Признаки жизни

В прошлом ноябре Петя неизменно просыпался в холодном поту от кошмаров, в которых раз за разом шел вслед за Горюновым прямиком в вот-вот готовый захлопнуться капкан, в этом же - спасибо рецептам доброго кукушечника из рехаба, - спит как убитый, проваливаясь в спасительное ничто едва добравшись до кровати. Но по утрам, когда в темной еще комнате звенит тишина, нет-нет, да все равно накатывает это уебское ощущение собственной беспомощности и фантомного паралича, когда не знаешь, жив ты или уже сдох к хуям собачьим не то в грязной подворотне, не то под системой в неотложке. Ощущение, что нет больше ничего и тебя самого тоже больше нет, а последние два года - лишь агония отмирающего мозга. Эту кислую от крови и пронзительно холодную черноту между “еще здесь” и “уже отмучился” Петя, пожалуй, будет помнить всегда, сколько бы лет ни прошло и как бы старательно он не пытался от этого воспоминания убежать. Стремительно затухающее, ржавое от света тусклых фонарей московское небо, изрядно охуевший от увиденного чей-то пьяный окрик и отдаляющийся все дальше и дальше стук ботинок по асфальту, набатом взрывающий голову. После - проблеск полицейской люстры, истошный вой сирен и тихий назойливый звон в ушах. Чьи-то шаги, чьи-то руки - вот ведь забавно, Петя так и не выяснил, кто именно его жопу спас, хотя и собирался после рехаба найти своих ангелов-хранителей, чтобы сказать спасибо, - а потом все, провал. Ебучая чернота, даже сейчас, в ошметках неясных и путаных воспоминаний, пугающая до усрачки. Петя открывает глаза, одуревше моргает пару раз, приходя в себя и выравнивая сбившееся дыхание, а потом поспешно включает прикроватный светильник. Будильник, похоже, еще и не думал звонить, а это значит, что нужно бы скорректировать дозировку. Он приполз домой хорошо если к четырем, а сейчас, судя по всему, не больше половины седьмого, и это никуда не годится. Раньше удавалось поспать хотя бы часов пять без тревожных подрывов в постели, но два с половиной - почти на грани. Слишком мало, чтобы нормально функционировать, слишком велик шанс проебаться на службе из-за этого сраного недосыпа, да и просто клевать носом весь день - тоже так себе перспектива. Если к декабрю не устаканится, обязательно нужно будет созвониться с врачом. В квартире прохладно, и Петя, выбравшись из-под одеяла, ежится зябко, а потом тянется к брошенной на стуле теплой толстовке с начесом. Той самой, которую ему с милейшей и крайне вымученной улыбкой вручила администратор по приезду в рехаб вместе с остальной местной униформой. Меланжево-серая, уютная и с логотипом элитной дурки во всю грудь, эта толстовка уехала спустя год в Москву вместе с Петей, а потом каким-то неведомым образом очутилась и в чемодане с собранными для переезда вещами. Наверное затем, чтобы не забывать, чего ему стоила эта новая, не то чтобы беззаботная, но весьма сносная жизнь. Чуть великоватая и уже успевшая закататься, толстовка иррационально успокаивает и вселяет в Петю уверенность в том, что он рано или поздно пережует и это говно. Что сумеет спокойно засыпать без колес и просыпаться без чувства тревоги. Смог же он не сорваться и не объебаться до отключки, едва лишь покинул стены рехаба? Смог. Чуть не ебнулся, конечно, от желания вмазаться и жирной белой чертой перечеркнуть весь прошедший год, когда случайно наткнулся в ящике комода на завалявшийся там маленький сверток из плотного полиэтилена, но устоял. Спустил порошок в унитаз, тщательно вымыл руки, а после выкурил полпачки разом и понял, что все - отпустило, кажется. По крайней мере, на какое-то время. Вот и воспоминания о чертовски близкой смерти, страшные и выбивающие из колеи, когда-нибудь перестанут Петю тревожить. Потому что, ведь если подумать хорошенько, не сама смерть его пугает, а скорее то, как именно он мог двинуть кони. Жалко, беспомощно и по собственной дурости. И чтобы перестать от этой мысли ссаться, нужно лишь окончательно поверить, что прежнего Пети - самонадеянного и тупого торчка, - больше нет. Что он покинул здание. Наркоманы, разумеется, не бывают бывшими, но изредка им удается достаточно долго быть в завязке, чтобы наебать даже самого себя и привыкнуть к тому, что без всякой веселой дряни жизнь тоже может быть вполне ничего. И когда Петя наконец сможет с уверенностью сказать, что, скорее всего, не двинет кони объебанным в какой-нибудь вонючей подворотне с пробитой башкой, тогда-то его кошмары между сном и явью, вероятно, прекратятся. А пока жри и не выебывайся; не самая большая расплата за все то, что Петя в свое время натворил. Можно сказать, еще легко отделался. Большая белая кружка наполняется кофе до краев всего за пару минут, и Петя, пристроившись за стойкой, сонно щурится, по привычке натягивает на голову капюшон и отпивает первый глоток своего ядреного дегтя без сливок и сахара. Это - тоже привет от рехаба, потому что несмотря на всю элитность и реально неплохие условия, тамошний столовский