Признаки жизни

Молчаливое сопение в трубку повторяется еще несколько раз. Не ежедневно, конечно, но с завидной регулярностью, как Петя и предполагал. Иногда звонки застают его уже дома - в кровати или за ночным дожором после бесконечно заебного дня, - иногда в дороге, когда засидевшись в отделе или окончательно забегавшись по местным притонам, Петя устало пытается слиться с задним сидением какого-нибудь желтого соляриса и ни в коем случае не ввязаться в смолл-ток с клюющим носом водилой, а - иногда во время ночных дежурств, когда спать хочется зверски и цепляешься за каждый шорох, лишь бы не поплыть. Это странно все, конечно, и попахивает нездоровой хуйней, но Петя, как ни странно, привыкает к тихому мерному дыханию и, что уж скрывать, к собеседнику - ха-ха, блядь, - с которым вовсе не нужно говорить. Просто брать трубку и заниматься своими делами, ставя очередную мысленную галочку в воображаемой графе “сигнал принят”. Он и сам не понимает, как эта срань работает, но по звонкам этим, словно по вековым кольцам, считает, как давно стал кем-то, кто вот так спокойно реагирует на доебки какого-то придурка. Как давно начал жить заново и не обсираться жидко на каждом углу, а наоборот, качать скиллы и получать ачивки. Петя в Питере чуть меньше месяца, но он уже чувствует, что не ошибся с выбором нового пристанища. И если поначалу идея перебраться в место, где достать можно, что угодно, даже не шибко напрягаясь, казалась ему чутка абсурдной - как лису в курятник запустить, ей-богу, - то сейчас она виделась чуть ли не гениальной. Гораздо более удачной, чем свалить, куда глаза глядят, как он подумывал вначале. Тем более, что тупо ткнуть в карту необъятной наугад, когда пришло время что-то реально уже решать, у Пети кишка оказалась тонка, хоть ты тресни. Дитя столицы, всю свою мажорскую жизнь промотавшее в пределах трешки, он впадал в уныние от одной только мысли, какие Нижние Петушары он бы мог себе накастовать методом тыка, а Питер хотя бы не был совсем чужим. Он был исхоженным вдоль и поперек по центру еще в лихом студенчестве, смазанным от бухла, мешающегося в крови с какой-то местной дурью, и величественно-всратым с его сыплющейся с фасадов прямо на голову штукатуркой. Не таким понятным и близким, как праздничная, взрывающаяся под веками блядища-Москва, но достаточно знакомым, чтобы не охуеть по первости от контрастов. Почти цивилизация, мать ее так, пусть и с понемногу набирающим обороты бегловским колоритом. И да, затея застрять в городе торчебесов, безусловно, попахивала керосином, однако Пете казалось даже интересным проверить себя на прочность. Окружить соблазнами и посмотреть, чем кончится дело - окончательным избавлением от навязчивой идеи удолбаться в хлам или новым отлетом кукухи в неизвестном направлении. Шанс скатиться по наклонной, конечно, был велик, но Петя всегда хуево шарил в риск-менеджменте. Он ждал, что каждый божий день придется напоминать себе: эта белая дорога до добра не доводит, проходили уже, а по итогу только изредка вспоминал, что пара граммов счастья находится буквально за любым углом, стоит только глаза раскрыть и проштудировать пару криво наклеенных объявлений в ближайшей арке. Вспоминал и тут же забывал, прикидывая, где прихватить что-нибудь на ужин и успеет ли он завтра накатать рапорт о задержании очередного мелкого барыги, чтобы по-быстрому спихнуть его ГУНКу. Питер мог бы его погубить с концами, но совершенно внезапно спас, завалив работой по самую маковку, и Петя остервенело платил по счетам, въебывая, как не в себя. Тем более, что здесь, вдали от столичных генералов и святой антикоррупционной инквизиции, можно было работать почти как раньше: жестко, грубо, без лишней бумажной волокиты и при тотальном похуе на это все сверху. Подполковник Сурков казался добряком с глазами радушного дядюшки только на первый взгляд, а на второй уже становилось совершенно ясно: никакой