есть нормальным. Обычным ментом, коих тысячи в этом городе. Обычным одиноким мужиком, который понемногу обживается на новом месте. Однако, впервые в жизни, все это почти похоже на правду, потому что усилий приходится приложить жалкий и смешной минимум. Петя прорастает в этот серый город день за днем: в хмурые лица, в грязные лужи, в грохот и лязг вагонов метро и в свою новую шкуру. Здесь так легко затеряться, забыть, кем ты был, стереть из памяти все, отчего хочется не то нажраться до потери пульса, не то удолбаться до полной невменяемости. Здесь так легко стать человеком без прошлого, и Петя им становится. В отделе царит сонное оцепенение, и кажется, что даже если посреди кабинета сейчас откроется портал в другие измерения, всем будет кристально на него поебать. Со своим бы разобраться. Капитан Филимонов и лейтенант Козецкий, позевывая, хлебают кофе и тихо о чем-то переговариваются; младшой, от усердия высунув язык, перебирает какие-то бумажки, а остальные два стола почему-то пустуют, и Петя, включая компьютер, негромко интересуется: - Уже на выезде, что ли? - Серебряков дежурил в ночь, а Светочка в пробке, - меланхолично отзывается Козецкий, а потом, влив в себя остатки кофе, сообщает: - А на выезд поедем сейчас мы с вами, товарищ майор. Там ОБЭП в ходе обыска три кило героина у одного чинуши обнаружил, хотят, чтобы мы подключились. Петя обреченно вздыхает. - А наркоконтроль что? - уточняет он на всякий случай, однако Козецкий лишь плечами пожимает. - А их тоже позвали на вечеринку. Будем этот герыч как горячую картоху друг другу перебрасывать, похоже, - и, невесело усмехнувшись, поясняет: - У местного ГУНКа, Петр Юрич, работы до пизды, поэтому они точно попытаются на нас скинуть, заявив, что три кило - это уже точно наша тема и нужно искать поставщика. - Сколько я спал вообще, если наркоконтроль отказывается заниматься нариками? - Петя сокрушенно качает головой. Вопрос, конечно, риторический. Почти два года он спал, отправившись на больничную койку, будучи майором ФСКН, а вернувшись на пепелище былого величия и совсем в другую структуру. Зашуганную, обезглавленную и загнанную президентским указом под шконку структуру, где каждый норовил отстояться в стороне и не привлекать к себе лишнего внимания. В то время, пока Петя отлеживался в военном госпитале, а потом - в пятизвездочной дурке для торчков и алкашей, родное ведомство рвали на части голодные стервятники, разрушая то, что Петя и ему подобные строили годами, а то и десятилетиями. В одночасье отобрали спецназ, ресурсы и автономность и, пораскинув мозгами, издевательски отправили под МВДшный каблук, устроив голодные игры среди оперов, знатно охуевших от такого низвержения из князей в грязь. Все это Петя благополучно проебал, кукуя без связи с внешним миром в какой-то перди и наслаждаясь целительным воздухом соснового бора, со всех сторон обступающего высокий забор. А когда вернулся в Москву, было уже поздно даже говниться - на месте прежнего государства со своим уставом и верными подданными алчные захватчики уже вовсю строили колонию, поработив остатки былого величия. И места Пете там больше не было, даже несмотря на то, что под крылом у старого начальства нашлась блатная ставка для бывшего ударника торчкового фронта. Петя шел в кадровый архив за трудовой, всерьез намереваясь покончить с прошлым, но неожиданно оказался на крючке, сам того не заметив. Оформился всего-то за три дня, с удивлением узнав, что прошел комиссию в прошлом месяце, когда еще в рехабе чиллил, а потом каждый ебаный день гадал, почему не воспользовался случаем и не съебался, куда глаза глядят. ГУНК был душным. Отчеты, планы для планов, бесконечные согласования любого пердежа с главком и отношение такое, будто все они, бывшие ФСКНовцы, безнадежно больны проказой в неизлечимой стадии. Неделе на второй, заполняя бесконечные бумажки, Петя уже понимал, что не сможет прижиться при новой метле, на третьей - захотелось по привычке вмазаться, напроситься на рейд с майором Шубиным и нарваться на выговор с занесением, а по прошествии месяца Петя попросту начал искать новую работу. Мысль про Питер была внезапной - в рехабе он инфантильно и самозабвенно мечтал податься в адвокатуру, как хотел когда-то в юности, а потом кто-то в курилке обмолвился, что