кофе отбивает любовь к сладкой и водянистой молочной дряни наглухо. После возвращения в мир живых Петя предпочитает крепкий американо потому, что тот не будит лишних неприятных воспоминаний. Закуривает жадно, пропитываясь дымом насквозь, а потом расслабленно выдыхает носом и рассеянно придвигает телефон поближе. Нужно было бы взять отгул на сегодня по-хорошему, отоспаться, как следует, а потом посвежевшим и отдохнувшим тащиться в управление, но в камере его с ночи ждет Шалимов Ринат Русланович девяносто девятого года рождения, а значит, покой Пете может только сниться. Экран загорается под пальцами, и Петя с удивлением обнаруживает, что в телеге висят непрочитанные сообщения. Номер этот по-прежнему знают только коллеги, начальство и с недавних пор хозяйка квартиры, но ни у кого из них не было резона написывать Пете ранним утром. Он поспешно тапает по шторке, разворачивая диалог, и едва не проносит кружку мимо рта, потому что вот это все уже точно совсем не смешно. Неизвестный контакт, некий “gromI”, а в чате всего два коротких сообщения. “Юля не телка”. “Больше не побеспокою”. И казалось бы, ну вот оно, свершилось то, о чем Петя еще несколько часов назад мечтал, говнясь на все деньги. Наконец-то этот еблан усвоил, что не по адресу ломится со своими томными вздохами в трубку, стоило лишь обложить его хуями. Но во-первых, Петя уже не раз успел пожалеть о том, что вспылил ночью, потому что, как ни крути, на ритуалы он всегда легко подсаживался, а во-вторых, от этих обрывочных, непонятно нахуя отправленных сообщений как-то резко становится не по себе. Сообщения пришли часов в пять утра с разницей в десять минут, и после этого их отправитель больше не был в сети. Все это Петя отмечает почти машинально, прикидывая лихорадочно, что значит это его блядское “не побеспокою”. Что сталкер просто угомонится и будет страдать в одиночку, расстроенный посылом нахер, или же то, что он сейчас, спустя пару часов, уже где-то стремительно, блядь, остывает, не справившись с жестокостью этого ебучего мира и петиным ультимативным хамством. Это “не побеспокою”, может значить что угодно в диапазоне между осознанием нездоровости звонков кому бы то ни было посреди ночи и решительно уебанским желанием оставить последнее слово за собой, а сразу после выйти в окно. Это может быть неловким и топорным признанием идиотизма ситуации, а может - предсмертной запиской в зависимости от степени припизднутости адресанта по шкале от нуля до десяти. И если бы Петя хотя бы знал, с кем имеет дело, было бы проще, но он не знает, и поэтому остается лишь гадать и искренне надеяться, что опасения беспочвенны. Не то чтобы Петя слишком сильно любит людей в целом и чересчур уж парится за этого вот придурка в частности - да никто он, блядь, ноль, зеро, прерывистое дыхание в трубке без лица и без имени, - но, тем не менее, мысль, что кто-то мог сегодня перестать жить просто потому, что Петя от него отмахнулся, здорово ебет по мозгам. А что если бы от него отмахнулись в позапрошлом ноябре? Что если бы никто не шуганул Горюнова и не вызвал скоряк, не теряя ни секунды? Где бы Петя сейчас был? Гнил бы в земле, так и не узнав, что можно жить совсем по-другому и стать кем-то иным. Не медля, Петя набирает последний номер из списка звонков, но в ответ несутся лишь издевательски ровные гудки, и когда беспокойство почти достигает своего пика, звонок сбрасывают. А потом снова и снова, и Петя, поразмыслив, открывает чат в телеге. “Мужик, ты в порядке?” - набирает он быстро, пару раз по-дурацки опечатавшись по ходу дела и едва не уронив почти дотлевшую сигарету. Две галочки напротив сообщения намекают, что сообщение прочитано, но отвечать этот клоун не спешит. И Петя уже было собирается плюнуть на все - какое ему, в конце концов, дело-то? - и пойти в душ, как в чат все же прилетает лаконичное: “Лучше всех”. Казалось бы, не вздернулся - и ладно, петина совесть чиста и можно со спокойной душой забить хер, но что-то все равно не позволяет. Что-то до сих пор тревожит пиздец как. Наверное, недавняя и слишком яркая мысль о том, что сука-жизнь - разменная монетка, и ничего не стоит ее проебать случайно и по дурости. Он не знает, кто там, по ту сторону экрана, но совершенно очевидно, что этот кто-то на грани, иначе бы не стал звонить по ночам совершенно незнакомому человеку, чтобы томно подышать в трубку. Что-то кроется за этой историей, нехорошее и отчаянное, и Петя, затолкав поглубже самоуважение, все же уточняет: “Уверен?” “Уверен”, - прилетает тут же в ответ. Нужно вывести на диалог, разговорить и убедиться, что все действительно норм. И не потому даже, что Петю действительно ебет судьба какого-то незнакомого чела, вовсе нет. Просто он видел таких вот отлетевших чердаком в рехабе, видел, как одного из них вынимали из петли и отчаянно не хотел, чтобы через пару дней в отдел пришли особисты и доебались, какого хера Петя по ночам беседовал с чокнутым суицидником. А еще - за каким