он не добряк, а практически предводитель банды беспредельщиков в погонах, играючи заметающий любое говно под ковер, лишь бы прикрыть жопы своим подопечным. Да и новые коллеги белыми и пушистыми не были - даже лейтенант Гаврилова, эффектная сероглазая блондинка с кукольным личиком, которую все в отделе ласково кликали Светочкой, на поверку оказалась той еще злобной сукой, - но именно это токсичное болото Пете, как выяснилось, и было нужно, чтобы вспомнить, кем он был раньше и как мог в одну каску насовать зуботычин какому-нибудь накуренному смельчаку, не уважающему исполнительную власть. Именно оно и было необходимо, словно воздух, чтобы научиться быть борзым и вкрай охуевшим не по упорке, как раньше, а с кристально ясным умом. Петя отвоевывает свое место под солнцем нагло и методично весь этот почти истекший первый свой месяц. Травит мерзкие байки про героиновых сифилитиков-ампутантов, от которых младший лейтенант Кошкин - единственный фрэшмен в их удалой компании повидавших некоторое дерьмо, - впечатленно зеленеет; с голодухи жрет вместе со всеми отвратительно жирные пончики-пышки; подбивает шесть дел для архива и даже умудряется вместе со спецназом повеселиться на внеплановой облаве в области, в результате которой приходится пару дней посидеть над писульками для миграционки. И все это под соусом настырных и въедливых изысканий по делу Шурыгина, которым Петя в последние пару недель занимается уже практически на добровольных началах, регулярно поджигая жопу расслабившемуся питерскому ГУНКу. Сурков на летучках смотрит на него почти с отеческой жалостью и журит за осунувшийся ебальник, но вместе с тем хвалит за инициативу и даже, судя по тому, как ребята из наркоконтроля перестают злобно на Петю зыркать в лифте, кажется, находит время, чтобы потолковать с начальством из смежного отдела. После этого становится, конечно, проще. Всегда приятнее делать чужую работу не за “пошел нахуй, мразь ебучая”, а за “спасибо, Петр Юрич”, и Петя даже заводит пару полезных знакомств среди оперов, разгоняющих с завидной периодичностью всякие наркопритоны. И, совершенно неожиданно даже для себя, становится не тем самым уебаном, который подкидывает говна на лопате без зазрения совести, а почетным ветераном славного столичного ФСКН, к которому можно при случае заскочить на чашечку кофе и попиздеть о славных деньках, когда не возбранялось отпиздить половину завсегдатаев какого-нибудь клуба до кровавых соплей и не писать миллион объяснительных после. Теперь в ГУНКе, подмятом под главк, все, конечно, иначе, и Петя им, конечно, сочувствует, но не от всего сердца. Сами идиоты, сами впряглись в эту кабалу без всяких вменяемых полномочий и вагоном ответственности, но свое мнение он придерживает при себе, не желая портить свежеоформленные приятельские отношения. Лишь сочувственно кивает, делая рожу кирпичом, а после, допив свой кофе, идет в допросную и, выключив камеру, от души прикладывает очередного сутенера, притащенного Филимоновым, ебалом об стол. А потом улыбается шало, прекрасно понимая, что нихуя ему за это не будет просто потому, что ОБОП, в отличие от некоторых, практически неприкасаем даже при новой метле. Равно как и ничего не будет за то, что после допроса этот фрукт отправится в КПЗ №6, где как раз заскучал маньяк-душитель, дожидающийся психиатрического освидетельствования и испытывающий - вот же совпадение, - непреодолимую слабость к хилым белобрысым мужикам. И может показаться, конечно, со стороны, будто что-то пошло не по плану. Словно бы Петя по пути из пункта А в пункт Б свернул куда-то не туда в попытке круто изменить свою жизнь и стать нормальным человеком, на которого не стыдно в зеркало посмотреть, но вот в чем фокус: оказывается, Петя и прежде был нормальным. Ебнутым, конечно, наглухо, но буквально выгорающим изнутри от того, что люди могут делать друг с другом и с собой. Этот гнойник был в нем всегда, назрел