в северной столице беда с кадрами и всех мало-мальски не тупых отрывают с руками, и Петя понял: вон он - знак. Отдел по борьбе с оргпреступностью выбрал, практически ткнув пальцем в небо и решив, что прежние полевые навыки там могут прийтись кстати. И не прогадал. Сурков и впрямь в него вцепился, как матерый волчара в глупого хромоногого зайца, и уже через несколько дней после их короткой, но емкой беседы по телефону запрос на перевод поступил в кадры. И, положа руку на сердце, Петя об этом нихуя не жалел. Да, в ОБОПе было не сладко и порою Петя ощущал себя круглым дураком и тупицей даже рядом с лейтенантами, с трудом удерживая лицо, но это все еще было лучше той ублюдской горькой ностальгии по былым временам, которая временами накрывала его в тесном, заваленном папками кабинете на троих, где он провел семь с половиной недель, разгребая отчеты. Временам, когда наркоконтроль был в расцвете своего величия, а Петя мог, свистнув пацанов из спецназа, усесться в черный тонированный мерседес спринтер - ох уж эти сладкие привилегии ФСКН на госзакупках, - и сорваться навстречу приключениям, когда засвербит повыебываться после пары дорог. Здесь Петя был новичком, опасливо шагающим по минному полю, но так было даже интереснее, потому что когда он осмелеет и рискнет рвануть напролом, веселья, походу, будет не меньше, чем когда-то в наркоконтроле старого разлива. Если не больше. Как он успел понять за несколько дней, отдел по борьбе с оргпреступностью, хоть и подчиняется формально угрозыску и его генералам, но имеет - по крайней мере, в Питере, - совершенно особый статус. Статус-кво, если можно так выразиться, потому что даже после всех перестановок и громких заявлений в две тысячи восьмом об упразднении ведомства, даже под могильной для большинства прежних ведомств плитой главка ОБОП умудрился остаться тем, чем был прежде: отделом, который делает свою работу, а не дрочит на бесчисленные бумажки. От Серебрякова Петя знает, что их отдел единственный, кто может согласовать группу захвата молниеносно и без лишних проволочек и бюрократии, а еще, что особисты частенько - гораздо чаще положенного вразрез со своими же протоколами, - прикрывают глаза на очень многое, если речь заходит о превышении служебных полномочий оперативниками. И по-хорошему, это должно было бы Петю смутить - из огня да в полымя, - совсем как пару лет назад в столичном наркоконтроле, когда всем было поебать на методы, а волновал лишь конечный результат, но, с другой стороны - такой подход ему все же близок, как никакой другой. Пете, чего уж скрывать, пиздец как нравится, когда никто не мешает ему делать свою работу. Тем более, что почти два года - достаточный срок, чтобы осознать, где он перегибал палку, будучи обдолбанным и чувствующим полнейшую безнаказанность. Теперь Петя этих ошибок уже не повторит. - Ну что, поехали? - интересуется лейтенант Козецкий, поднимаясь с места и громко скрипнув стулом. Петя дергается коротко, резко выныривая из своих невеселых размышлений и, кивнув, ухмыляется: - Можно уволиться из ГУНКа, сменить имя, сделать пластику носа, уехать за несколько сотен километров от дома, но все равно рано или поздно к тебе придут и скажут: собирайся, Петр Юрич, у нас тут три кило героина, так что - по коням, - а потом, с сожалением глянув на кофеварку, направляется к двери и, сдернув с крючка ключи от служебного фокуса, сообщает: - Адрес диктуй, пока спустимся, как раз маршрут просрется. Козецкий семенит следом, послушно диктует адрес, записанный на бумажке, а после замолкает аж до самого лифта. И лишь когда за ними с лязгом захлопываются тяжелые двери, все же робко интересуется: - А про пластику вы серьезно, тащ майор? - и, помявшись, добавляет как-то совсем растерянно: - Потому что, ну, если честно, нос у вас все равно кривой. И Петя, не удержавшись, громко ржет, запрокинув голову. - То есть, тебя смутил только мой нос? - стонет он, приваливаясь плечом к стенке лифта, а потом быстро добавляет: - Нет, не отвечай. Давай сделаем вид, что этого тупого вопроса ты не задавал. И Козецкий, робко улыбнувшись, кивает. Пете он определенно нравится. Хотя бы потому, что впервые за хуй знает сколько времени умудряется задеть что-то внутри и совершенно искренне, сам того не осознавая, рассмешить. В новой своей жизни Петя, кажется, еще не смеялся. Сегодня он открывает счет. Ноябрь подкрадывается незаметно, засыпая газоны мелким полупрозрачным крошевом и сковывая грязную кашу под ногами хрустким грязным же льдом. Вечерами становится уже не просто зябко, а до крупной дрожи холодно, особенно когда влажный морской ветер жадно облизывает щеки и норовит забраться под высоко поднятый ворот пальто, поэтому Петя, осознав, что тянуть дальше некуда, принимается вечерами просматривать объявления на Авто.