хреном переписывался с ним с телеге. Да, Сурков отмажет, конечно же, но все равно, нахуй надо на новом месте едва ли не с порога заиметь репутацию припизднутого и крайне проблемного. Именно этим он себя и успокаивает, торопливо набирая новое сообщение. “Тогда зачем вообще звонишь? Я же сказал, что это мой номер, а ты все равно, как псих, гнешь свою линию”, - он провоцирует, старается выбесить и ткнуть побольнее. Затея рисковая, конечно, есть нихуевая вероятность стриггерить и вообще вывести на глухую оборону, но она неожиданно срабатывает, потому что “gromI” начинает печатать, а через пару минут - видимо, набирал и стирал, а потом пробовал заново, - сообщение все же возникает на экране. “Сложно отучить себя от вредных привычек”. И это не объясняет примерно нихуя. Исходные данные все те же, что были у Пети в самом начале, и это начинает бесить, поэтому он, решившись, спрашивает прямо в лоб: “Кто такая Юля?” Перегнул палку, мелькает в голове, потому что статус “в сети” сменяется неожиданно на “был(а) недавно”, и Петя раздосадованно откладывает телефон, а потом тянется к сигаретной пачке. В голове набатом стучит: вот теперь-то точно придется перетирать с особистами насчет сто десятой УК РФ и божиться, что понятия не имеет, с кем именно вел ночные беседы. Просто блеск, нахуй. Как говорится, не делай добра, не получишь зла, но видимо, чтобы осознать эту простую истину, нужно хотя бы однажды обжечься на собственном опыте. Прежде сделать добро кому бы то ни было Пете и в голову бы не пришло, блядь. Может, и правильная политика была. Безопасная для собственного благополучия. Три глубокие затяжки, стряхнуть пепел, нервно набрать отпечатавшийся уже в памяти номер и снова не получить ответа. Просто нахера он это делает, прости господи? А потом телефон вздрагивает в руке оповещением, и Петя, развернув чат, видит короткое: “Тебя не касается”. “Но ты надеялся, что она возьмет трубку”, - почти бездумно пишет Петя, сам не зная, на какой ответ рассчитывает, а потом в голове щелкает. Мужик этот чокнутый звонил ему так, будто бы пытался все же достучаться до своей Юли, а значит, до недавних пор номер был просто недоступен, а не отключен. Значит, действительно надеялся, что рано или поздно абонент появится в сети. А какие номера поступают в продажу почти сразу после расторжения договора? Да те, по которым не было движения средств последние полгода. Петя и свой едва не проебал, когда чиллил в рехабе, пришлось отчаянно сраться с техподдержкой и, пожелав всем рака прямой кишки, выкупать его заново, благо что не успел утечь в чужие руки. Операторы в таких случаях по умолчанию считают, что раз номером не пользуются, то он и не актуален, и в этом случае карантин может быть совсем коротким, чисто чтобы соблюсти формальности. Причин, по которым можно проебать свои цифры, не так уж и много: больница, дурка, ПМЖ за границей, элементарная рассеянность, по которой забываешь скинуть одну смску раз в полгода на резервной симке, но есть и еще одна, с которой Петя столкнулся нос к носу совсем недавно, разбирая архивные дела. Вот почему эти звонки не давали ему покоя и бередили все, что только можно было разбередить в его черствой душонке. Вот почему внутренний голос орал дурниной и скреблось что-то внутри. Весенний висяк; десятиклассница, ушедшая из дома и не вернувшаяся ни к ужину, ни к завтраку, ни вообще. Подозрение на похищение, передача дела в ОБОП, томительное ожидание ультиматума о выкупе, убитая горем мать, никаких подвижек. Первые пару дней телефон еще несколько раз появлялся в сети, и это давало призрачную надежду, а потом все - глухо, как в танке. Петя закрывал это дело в свою вторую неделю работы в связи со смертью заявителя. Мать девчонки бесхитростно вздернулась на бельевой веревке, последний исходящий - жалких семнадцать секунд, - на номер дочери. Номер, который к тому моменту пару часов как принадлежал какому-то мелкому пацану, скачавшему телеграм на новенький айфон, подаренный родителями ко дню рождения. Филимонов, когда Петя пришел к нему с этой папкой, хмуро буркнул, что не было нахуй, никакого похищения. Банальное изнасилование и концы в воду, а телефон просто ходил по рукам у не слишком умных скупщиков, не додумавшихся вытащить симку, но Петя, ознакомившись со всеми материалами дела, пришел к другим выводам. Отец у девчонки был состоятельным бизнесменом и, хоть и жил отдельно, но дочь свою любил и денег на нее не жалел - одевал, как куколку, дарил гаджеты и возил по заграницам, значит и тут бы в стороне не остался, снял бы с себя последнюю рубашку за жизнь любимой наследницы. Просто что-то пошло не так в те самые первые дни. Просто просить выкуп оказалось невыгодно по каким-то причинам, и тут вариантов несколько: либо похитители не смогли надежно скрыть лица, либо ретивая девица попыталась удрать и превратилась случайно в некондицию для торговли, либо… Либо пустить ее по кругу - такую молоденькую и фигуристую, - оказалось