чуть ли не в первые полгода службы и дальше все только больше нарывал. Петя пытался приложить к нему подорожник, долбал по-черному, стараясь не думать о мотивах и следствиях, делал свою работу - хуево, мерзко и неизменно собирая новые звездочки на погоны, - но с каждым годом лишь только глубже тонул, стирая грань между самим собой и теми, кого преследовал. А ларчик-то совсем просто открывался: не нужно опускаться на дно, чтобы ничего не чувствовать и хуярить, как робот, пропуская через себя килотонны говна. Нужно просто посмотреть на картину мира трезво, испугаться до усрачки и захотеть что-то исправить. Когда-то, еще в академии, он хотел сделать этот мир лучше, так почему бы не теперь? Почему бы не вот так, извращенно и ощущая собственную безнаказанность, но уже не потому, что за спиной стоит батя, а потому, что за спиной толковый подпол, который прикроет тылы, если переборщишь. Ясный и не замутненный порошком ум позволяет не давать никому поблажек. Не спускать ничего на тормозах и не отмахиваться от сиюминутных порывов, как от назойливой мухи. Да, Петя откровенно жестит иногда, превышая полномочия не то в погоне за авторитетом у коллег, не то в жалкой попытке уравновесить зло хуевым добром, но жалеет ли он об этом? Нет, нихуя подобного. Сутенера, который заманивал в Россию таджичек под предлогом трудоустройства в клининговой компании, найдут повесившимся на собственных штанах, и Петя не испытает ни малейшего угрызения совести. Троих мефедронщиков отправят под суд по два два восемь, часть пятая, и Пете будет абсолютно поебать, что они проведут изрядную часть своей хуевой жизни за решеткой, хоть на особо крупный там и наскреблось с натяжкой благодаря стараниям услужливых ребят из наркоконтроля. А еще - ему совершенно насрать, что все это - игры с собственным внутренним судьей, потому что, гуляя по Питеру, эти суки натворили бы делов без вариантов. А город должен спать спокойно, и ради этого Петя готов был поторговаться со своим внутренним идеалистом, когда-то очень давно желавшим причинять добро и справедливость нормально и в рамках закона, а не вот так. Теперь, спустя столько лет и внутренний ебучий катарсис, хотелось по совести. Собаке - собачья смерть, ушлым убийцам, толкающим говно малолеткам - срок пожирнее. Не за новые звездочки на погонах и даже не за восхищенные и слегка охуевшие взгляды коллег, прижимающих уши на летучке, когда Сурков зычно и почти театрально орет на весь этаж за шестую КПЗ, а тупо по справедливости. Криво и косо, но Петя искупает. Выслуживается за все те годы, когда менял зиплоки на хрустящие бумажки, не спрашивая паспорт, и кается за все грехи, о которых знает и о которых не имеет ни малейшего понятия. Он не может изменить прошлое, не может отмотать время назад и съездить себе по ебалу за то, как легко и непринужденно предлагал неземное удовольствие всего-то за триста зеленых, но может красиво переобуться - читай, переосмыслить почти треть своей жизни, - и стать карающим мечом в умелых руках своего подпола. Кто знает, возможно, Сурков все-таки копнул глубже и знает Петю, как облупленного со всеми его слабостями и фатальными проебами, со всеми его головокружительными взлетами по служебной лестнице и их нихуя не лицеприятными причинами, но и на это Пете тоже совершенно насрать теперь. Настолько, что даже неловко. Подполковник Сурков выделил ему стол в своем отделе, не доебался до формальностей, оставив нетронутой зловонную кучу московской петиной выслуги и какой-то почти волшебной переаттестации, а затем практически с порога дал ему почти ничем не ограниченные - разве что собственным мандежом, - полномочия. И за одно это Петя готов теперь сдохнуть, но оправдать ожидания. И, кажется, вполне недурно с этим справляется, потому что Сурков, спустив пар на общей летучке, потом вскользь и почти дипломатически замечает, что, мол, он бы сам тоже выбрал шестую камеру. А