ру. В основном, продают, конечно, какой-то хлам, непонятно как еще не превратившийся в недвижимость. Типичное “не бита, не крашена”, но даже толщиномера не нужно, чтобы понять: шпакли на доброй половине этих ведер столько, что если как следует постучать, то кусками начнет отваливаться. Не вдохновляет от слова совсем, короче, но и деваться-то особо некуда: после того, как он изящно съебался из-под батиного пристального надзора, рассчитывать на финансовую поддержку не приходилось, как и не приходилось полагаться больше на сладкие и легко плывущие в руки хрустящие зеленые бумажки, которые Петя почти играючи выуживал из карманов любителей острых ощущений под чутким руководством Сергеича. Он с этим всем покончил, выпил чашу до дна, едва не захлебнувшись от жадности, и вышел из игры - вот же ебаное чудо, - не ногами вперед. Теперь Петя всерьез намеревался жить по средствам, притырив на накопительном под скромный процент греющую душу нычку на черный день. А по средствам с его-то нынешней зарплатой, озвученной Сурковым - это почти на грани с тем, чтобы выйти на паперть, если случайно в порыве транжирства и из ностальгии по былым денькам завернуть вместо “H&M”, например, в соблазнительно распахнутые двери бутика “Армани”. То есть, на жизнь, конечно, хватит, если не шиковать, майорские надбавки даже в главке некислые по меркам простых смертных, но Петя-то всю свою жизнь был из тех небожителей, которые на рейдах могут случайно разъебать котлы за полляма по упорке, и с трудом пока осознавал, как именно по щелчку пальцев поставить себя раком и упырить мел. Особенно в глобальных вещах типа вот той же тачки. Хотелось свежак из салона, оргазмически пахнущий кожей и минимум с тремя сотнями лошадей под капотом, чтоб по старой памяти лихо рвать с каждого светофора, но всрать весь неприкосновенный запас бабла или даже его половину на тачку было бы верхом тупости. К тому же, ежегодный налог на такое гилти плэже тоже весьма конский, и это тоже стоит учитывать и подтереть слюни. Первый, мать его, шаг к бережливости, осознанности и окончательной мимикрии под обычного питерского мента, выживающего худо-бедно за счет бюджетных средств, ежемесячно капающих на карту, а не выезжающего на старых, уже дурно пованивающих дрожжах. Так держать, сука. С продажи кадиллака Петя лихо выкружил почти четыре ляма, что с учетом пробега и того Вьетнама, в котором эскалейд побывал, было весьма и весьма, но сейчас мог себе позволить что-то не дороже полутора максимум. А лучше, конечно, меньше, чтобы в случае какой-нибудь глубокой жопы на балансе оказалось достаточно средств ее заткнуть. Внутренняя, в одночасье обнищавшая и лишившаяся неиссякаемого баблопровода истеричка жалко причитала, что, мол, чем дешевле, тем лучше, и успешно затыкала за пояс внутреннего же зажравшегося сноба, которому отчаянно, в память о былом, хотелось возить свою тощую задницу с комфортом и выебонами. Его, в конце концов, все еще могут выпереть из ментовки с волчьим билетом, если вдруг всплывет история с комиссией и переаттестацией, и нужно позаботиться о том, чтобы не переехать в этом случае жить под какой-нибудь красивый и гостеприимный питерский мост. Нужно убедиться, чтобы в случае увольнения с позором, Петя как-нибудь сможет, особо не парясь о деньгах, найти новый смысл в своей никчемной жизни. Пару раз Петя натыкается на заманчивые лоты, отдавая предпочтение побегавшим уже по России немцам, но либо не успевает, либо уже при беглом осмотре все оказывается гораздо хуже, чем на фотках: то лонжерон поведенный, то движок стучит, то вообще каким-то необъяснимым образом попадается неясно каким ветром занесенный в северную столицу сочинский утопленник. Нет бы, случайно напороться на свеженьких мерс, в багажнике которого перевозили труп и