интереснее, чем разжиться баблом. Никто и никогда этого уже не узнает, блядь, но именно эта дрянная история заставляет сейчас петин мозг заработать в полную силу. Он глубоко затягивается, разом добивая сигарету до фильтра, тушит окурок в пепельнице и, коснувшись экрана, печатает торопливо: “Твоя Юля пропала, да? Если есть заявление, скинь копию, я посмотрю, что можно сделать”. И это, конечно, чистой воды альтруизм, совершенно Пете не свойственный и даже противоестественный, но нужно ведь меняться хоть в чем-то? Да, он по-прежнему жестит со всякими там человеческими отбросами, не гнушается пользоваться грязными приемчиками на допросах и совершенно охуевше ведет себя с операми из линейных отделов, когда возникает конфликт интересов на выездах, но потерпевшие - другая история. С ними в последние недели Петя становится куда мягче и куда глубже начинает осознавать чужое горе, постояв у черты. Потому что можно хоть тысячу раз быть говном смердящим, каким он сам был еще пару лет назад, но когда приходит беда, и ты оказывается беспомощным, словно новорожденный младенец, последнее, чего хочется получить - это плевок в лицо. Петя еще слишком хорошо помнит ехидные и ухмыляющиеся рожи оперов-дознавателей, которые, имея на руках результаты токсикологии, дерзко мурыжили его самого, полуживого и нихуя не одупляющего в госпитале. После такого он просто не мог снова вести себя, как хуйло, с теми, кто оказался в незавидном положении и игнорировать вот такие вот звоночки, как этот. Петя еще слишком хорошо помнит, как будучи даже сыном отставного генерала МВД он не шибко-то надеялся на справедливое возмездие для уебка Горюнова, едва не размозжившего ему череп, и думал, что все спишут на банальный разбой или пьяные разборки, да замнут для ясности. Так что теперь, в своей новой жизни, Пете хотелось, чтобы у тех, кто пришел за помощью в ментовку - или, как минимум, к самому Пете, - была надежда на справедливость. И вера в то, что кому-то не совсем похуй на проблемы гражданских. Раньше Пете бы и впрямь - как многим другим в их славном ведомстве, - было бы похуй. Теперь - нет. “Ничего ты не сделаешь, - появляется в чате минут через десять, когда Петя успевает добить третью сигарету и свой кофе, а потом вдогонку прилетает лаконичное: - Я и без тебя знаю, что она на Южном”. И яснее, блядь, не становится, вообще. Новых сообщений, которые могли бы дать хоть какие-то зацепки, больше нет, и Петя, сунув кружку в посудомойку, решает взять паузу, тем более, что его собеседник снова пропадает из сети. По пути в управление, Петя вертит новую информацию и так, и сяк в жалких попытках разобраться в этой запутанной истории, но не получается примерно нихуя. Гугл тоже не помогает. Наверное, будь Петя местным, он бы понял, в чем пойнт, но так - без шансов. Разве что до коллег доебаться, что же это за “Южное” такое, благо что отношения в новом коллективе, как ни странно, складываются весьма недурно, и никто не удивится странноватым вопросам от московского дурачка, за каким-то хером вникающего в местные топографические приколы. Светочка, вот, точно с удовольствием зачитает ему лекцию по занимательной географии с локальной исторической справкой, как это было с Дыбенко, если заикнуться, поэтому Петя откладывает животрепещущий вопрос до обеда и устало прикрывает глаза, едва не задремав под мерный гул утреннего метро. Отчаянно хочется, конечно, потребовать объяснений от самого виновника переполоха, но Петя отчего-то не решается. Будто нутром чует - что-то тут не так. Будто нужен какой-то бэкграунд и инсайт, чтобы вести дальнейший диалог со своим странным невольным собеседником. И оказывается, разумеется, прав, потому что за поздним обедом, плавно перетекающим в ужин, все же выясняет у всеведущей лейтенанта Гавриловой, что “Южное” - это не только шоссе и какой-то коттеджный поселок в области, как упорно пытался доказать ему гугл в поверхностной выдаче на первой странице, а действующее кладбище неподалеку от аэропорта. И все наконец сходится. И удивление в голосе, и гробовое молчание в трубке, и даже настойчивость, достойная лучшего применения. Люди порой, теряя близких, еще и не так кукухой едут, а тут почти безобидный случай. Тут не сталкер и не долбоеб, а просто размазанный горем мужик, который хрен знает сколько времени звонил, походу, покойнице на отключенный телефон, и когда ему вдруг ответили, не сумевший вовремя остановиться. Все это время Петя кормил чужих демонов, сам того не подозревая. Посмеивался, строил теории, заинтригованно надеялся, что рано или поздно все-таки завяжется разговор, и он узнает, в чем тут соль из первых рук. Ну вот, узнал. Дело раскрыто, но лучше бы так, конечно, раскрывались другие дела, те самые, что на петином столе уже скоро умещаться перестанут. Интересно, сколько еще народу он переполошил, появившись в сети, и стоит ли ждать новых звонков хуй пойми от кого? Вот это, по идее, должно бы волновать, а вовсе не то, что за себя