случайно или неслучайно - пусть уже особисты разбираются, если, конечно, захотят. И будь Петя дохуя честным и не замазанным в говне ментом, он бы крепко призадумался, стоит ли вообще в таком отделе числиться или лучше събаться, пока не поздно, но он, будучи в говне по уши, разумеется, делает вид, что ничего странного не происходит. Пишет красивые покаянные рапорты, в которых пиздит, как дышит, что понятия не имел, кто именно сидит в шестой КПЗ, а потом со спокойной совестью кладет трехстраничную писульку Суркову на стол и, как ни в чем ни бывало, отправляется с капитаном Серебряковым на выезд. Петя по самую макушку тонет в этой самой своей новой жизни, осознанно не подавая сигналов бедствия и не задумываясь даже, что становится тем же, кем и был всего-то два года назад - беспринципным, охуевшим от безнаказанности и совершенно поехавшим на собственных идеях-фикс ублюдком. На этот раз, правда, не противозаконных, а вполне даже легитимных - с натяжкой, но все же, - однако все так же не слишком вменяемых, как ни крути. Не подстегиваемых уже парой дорог перед рейдом, разумеется, однако не то чтобы соответствующих мнению честных и незамутненных налогоплательщиков о доблестной полиции. Общественность ждет, что Петя - собирательно, разумеется, а не частно, - искоренит всю гнусь в Петербурге и настанет светлое будущее, и Петя выходит на тропу войны, ощущая внутри злой азарт. Светлое будущее когда-нибудь непременно наступит, а какими методами - об этом налогоплательщикам лучше не знать. Сегодня по плану очередной блевотник на Думской, попиленной между особо привилегированными толкачами, и конкретно на него Петя возлагает большие надежды. Он уже успел точечно прощупать заведения в округе и сделать неутешительные выводы, что там веселые таблетки и полиэтиленовые зиплоки со всякой дрянью не перевелись, и если даже здесь говна будет в изобилии, придется расширить географию поисков. Но если вдруг выяснится, что именно тут наблюдается некоторый дефицит товара - считай, подфартило несказанно. Петя пробивается сквозь толпу, заказывает кровавую мэри на баре и внимательно осматривает всех, чьи искаженные бухлом, наркотой и стробоскопами лица может разглядеть. Следит, как коршун, потягивая томатный сок с водкой и капелькой табаско, щурится от яркого неонового света в глаза, жмурится и, диссонируя с басами из здоровых колонок у сцены, хочет оказаться где-то не здесь. Слишком напоминает о московском разгульном движе, слишком ебет по ушам, слишком за пару минут до того, как он когда-то вышел из “Сикрет Рума” подышать свежим воздухом, а напоролся на того пьяного чмошника, что семь лет мечтал свести счеты. Кажется, даже музыка та же, ввинчивающаяся в мозг и ебошащая по барабанным перепонкам. Не та, конечно. Петя слишком отстал от жизни, чтобы в модных клубешниках играли те же сеты, что и два года назад, когда он выпал из реальности, но где-то над диафрагмой вибрирует, а еще - ломит виски почти так же сильно, как и той самой ночью, и ощущения, конечно, так себе, как ни хорохорься. И кажется, что стоит выйти на ступеньки клуба, все повторится, как тогда. “На диско знакомились. Ты меня первым угощал. Супер было. Я Илья. Помнишь? Месяца полтора назад”. Разумеется, Петя не помнил. Ни сейчас, в здравом уме и трезвой памяти, ни тогда, упоротым вусмерть колумбийским первосортным говнищем, чистейшим, как слеза младенца. Илья смазался, стерся из памяти, как и многие ему подобные, но тревожность - тупая и бессмысленная, - все равно хватается за петину ладонь, будто боится остаться в одиночестве. Этого уебка, вздумавшего вершить самосуд, давно уже черви жрут, а Петя все еще ссытся до одури, что как только он выйдет из залитого неоном и эпилептическим сиянием клуба на улицу, случится то самое, что он полтора года подряд видел в красочных и до пизды реалистичных кошмарах под бесконечными капельницами и успокоительными, просыпаясь в холодном