от которого позарез необходимо избавиться как можно скорее. Петя бы забрал с удовольствием, потому что труп в багажнике максимум тянул бы тысяч на пять за химчистку, а не сотку, как в случае с капиталкой движка, например. Но увы, таких подарков судьбы ему не обламывается, поэтому приходится жрать, что дают, и тщательно отбирать варианты некрух, которые видятся ему наиболее перспективными, значительно понизив планочку по пробегу. К концу недели в голову уже закрадываются даже дурные мысли упасть ниже плинтуса и бодро почесать в салон “Автоваза” за свеженькой Грантой или Вестой. Да, говно, но зато без нюансов и с гарантийным обслуживанием. Гаврилова, вон, гоняет на гордости отечества - и ничего. Прежний Петя себе за такую крамолу в ебало бы харкнул, а нынешний даже проглядывает сайт одного из дилеров, изучая описания комплектаций и торгуясь с собой на тему, что вот подогрев сидений и руля - не то чтобы жизненная необходимость и вообще излишество. Тотальное грехопадение, с какой стороны ни глянь. Одумывается он, правда, очень быстро, сообразив, что с той частотой, с которой это дерьмище будет вставать колом, пешеходом придется быть, скорее всего, чаще, чем водителем. А “Автоваз” - это вам не премиум с подменными тачками, так что попускает почти тут же, и слава яйцам. На вторичке, правда, за эти пару дней мало что меняется, однако Петя, стараясь не унывать, продолжает свой въедливый ресерч. Рано или поздно ему должно повезти. Меж тем, на службе с каждым днем становится все проще. Да, он многого еще не знает и не въезжает в кучу тонкостей, как чисто местных, питерских, так и связанных с работой отдела, но это не мешает Пете втянуться в эту жижу по самую маковку. Тем более, что так удачно - ха-ха, нет, - подвернувшиеся три кило героина, с которыми никто в душе не ебет, что делать, становятся отличным шансом показать, чего он стоит. Беззубый и бесполезный, как вилка в супе, нынешний ГУНК скидывает с себя ответственность сразу, зато Петя вцепляется в это дело, как голодная псина в тухлую кость с помойки, и под одобрительными взглядами Суркова принимается копать. Он плох в аналитике, хуево себе представляет, как и через кого выбивать записи с дорожных камер и с какого боку подступиться к архиву главка - для этой бренной херни у него всегда были в арсенале зашуганные ментята из младшего офицерского состава, чтобы самому даже жопу со стула не отрывать. Но зато Петя отлично - даже слишком хорошо, буквально изнутри, - знает повадки крупных игроков в наркобизнесе и прекрасно понимает, что три кило хмурого, изъятые при обыске, явно лежали там под реализацию. Такой вес не берут под себя, его берут, чтобы толкнуть дальше и навариться, и нужно только просчитать, кто из окружения мелкого чиновника Шурыгина завязан на барыг и где именно толкают его товар. Первым делом Петя, заручившись поддержкой своего подпола, наседает на ГУНК. Трясет их, как грушу, где сейчас в злачных местах подозрительно мало наркоты. Пытается нащупать, какая из цепочек оборвалась, и кто остался без ходового и чистого хмурого. Какие рейды возвращаются в управление не солоно хлебавши. Серебряков наблюдает за этими телодвижениями со скепсисом, Филимонов с вежливым интересом, а молодняк - со священным ужасом, и лишь спустя несколько дней Петя узнает, в чем причина этих взглядов. По опыту местных то, во что остервенело ввязывается Петя - висяк-висяком. По петиному же скромному мнению - это до пизды увлекательный квест с кучей неизвестных, где он может не только многому научиться, но и вспомнить, каково это - работать без рамок и ограничений, как в старые добрые. Сурков дает ему зеленый свет, почти не дергает на другие дела отдела, и Петя, осознавая весь кредит доверия, ебошит вдохновенно и без продыху. Сам мотается по клубам, выискивая в толпе нагловатых толкачей и делая контрольные закупки. Пытается понять, где не густо, а пусто, попутно сливая результаты своих изысканий в ГУНК, чтоб наведались в особо злачные места с внеплановой облавой. С непривычки Петя упахивается так, что умудряется забыть не только про придурочного сталкера, ставшего его первым собеседником в Питере, не считая таксиста, разумеется, но и, кажется, когда в последний раз нормально спал. Однако этот ебантяй, чтоб ему сралось жидко, напоминает