как-то чуть ли не впервые в жизни стыдно становится, что спустил на скорбящего мужика всех собак, а потом еще и протоптался по больным мозолям. Не со злобы, конечно, но и не от большого ума, разумеется. А впрочем, это вообще не его дело, думает Петя раздраженно, споласкивая кружку и выкидывая пластиковый контейнер из-под дрянной лазаньи из супермаркета на углу. Тем более, что теперь, после утренней весьма напряженной беседы, все закончится. И вроде бы, чего печалиться? Гештальт свой Петя закрыл, сунув любопытный нос туда, куда, наверное, не следовало бы, и даже не отхватил по ебалу в виду бесконтактности взаимодейстия, да и спать теперь мешать никто не будет. Но что-то изнутри все-таки подтачивает, что-то скребется. Будто бы Петя нежданно негаданно нашел себе заботу, которая ему нахуй не упала, но вместе с тем и накладывала ответственность, как в той дурацкой детской книжке про мальчика и лиса, которую когда-то читала мать в надежде вылепить из Пети хоть что-нибудь приличное наперекор отцу. Будто бы он все еще не до конца уверен в том, что поступит правильно, если пройдет мимо несмотря на явное нежелание утопающего хвататься за ебучую непрошенную соломинку. Ерунда какая-то в голову лезет. Ему ли не похуй? Своих проблем выше крыши, думает Петя почти с тоской, возвращаясь за рабочий стол и вздыхая. Нужно перечитать протокол утреннего допроса гражданина Шалимова и двигать на второй заход, а там уже - давить до последнего, пока все говно наружу не полезет. Пора расквитаться с этой героиновой эпопеей и заняться чем-нибудь более полезным. Чем-нибудь, из-за чего не придется снова сталкиваться нос к носу с барыгами, ловить вьетнамские флэшбеки и срываться на людей почем зря. Он, в конце концов, пришел в ОБОП не за нариками снова бегать, как оголтелый, и самое время об этом вспомнить. Из матери вышел хуевый Макаренко, ведь она упустила главное: сея разумное и вечное, она не учла, что отцовское говно маленький Петя хавал куда охотнее и, надевая милицейскую фуражку, разом забывал обо всем остальном. Вот и сейчас он с головой ныряет в свой же собственный протокол, еще не подписанный и не подшитый и моментально забивает хер на отвлеченные пиздострадания. Прямо как двадцать с хуем лет назад - тогда понарошку, а теперь уже совсем по настоящему, - становится ментом и гонит от себя прочь все человеческое и человечное, превращаясь в функцию. Барыгу нужно дожать, и как можно скорее, чтобы по свежим следам упечь в кутузку всех причастных и скинуть оформление бумаг на главную канцелярскую крысу отдела младшего лейтенанта Кошкина, обожающего строчить тонны нахрен никому, кроме прокуратуры, не всравшейся бюрократической мути. А потом, чутка выдохнув, с чистой совестью взяться за историю с перестрелкой на КАДе, потому что Козецкий уже третий день ноет, как ему не помешала бы помощь, а все его нахуй шлют, заваленные своими делами по уши. Вот Петя и внемлет мольбам; все лучше, чем ночами по притонам шариться. Простые и одновременно сложные рутинные дела отдела по борьбе с оргпреступностью, вот что ему нужно, а не эта херота с беготней за объебосами. К ней Петя оказался не готов от слова совсем, вот и выбесился до красной пелены перед глазами. Кровавой и пугающей, звенящей на одной ноте и бухающей все сильнее замедляющимся пульсом. Позорно испугавшей его на одно мимолетное мгновение до усрачки. Какой из него спаситель утопающих, если Петя, наглотавшись смрадной и затхлой болотной воды, сам едва-едва оттолкнулся от дна и все еще, даже спустя почти два года, не вынырнул на поверхность? Лучше пройти мимо, закрыв глаза и уши. Добавить номер неизвестного, но драматично страдающего мужика в черный список и больше никогда о нем не вспоминать. Да, так определенно будет лучше. У Пети и у самого в голове изрядно насрано, еще и чужому дерьму там не место. Петя сдается на третий день. Ближе к полуночи дрожащей рукой наливает себе виски на два пальца - не самого лучшего, но уж какой под руку подвернулся в ближайшем “Дикси”, - и, чувствуя, как выдержка его подводит, открывает телегу. “gromI”, так и не добавленный ни в контакты, ни в черный список, ожидаемо оказывается в сети - вот же неугомонный ночной дятел, - и Петя, для храбрости опрокинув в себя содержимое бокала одним махом и шумно выдохнув, набирает его номер, задаваясь логичным вопросом, а нахуя вообще. Наверное, чтобы попросту не ебнуться ненароком, другого объяснения попросту нет. В прошлом году от парализующего и первобытного ужаса его спасала капельница и конская доза каких-то колес, подсунутая старшей сестрой, почуявшей неладное, в этом же костылей не было, и Петя, едва не лезущий на стены от иррационального и совершенно уебского чувства беспомощности, решается на крайние меры - не оставаться наедине с собой. Еще перед тем, как он отчалил в Москву из благостного и прилизанного рая для заблудших душ, лечащий говорил ему, что жизненно необходимо налаживать контакт с близкими, чтобы заново