поту. Случится то, что должно было случиться еще на Трехгорке, а теперь этому и не бывать никогда, потому что нет больше Горюнова и нет больше Трехгорки в петиной жизни. Как и нет кипельно-белых дорог и ощущения, что прошлое не может со всей силы залепить по ебалу. Оно может, теперь Петя знает это наверняка. В самый неподходящий момент и тогда, когда ты этого меньше всего ждешь. Или вообще не ждешь, потому что раздражитель устранен внешними факторами - три снайпера с трех разных позиций, Петя читал материалы дела, - но все равно потряхивает будь здоров. И даже спустя год рехаба, после горстей колес и одного из лучших столичных терапевтов, работающих с ПТСР, Петя все еще чувствует, как при звуках ритмичного бита от затылка к воротнику струится обжигающе-горячая кровь. И кажется, будто эта кровь заливает все: глаза, уши, нос и рот. На губах металлический привкус свободы от всего, что было прежде, пополам с животным ужасом, и Петя почти уплывает от этого кислого, пряного, горчащего на языке - будто бы и впрямь диджей поставил последний трек его старой жизни, - а потом как ледяной водой окатывает из ведра, потому что в кармане джинсов настойчиво вибрирует телефон. На часах почти три, и в принципе - как раз время для традиционного сосредоточенного сопения в петино ухо. С субботы на воскресенье, ебучий сталкер еще ни разу за три недели не пропускал эту ночь, но сегодня он пиздец как не вовремя. Не до него сейчас вообще, не до этих его возвышенных пиздостраданий по былому. Петя на взводе, он взвинчен до предела и изо всех сил старается не словить паничку от лезущих в голову воспоминаний, так некстати высунувших нос из самого темного угла бессознательного, и его, блядь, в данный конкретный момент мало ебет чужое горе. Тем более, что краем глаза он внезапно замечает, как сбоку какой-то тип с бегающим трусливо взглядом быстро всовывает в ладонь татуированной синеволосой девицы крошечный пакетик. Что именно в нем, Петя разглядеть не успевает, но зато он отлично запоминает лицо барыги, чтобы после разыскать его в толпе и поинтересоваться насчет ассортимента. Полезть сразу - почти наверняка спугнуть, поэтому Петя заказывает вторую мэри и, нырнув ладонью в карман, раздраженно сбрасывает звонок, чтобы не нервировал. Однако сталкер не унимается, набирает снова и снова - вот же упорный уебан, - и Петя, чертыхнувшись, снова сует руку в карман джинсов, наощупь остервенело вдавливая кнопку питания в корпус. Все, нахуй, абонент больше не абонент, по крайней мере, до тех пор, пока Петя не засобирается домой и не понадобится тачка. Сейчас нужно собраться, сосредоточиться несмотря даже на полтора коктейля с дешевой водкой и ощущение иррационального и липкого страха. Сегодня он охотник, а не жертва, так что страх этот пусть в пизду сходит в один конец, а Петя расслабит плечи, чуть поерзает на высоком неудобном стуле и продолжит цепко следить за типом с бегающими глазками, чтобы удостовериться, что тот и впрямь барыга местный, а не какой-нибудь дурачок, скинувший лишнюю дозу, когда понадобилась наличка. Но нет, тут все весьма однозначно, Петя улавливает минимум еще четыре эпизода товарно-денежных, и когда тип целеустремленно направляется в сторону выхода, срывается следом, бросив на стойке недопитый бокал. План, как и на прежних его вылазках, прост до безобразия - попытаться купить герыча. Контрольная, мать ее, закупка - все еще самый надежный способ выяснить, что есть в наличии. Петя быстро касается ремня, нащупывает блок управления скрытой прослушкой и, запустив запись, тоже устремляется к выходу. Лишь бы не ушел, а то потом ищи его, свищи. Барыгу Петя нагоняет уже в переулке, свернув за угол и чисто для отвода глаз доставая из внутреннего кармана пиджака сигареты. Курить, конечно, хочется, особенно после водки, слегка давшей в голову, но на вдумчивый перекур времени нет, лишь на пару торопливых тяжек, поэтому Петя