о себе спустя четыре дня, подняв Петю из коматоза примерно через пару часов после полуночи, аккурат тогда, когда он только-только засыпает, даже не пожрав перед тем, как вырубиться. Рингтон вкручивается в мозг резко, почти болезненно, и Петя, громко застонав, нихрена не одупляя спросонья, накрывает телефон подушкой. Тот замолкает ненадолго, потом снова разрывается противной полифонической трелью по умолчанию. А после - еще раз, чисто для того, чтобы даже мертвые восстали от этого назойливого желания достучаться. Петя охуевше моргает, мажет пальцами по экрану, принимая звонок, а затем накрывает подушкой уже свою чугунную голову, надеясь, что ни единого звука не пробьется сквозь плотно сбитый халлофайбер, даже если этот упырь вздумает вести с ним беседы. Некоторым проще дать, чем объяснить, почему жопу сегодня лучше не трогать. Петя слишком устал, чтобы спокойно донести абоненту на том конце воображаемого провода, что за несколько дней ничего не поменялось, и этот номер все еще принадлежит ему, а не какой-то там Юле. А еще - устал даже для того, чтобы просто и неизящно послать звонящего нахуй. Он просто слишком сильно устал. Однако вопреки ожиданиям комната погружается в блаженную тишину, и Петя, легко соскальзывая обратно в свой муторный сон без сновидений, почти безотчетно думает: даже жаль, что из динамика доносится примерно нихуя. У этого мужика, каким бы ебанутым он ни был, приятный голос. Тихий, с хрипотцой, будто прокуренный, но вместе с тем какой-то до пизды порнографичный, хоть Петя и слышал всего-то лишь один жалкий мырк. С таким голосом бы в секс по телефону или эротические аудиокнижки начитывать, но этот упорный долбоеб лишь названивает Пете и молчит. Такой талант пропадает почем зря, просто охуеть. Когда-нибудь, когда Пете не нужно будет вылезать из постели и собираться на службу примерно часика через четыре, он непременно попытается разговорить своего странного и явно пристукнутого визави, чисто чтобы убедиться, что слух его не подвел и голос действительно такой, каким показался в первую ночь. Зачем? А хуй его знает. Ловить тут, конечно, нечего, даже сомневаться не стоит - у мужика этого сто пудов на неведомой Юле крышак съехал безвозвратно, раз до сих пор все никак не может оставить ее в покое, - но, тем не менее. Насколько Петя знает, дрочить на натуралов еще никто запрещал, особенно если они об этом никогда не узнают. Едва очнувшись утром, Петя, зевнув, тянется к телефону, отключает будильник и, с сомнением хмурясь, прикидывает: не причудился ли ему вообще ночной звонок. Не вылепил ли его из небытия уставший перегруженный мозг, уцепившись за надрывающующуюся во дворе чью-то сигналку, например. Но нет, последний входящий - тридцать семь минут девять секунд. Почти сорок минут молчания посреди ночи - а потом разрыв связи, и в Пете заново просыпается поутихший за несколько дней рабочей запары интерес. Сталкер разжигает в нем любопытство почти так же сильно, как шурыгинские толкачи. Псих со справкой или ебучий однолюб, у которого крыша понемногу протекает от фантомной близости к объекту своего обожания? Петя не знает, он не может знать, но, как ни странно, ему пиздец как хочется разгадать эту загадку. Не потому, что его вообще ебет чужое горе и хочется как-то поучаствовать - ну нет, ни в коем разе, Пете и своего говна хватает с лихвой, - а просто, ну… Было бы занятно размять мозги, строя предположения. И он мог бы просто и без изысков пробить данные обоих номеров, выяснить чьи они, потом поковыряться в соцсеточках, сопоставить факты и угомониться, но это был бы скучный до зевоты чит. И потом - как бы безумно это ни звучало, - мужик этот странный, с упорством, достойным лучшего применения, названивающий Пете по ночам, вселял чувство какой-то иррациональной стабильности. Дурацкая ироничная хуета - будто бы кто-то случайно и волею судеб проверяет, жив ли он тут еще в этой своей новой жизни или уже спекся. Будто бы бог, если он, конечно, не наебка, с интересом тыкает в Петю палкой, вложенной в чужие руки. Петя почти уверен - он увидит входящий с этого номера снова, и после сегодняшней ночи, возможно, даже куда раньше, чем предполагает, но это почему-то не бесит от слова совсем. Он поддался, принял звонок, на блюдечке с голубой каемочкой дал желаемое