отстроить поломанное, не остаться одному и не сорваться по новой. Что родные стены и родные люди помогут вылепить себя с нуля, но уже без червоточины. Что с их поддержкой и любовью можно горы свернуть. Петя тогда лишь отстраненно кивал и со всем соглашался, уже наперед зная, что пошлет это доброе напутствие в жопу, стоит только вернуться в реальный мир из мира радужной и всепрощающей терапии, потому что добрый доктор в накрахмаленном халате и сладких иллюзиях просто понятия не имел, кто все эти годы окружал Петю там, за забором и ровным строем вековых сосен. Не знал, что все хоть сколько-нибудь близкие и до пизды родные Петю всегда тянули только на дно, а не наверх, к спокойствию и внутреннему равновесию. Кто мог его из этого омута вытащить-то, кто мог подставить плечо? Мать, со своими извечными причитаниями, что все Петя делает не так, не с той стороны и вообще надо бы папу побольше слушать, а не своим умом жить? Отец, который из-за той истории с блядями и своих облетевших с плечей погонов до сих пор готов Пете глотку перегрызть собственными зубами и не поморщиться несмотря на рекомендации стоматолога беречь виниры от твердой пищи? Нина, непонятно за каким хуем решившая все за них обоих, избавившаяся от ребенка и теперь проклинающая Петю за свое пошатнувшееся после выскребания женское здоровье? А может, Гошан, вот уже почти полтора года лежащий под крестом на Новодевичьем рядом с дедом-генералом? Никого у Пети не осталось, кого можно было бы хотя б с натяжкой назвать родным, всем поднасрал большую зловонную кучу: и родителям, не оправдав высоких ожиданий, и Нине, проебавшись в самый неподходящий момент, и Гоше, который после того, как Петя вынужденно отошел от дел, быстренько нашел себе нового дилера - хваткого, жадного и не одупляющего, что таким, как Гошан, больше одной дозы за раз лучше не продавать, иначе быстро лишишься клиентской базы по причине передолбал на радостях. Но был еще кое-кто. Не близкий и не родной, зато тот, кто о Пете не знал примерно нихуя вообще, чтобы осудить, посмеяться, кинуть гнилую предъяву или самодовольно заявить, что Петя сам во всем виноват. Тот, кто вообще ничего не скажет, зато с ним ночь скоротается быстрее, и не будет ощущения, что ты один на этой планете. Просто дыхание в трубке, просто шорохи в чужой квартире, но это все еще не зловещая тишина старого фонда с его толстыми стенами и не обхватывающий ледяной рукой за горло ужас, что реальность прозрачная и хлипкая, а на самом деле Петя в этот самый момент делает свои последние вдохи и выдохи, лежа на мерзлом асфальте. Поначалу в ухо давят ровные гудки, механические и ввинчивающиеся в мозг, и Петя почти было собирается скинуть звонок, осознав всю тупость своей затеи, но вместо седьмого в трубке неожиданно воцаряется тишина, а сразу после будто издалека доносится тихое мерное дыхание. И Петя с каким-то странным, совершенно ебанутым облегчением прикрывает глаза. Вдох и выдох, повторить. Он слышит шаги, слышит их гулкое эхо, потом - скрип половицы и щелчок зажигалки. Курить после этого хочется просто зверски, и Петя, быстро выбив из пачки сигарету, торопливо крутит колесико зиппы, оглушительно клацнув крышкой в тишине ночной квартиры. И нужно бы вытяжку включить - хозяйка же ему потом весь мозг вынесет за прокуренную хату, - но единственное, на что хватает сил - это дотянуться до окна, едва не навернувшись с высокого стула, и открыть его на проветривание. С улицы нихуево так веет холодом, и Петя, зябко поежившись, наливает себе еще. На этот раз, не стесняясь и не теша себя иллюзиями, уже до краев. Впереди длинная ночь, и вариант накидаться до отключки под чужое сопение - куда лучше, чем послать все в хуям и взять такси до ближайшего клубешника, где можно разжиться порошком. Петя слишком много лет своей никчемной жизни отдал за то, чтобы понять в полной мере: кокаин не спасет его грешную душу и шаткое внутреннее равновесие, лишь оттянет момент, когда придется посмотреть правде в глаза, а потом снова столкнет нос к носу с реальностью. И так - от дозы к дозе; а как только реальность начинает проступать слишком явно на фоне радужной и беззаботной упорки - повторить заново, а потом еще раз и еще много раз. Для верности, чтобы и дальше продолжать жить в мире иллюзий, где ты царь и бог, и вообще самый пиздатый чел в этой вселенной без проблем и без обязательств. Бухать было и проще, и сложнее одновременно. В моменте, выжрав ноль семь чего-нибудь покрепче, Петя чувствовал примерно то же - дурацкую эйфорию невесомости и размытость границ, но к утру не хотелось приложиться к горлу снова, а хотелось завязать с синькой навеки, обнимая сортир. И он завязывал до следующих выходных, а потом снова нажирался, как скотина, в каком-нибудь модном столичном клубе, и так по кругу. Тоже зависимость, но другая, и порою Петя скучал по себе семнадцатилетнему, которому хватало вот этой малости, чтобы еще о чем-то мечтать и надеяться на лучшее. В семнадцать