поспешно чиркает зажигалкой, ежится на ледяном ноябрьском ветру и старательно гонит от себя прочь дурацкую мысль, что за Горюновым он когда-то вот так же пошел в какую-то обоссаную подворотню. Правда, не чтобы купить и зафиксировать акт правонарушения, а чтобы продать. Чтобы получить за свой никогда не переводящийся в карманах колумбийский все же порою кончающиеся низменные бумажки от какого-то бомжеватого хмыря. Все не так, как тогда, да и народу на этот раз куда больше - не безлюдный закуток с каким-то грязным хламом, а вполне себе почти приличная курилка с урнами и фонарем, где практически яблоку негде упасть. Херово будет, если придется стрелять, как бы не зацепить никого ненароком. В подворотне тип умудряется походя втюхать долговязому прыщавому юнцу еще один зиплок даже не особо стараясь - видимо, завсегдатаи его отлично знают в лицо, и Петя, едва слышно выдохнув, решается. Подходит ближе, глубоко затягивается, а потом, выдохнув дым, грубовато интересуется: - Есть че? - и, нарочито громко шмыгнув носом, быстро оглядывается. - А чего надо? - лениво уточняет барыга, окидывая Петю быстрым цепким взглядом. Как пить дать - оценивает толщину кошелька, чтобы не распыляться на порожняк, но Петя в этой теме слишком давно и, собираясь в клубы на поиски потерянного героина, достает из шкафа лишь те шмотки, которые помнят еще столичные загулы и самые жесткие фейс-контроли, так что у барыги нет ни единого шанса его подловить. Тот увидит лишь бледного и заебанного жизнью мажора, приодетого в луи и бесстрашно светящего брайтлингами на запястье, продав которые можно с размахом пожить несколько месяцев. Избавиться от них у Пети рука так и не поднялась, хотя и подмывало страшно. Остатки, сука, былой роскоши, как и весь его сегодняшний прикид. - Хмурого пару, - очнувшись от раздумий, спокойно отвечает Петя и, снова затянувшись, делает еще один шаг навстречу, подходя почти вплотную. Загоняя свою добычу в угол, чтоб некуда было деру дать. Барыга вздыхает - вблизи становится ясно, что совсем он еще молодой, даже, пожалуй, моложе Пети, - а потом с некоторым сожалением качает головой. - Сорян, бро, неурожай, - и, что-то про себя прикинув, добавляет негромко, тоже закуривая: - Могу колеса предложить или первого. На порошок ценник конский, сразу говорю, но товар улет, сам беру. А вот с герой нормальным сейчас напряг. Есть маза достать бодягу, но тебя ж не устроит по-любому. Да и я с таким не связываюсь, себе дороже. Бинго. Пацан не пиздит - за последние полторы недели Петя перещупал почти всех мало-мальски значимых дилеров в центре, и у всех товар, хоть и говеный, но был. Пропал лишь здесь, в клубе, который накачивают из Приморского, а значит - вон она, цепочка. Мелкий чинуша Шурыгин явно имел подвязки с кем-то из дипломатов, мотающихся в загран без досмотров, а добытый герыч - чистый и недешевый, - сливал на реализацию одной из местных наркомафий, которые петиному отделу уже несколько лет поперек горла стояли. А теперь вот, спасибо проворовавшемуся Шурыгину, навлекшему на свою голову ОБЭП неуемными аппетитами, появилась реальная оказия припереть к стенке всех причастных к этой цепочке. И да, совсем эту гидру не обезглавить, конечно, но вот сейчас Пете представился шанс снести одну из голов, прижечь каленым железом обрубок и порадоваться тому, что по крайней мере на какое-то время, пока рынок не переделят или пока не появится новый канал трафика, в нескольких клубах будет чисто. Выигранный бой, а не война, но все же. - А когда нормальный будет? - интересуется он с напускным равнодушием, на что барыга лишь плечами пожимает, подтверждая петины догадки: - Да хуй его знает. У поставщика траблы какие-то, а с другими я дел не имею, - и, стряхнув пепел, бросает нетерпеливо: - Ну так что, брать что-то будешь? - Ешки давай, - как бы нехотя выдавливает из себя Петя, бросает окурок под ноги и лезет во внутренний карман пиджака. Можно