и вписался, кажется, в какую-то невнятную херню, правил которой не понимает и, наверное, никогда не поймет, но так даже любопытнее. Пинг, отклик - и вперед, на новый виток, попутно торопливо и заполошно проживая свои часы и дни. Зная, что рано или поздно связной снова даст о себе знать, и нужно быть готовым принять сигнал. Парадоксально, на самом деле, потому что неведомый долбоеб, названивающий ему по ночам, должен бы бесить по всем законам логики, но Петя, давно забывший, что такое нормальная жизнь с ее взлетами и падениями, находит в ситуации особый сок. Он так давно не был частью чего-то ебануто-сладкого, сносящего крышу и вышибающего мозги, что вот эта вся хуйня - когда ты лишь зритель, а не корчишься под прицелом невидимой камеры, - здорово щекочет нервы и вместе с тем дает возможность остаться в безопасности и не заплыть ненароком за буйки. Как из первого ряда, вооружившись попкорном, наблюдать за падением горящего истребителя в 3D. Близость к настоящему, болезненному и неконтролируемому иррационально делает его чуть более живым. Чуть более реальным, принадлежащим этому городу с его драмами-хуямами, и чуть более своим. Его телефон, наживо и кровоточаще отрезанный от всех прежних контактов, высвечивает на дисплее не только номера новых коллег, жаждущих сдернуть Петю во внеурочное время куда-нибудь к черту на рога. Его телефон приоткрывает форточку во внешний мир, не позволяя закрыться в раковине, пусть и таким вот абсурдным способом. Он все еще подает признаки жизни, как и сам Петя, одурело горланит, а потом молчит тишиной чужой квартиры и, наверное, чьим-то дыханием. И в своей прошлой жизни Петя, наверное, даже не задумываясь и походя, кинул бы этот номер в черный список, забыв об инциденте уже через пару минут, но в этой по-паскудному приятно знать, что кому-то если не хуже, чем тебе, то где-то на уровне. Причины разные - итог один. Люди придуманы для того, чтобы мучиться. А еще - люди придуманы для того, чтобы милосердно подавать друг другу костыли и упрямо плестись дальше, вместе или порознь. Петин костыль, например - мысль о том, что он в целом неплохо справляется. По крайней мере, гораздо лучше, чем некоторые. Мерзенькая, в общем-то, мысль, но она неплохо держит на плаву, однако в новой жизни хочется не только забыть о старой, но еще и стать чуточку лучше, чем был. Не таким конченым, не таким уебком без стыда и совести, ну и просто - не таким. Не святым, разумеется, не дзен-буддистом, не чистоплюем и не канонично-сердобольным истовым христианином, отмаливающим свои былые грешки в надежде на индульгенцию, а просто хотя бы не таким смердящим куском говна, как раньше. Это, конечно, кажется непосильной задачей со звездочкой, но Петя начинает с малого - он протягивает руку совершенно незнакомому человеку и следующей ночью молчит с ним в унисон практически до утра, незаметно для себя вырубившись даже без привычной таблетки адаптола. И впервые, кажется, в своей жизни - что старой, что новой, - на грани сна и яви думает о том, что никто не заслуживает страданий в принципе, ни он сам, ни этот странный мужик, ни даже, прости господи, сучара Горюнов, чтоб ему в аду гореть. Мелькает в голове внезапно, что не для мучений были придуманы люди, а для беззаботной жизни в райских кущах, но человечество по своему обыкновению бездарно все проебало еще тысячелетия назад, а им всем, живущим ныне, теперь остается лишь завалить ебало и смиренно расхлебывать. Но мысль эта даже для сонного мозга оказывается слишком чужеродной и пугающей, так что наутро, с трудом выползая из кровати, Петя о ней и не вспоминает. Вспоминает лишь щелчок зажигалки и тихий, какой-то совершенно безнадежный вздох в трубке, не то услышанный наяву, не то вылепленный из небытия расшалившимся воображением. Но начинается новый день, и Петя, делая первый глоток кофе, выбрасывает все лишнее из головы. Он знает: так будет лучше. По крайней мере, пока. Пока он не готов договориться даже со своими тараканами, куда уж ему еще чужие. Сейчас Петя готов только протянуть руку и не более, а вот тащить утопающего из трясины совсем не готов. Его бы кто, придурка, вытащил за шкварняк. Как там пишут в инструкциях на борту самолета? Маску сначала на себя, потом на ребенка. В новой своей жизни Петя играет по правилам.