он еще верил, что сможет сделать все по-своему и не прогнуться под отца. В двадцать он получил погоны старлея, впервые втер порошок в десну и больше элитный алкоголь по цене самой чистой нефти уже не вставлял. Теперь - снова вставляет. Два года трезвости - во всех смыслах, - не хуй собачий, и после пары жадных глотков вперемежку с глубокими затяжками крепкого парламента, сознание плывет. Лишь бы не спиться, думает Петя весело, потому что это будет даже обиднее, чем сторчаться или по-идиотски сдохнуть от рук кого-то вроде Горюнова. Смешно, конечно, и порадует всех из прежней его жизни - разумеется, кроме Гошана и, пожалуй, наверное, матери, - но нахуй надо. Не для того он съебался подальше от Москвы и соблазнов наркоконтроля, чтобы тупо и банально ссинячиться, как какой-то слабак. Не для того он не обдолбался до пены на губах в первую же ночь в северной столице, славящейся своим гостеприимством для любителей дохуя острых ощущений. Петя просто добьет эту ссаную бутылку, отрубится замертво, благо завтра выходной, а потом очнется к обеду и продолжит жить так, как жил последний месяц. Как робот, видящий цель и не видящий препятствий. Перетерпевший эту ночь и способный весь следующий год быть в строю, не отвлекаясь на баги в прошивке. “Я думал, тебя бесят мои звонки”, - внезапно прилетает в телегу, и Петя, от неожиданности роняя пепел на столешницу, замирает с недонесенным до губ бокалом. Он ждал чего угодно вообще-то. Что сталкер - нет, не сталкер, а просто мужик, - тупо положит трубку. Что он будет молчать и натужно сопеть до победного - и это было бы охуенно кстати, - или что он попросту пошлет Петю к хуям собачьим чисто в отместку за недавний выпляс на адреналине. Но того, что этот чепушила решит вступить в контакт с ним, как инопланетянин с землянами, Петя не держал в уме вообще. Неожиданный поворот. И поначалу Петя смотрит на сообщение, будто на восьмое чудо света, раздумывая, ответить ли ему, или не стоит портить момент, но потом, глотнув еще немного для храбрости и осознав, что буквы разбегаются из-под пальцев, словно муравьи, затягивается до предела легких и, едва не закашлявшись, сипит: - Нет, не бесят. Ты просто дохуя не вовремя тогда позвонил, и я психанул на портянку, - а потом выдыхает дым и добавляет нетвердо: - Сорян, быканул хуй знает зачем. Обещаю, больше не буду, но если не беру трубку, значит, я в запаре. И будь Петя в трезвом уме и здравой памяти, он бы, наверное, никогда бы такой хуйни не выдал, однако сознание неотвратимо плывет и, теряя понемногу связь с реальностью, откалывает такие номера, которые Петя в рассудке бы ни за что не отчебучил. Если бы не вискарь, стал бы он замаливать грехи перед черт знает кем? Да ни в жизнь. Если бы не он, родимый, подал бы вообще Петя голос? Да нихуя подобного, больно надо. Но он делает все и сразу, не отходя от кассы, а сразу после запивает эту свою импульсивную выходку лоусоном и, затушив бычок, раскуривает новую сигарету, чувствуя в голове такую легкость, какой давненько не ощущал. Но только в голове, сука, потому что сердце стучит, как ебнутое - загнанно, агонистически и нахуй сбиваясь с привычного уже спокойного ритма. Мало ему, видимо, допинга. Нужно еще, чтобы не ебало непрошенной тахикардией. И Петя пьет, почти залпом добивает бокал, морщится, а потом, вслушавшись в громкое, почти оглушающее дыхание - вдох-выдох, и повторить сто тысяч раз, неожиданно даже для себя выдает: - Ты молчи, если не хочешь говорить, я не в претензии, дядь, мне просто сейчас пиздец как стремно, - а потом, помолчав, поправляется тихо: - Даже не так. Мне страшно вообще-то до усрачки, а твое пыхтение здорово успокаивает, создает нихуевую такую иллюзию, что я не один, так что давай помолчим до утра. Ну, как ты умеешь, а утром я протрезвею, прогляжу чатик, пойму, что ты сегодня меня вытащил, и дальше буду слушать твое уебское сопение в трубку тыщу лет просто из благодарности, а не потому, что меня ебет чужое горе. Всем профит, правда? Никто не в накладе. Ответа Петя не ждет, на ответ как-то насрать уже, и думается, что после этой вдохновенной речуги его собеседник либо в ахуе сольется, бросив Петю нажирать репу в одиночку, либо просто - в лучшем из исходов, - будет хранить радиомолчание и оставаться на связи, но в открытый все еще чат прилетает лаконичное: “Страшно? Почему?” - и Петя на короткое мгновение теряется. - Хуясе, то есть у нас все-таки диалог? - изумляется он вслух, даже не пытаясь набрать ответное сообщение. Пальцы уже нетвердые, даже сигарету держат с трудом, то и дело норовя ее выронить, ну и смысл тыкать ими сейчас в экран, когда можно просто дать волю языку и спросить словами через рот. “Не обольщайся, я еще не решил”, - отвечает ему хуй пойми кто по ту сторону экрана, и Петя, едва не хохотнув от нелепости происходящего, бормочет: - Ладно, понял. Обольщаться не буду, но приму твое праздное любопытство за легкий и ненавязчивый интерес, - а потом, долив себе еще