подумать, что за наликом, но на деле, разумеется, за браслетами. Этого точно надо брать и колоть. Причем, не ГУНКу сливать, как других мелких толкачей, а вцепиться в него самому и трепать до тех пор, пока не сдаст явки, пароли и имена своих паханов, всего лишь через одно рукопожатие знакомых с Шурыгиным. Барыга, пошарившись по карманам, протягивает Пете прозрачный пакетик с парой таблеток, а потом, не вовремя соскользнув взглядом на петину руку и углядев - вот же блядство, - блеск металла, резко дергается вперед, в надежде вырваться из капкана ровно перед тем, как тот захлопнется. Сообразительный, сучок, и Пете не остается ничего, кроме как вспомнить былые времена, когда действовал он прежде, чем успевал додумать мысль. Он бьет. Сильно, хлестко и с одного хрусткого удара сминая нос барыги в кашу. Сразу после - резко заламывает за спину руку, а потом, не теряя ни секунды, ловко защелкивает браслет сначала на одном запястье, а следом, слегка повозившись, и на втором. И лишь впечатав своего незадачливого и изрядно охуевшего противника ебалом в стену, вспоминает, что вокруг вообще-то полно людей. Людей, ошарашенно пялящихся на него и нихуя не одупляющих. Жестом фокусника Петя извлекает из пиджака ксиву и, помахав ей, вздыхает: - Все нормально, полиция. С языка по старой памяти чуть не срывается набившее оскомину “наркоконтроль”, но каким-то чудом Петя умудряется не облажаться. Он лишь отстраненно смотрит на то, как народ стремительно рассасывается, еще раз для острастки прикладывает барыгу о кирпичную стену и, включив выуженный из кармана телефон, набирает дежурку. Ночью неподалеку от Думской должна быть ебучая туча патрулей, и хоть один из них да домчит Петю до управления вместе с задержанным. Барыга, невнятно гнусавя, кроет его матом; ссаженные костяшки противно саднят и от холода уже вот-вот начнут стучать зубы, но Петя все равно доволен собой так, как давно не был. Он столько раз за сегодняшнюю ночь мог проебаться, но не проебался все же, и от этой мысли распирает дурацким самолюбованием, замешанном на самодовольстве. Да, Петя больше не работает в наркоконтроле, но он по-прежнему может заломать какого-нибудь уебка сам, без спецназа за спиной и не доставая табельное, и от этой мысли становится спокойно. Да, Петя многие свои скиллы растерял, отлеживаясь в больничке и отсиживаясь в элитной дурке, но он восстанавливал их быстро и хватко. Наверное, потому что почти десять лет своей жизни был до мозга костей ментом, а не мажором при липовых погонах. Хуевым, говнистым и с гнильцой ментом, спору нет, но вместе с тем изворотливым, отбитым и все же опытным. А опыт, как известно, не пропьешь, ну и не продолбаешь тоже. Да, в тире он все еще выбивает в лучшем случае семь из десяти, зато, вот, с реакцией и рукопашкой полный порядок, как выясняется, даже если слегка накатить. А еще - он все еще дохуя хорош в поле, когда нужно наметанным глазом выцепить из толпы тех, кто пришел не просто потанцевать и залить шары хуевым бухлом, но слегка подзаработать на страждущих. Патрульная машина притормаживает у переулка всего через пару минут, и Петя, затолкав свой сегодняшний улов на заднее сидение, возвращается в клуб за пальто. Тридцать косых, как-никак. Проебать его жалко в текущих жизненных и финансовых реалиях, а тащиться сюда утром тупо не хочется. Петя уже почти подходит к машине, зябко запахивая полы, когда телефон в кармане пиджака вибрирует и разражается дефолтной трелью. Вот же блядство. Четвертый час, а этому охуевшему мудиле все неймется. Не спится все, суке такой, и Петя, неожиданно даже для себя звереет. И хуй его знает, то ли адреналин шибает по мозгам, то ли дешевая водка, размешанная в дешевом же соке, то ли просто натянутая пружина где-то внутри лопается, устав надсадно гудеть, но он, мельком глянув на экран и убедившись, что не ошибся с выводами, принимает вызов и не отмалчивается миролюбиво и привычно, а громко рявкает в трубку: - Слышь, если тебя бросила телка, я тебе сочувствую, но не от всего сердца. Заебал, честное слово, - и, переведя дух, добавляет уже чуть тише, но все с такой же злостью: - Это мой номер теперь. Смирись уже и не звони больше, не то, я клянусь, я найду тебя и отпизжу ногами. А потом, раздраженно скинув звонок, выключает звук к хуям и решительно ныряет на услужливо освобожденное вторым патрульным переднее сидение, громко хлопнув дверью, отчего призадумавшийся сержант за рулем нервно вздрагивает. Чистое и незамутненное бешенство разливается по всему телу, по-детски беспомощное и вместе с тем совершенно не по-детски всеобъемлющее. И если поначалу казалось даже прикольным дышать в унисон с каким-то сталкером, занимаясь своими делами и подстраиваясь под вдохи и выдохи - как с эппл вотч, блядь, - то конкретно сейчас, в эту самую минуту заебало изрядно, будто фитиль кто поджег. И нужно бы, наверное, сбавить обороты хотя бы для приличия - если бы не эти двое в сверкающей аудюхе, хрен знает сколько он бы еще мерз в одном пиджаке на пронизывающем осеннем ветру - даже лишних пять минут по-любому показались бы вечностью, - однако Петя, взвинченный очередным дурацким несвоевременным звонком, включает суку на максимум и, даже не подумав пристегнуться, спускает всех собак на зазевавшегося и так и не тронувшегося с места сержанта. Сегодняшняя ночь выматывает Петю почти до предела, выжимает насухо, и даже несмотря на успех по итогу, все равно отчаянно хочется говниться до небес чисто из природного мудачества, стремительно возвращающегося вместе охуевшим, хоть и не совсем беспричинным ЧСВ. Наверное, он просто устал, выбился из сил и перепсиховал. Наверное, слишком ярко - даже чересчур, - ненароком воскресил в памяти ту ночь, когда едва не остался лежать на асфальте изломанной тряпичной куклой до востребования. Наверное, впервые за два года до Пети в полной мере доходит, что никто еще долго бы его не хватился, такого конченого, кроме матери, Сергеича и парочки контактов из сигнала, если бы у злоебучего Горюнова все получилось. До восемнадцатого четыре дня, и да, пожалуй, дело именно в этом. Невский смазывается и сливается в бесконечные световые полосы, когда перетрухнувший после петиного гневного высера сержант вжимает педаль газа в пол, и Петя вымученно прикрывает глаза, чтобы не замутило ненароком. И с одной стороны, неплохо было бы держать себя в руках и поменьше выебываться на тех, кто никакого плохого зла ему не сделал - Петя ведь хотел искупить свои грешки, стать кем-то получше, чем он сам прежний, и начать с чистого листа. Но с другой - святошей и дохуя праведником он тоже быть не подписывался. Не впрягался беречь чужую тонкую душевную организацию и не планировал сломать себе хребет и выбить метафорические зубы, чтобы, как законченный слюнтяй, жалко гнуться под кого не попадя. Он, если начистоту, просто собирался стать кем-то совсем другим, но, как не старался - не вышло. Да, упороться до звезд перед глазами, конечно, уже не тянуло, как раньше, но мерзкий характер все больше брал свое. И чем глубже Петя пускал корни в свое новое бытие, тем сильнее ощущал, что не кокс сделал его мразью, а годы и люди, и вот с этой сранью даже самый пиздатый мозгоправ совладать не сумел, потому что реквеста не было. Барыга громко сопит расквашенным носом сзади, патрульные хранят гробовое молчание, а Петя, чувствуя, как понемногу попускает, почти с сожалением думает, что не отказался бы сейчас от тихого и иррационально заземляющего дыхания в трубке. Вдох-выдох, как с ебучим эппл вотч. Впрочем, мысль тут же вылетает из головы, стоит только почувствовать, как ауди плавно сбавляет ход. Ночь еще не кончилась, и Петя нехотя открывает глаза. У него впереди слишком много работы, чтобы сейчас расклеиться. Вдох-выдох. Патрульная машина тормозит перед крыльцом, и Петя поспешно открывает пассажирскую дверь.