вискаря, добавляет уже мрачнее: - А знаешь, пока ты не написывал в телегу, ты нравился мне больше. С тобой не нужно было говорить, а значит, не было ни единого шанса напиздеть лишнего. Завязывай, ладно? Не сегодня. И Петя правда ждет, что новых вопросов не будет. Ждет блаженной тишины с шорохами и дыханием, на которой можно вывезти эту ночь без особых последствий, но он - черт его дери в жопу и без смазки, - уже бросил камень в тихую и спокойную воду, а значит, время ловить расходящиеся круги и не выебываться. Завалить свое ебало, смотреть, как к ногам подкатывает волна, а потом делать в нее, набегающую и неотвратимую, шаг и смело встречать лицом к лицу последствия своего тупого и необдуманного пьяного пиздежа. “Почему тебе страшно?” - читает Петя, тапнув по экрану вслед за оповещением и на мгновение задыхается. Потому, что он умирал этой ночью ровно два года назад. Кажется, даже прямо в эту минуту. На часах почти половина первого, он вышел из “Сикрет рума” в двенадцать семнадцать, писал Нине и зачем-то стирал, поэтому и запомнил время. А потом, всего пару минут спустя, на серьезных щах доказывал какой-то очередной прошмандовке, что уйдет от той, что носит под сердцем его ребенка, наперед зная, что это все брехня и тупо ради того, чтобы задорно поебаться напоследок, прежде чем начнется новая, семейная жизнь. После - хер знает зачем вообще, - пошел в закоулок пошел за каким-то доходягой, рыщущим в поисках дозы и два два восемь, а по итогу - спустя минут десять или около того, лежал в ноябрьской слякоти, пачкая пальто грязью и собственной кровью. Той ночью умерли сразу двое - сам Петя и их с Ниной ребенок. Сын или дочь, похуй вообще, Пете без разницы, растить ли принцессу, изнеженную и залюбленную, или настоящего пацана, тоже залюбленного до беспамятства, но с претензией за династию. В ту ночь Петя всерьез собирался попрощаться с холостой жизнью, под утро заявившись на нинин порог, а попрощался лишь с самим собой, мечтами о светлом будущем и о том, как утрет бате нос, женившись не на генеральской дочке по сухому расчету, а на залетевшей минской лимитчице и по невъебенной любви. Он и вправду Нину любил. Неистово, впервые искренне и до отключки, даже в самом ебовом угаре. Боготворил, считал идеальной и непогрешимой до тех самых пор, пока не очнулся в реанимации после одиннадцати долгих дней беспросветной черноты и не узнал, что идеальная и непогрешимая Нина избавилась от обузы. Что Нина, даже получив от матери известия о случившемся, так и не решилась появиться на пороге его вип-палаты в военном госпитале. Что не нашла в себе мужества лицом к лицу рассказать, как больно, стыдно и страшно ей было идти на аборт на двенадцатой неделе, так и не дождавшись петиного звонка ни ночью, ни наутро. Что Нина уехала обратно в Минск, бросив институт и ключи от их общей - как Петя думал, - квартиры в почтовый ящик. Петя мог бы быть счастлив, если бы только той ночью его не вело дурацкое желание наебаться напоследок с размалеванной секретуткой из следственного комитета и срубить легкого бабла. Если бы той ночью он поехал домой, все было бы совсем иначе. Но Петя не поехал. И казалось бы, в этой истории он сам себе злобный Буратино, однако вот в чем фокус: Петя уверен был, что Горюнов с его жаждой мести все равно бы его из-под земли достал. Днем раньше или днем позже. Может через месяц, а может, и через год. Все равно выставил бы Пете счет за семь проебанных на зоне лет, поэтому уж лучше так, пока Петя не успел обзавестись настоящей семьей, а не ее демо-версией, так и не продленной на постоянку. Кто бы тогда позаботился о Нине и их ребенке? Впрочем, доводы разума не помогают вообще, не успокаивают взбесившееся сердцебиение и не стирают из памяти паническое осознание того, что живешь ты последние секунды, а дальше все - только остывать. Петя молчит неприлично долго, судорожно мелко затягиваясь и едва не захлебываясь дымом, а потом, бросив взгляд на экран айфона и будто бы очнувшись, нехотя говорит наконец: - Длинная история, рассказывать которую я не хочу от слова совсем, тем более тому, кого я в глаза не видел. “Ладно. Хозяин - барин”. “И часто у тебя так чердак подтекает? Ну, просто чтобы я знал, к чему готовиться”, - сообщения в чате появляются быстро, одно за другим, и Петя, закуривая новую сигарету, в этот раз тоже не тянет с ответом. - Не-а, эта палка стреляет раз в год. В буквальном смысле, - и, внезапно нетрезво развеселившись от своей же идиотской шутки, добавляет негромко: - Не кипишуй, дядь, ты же уже понял, что обычно я не пиздливый, в собеседники набиваться не буду. Я вообще после работы предпочитаю лишний раз не открывать рот, если передо мной не стоит тарелка. Вот эта вся вынужденная социализация меня заебывает до пизды, я от нее отвык. “А сегодня?” - А сегодня мне вискарь добавил плюс сто к общительности, - закатив глаза, заявляет Петя и, подумав, заканчивает честно: - А еще ощущение, что в тишине я тупо ебнусь и отъеду обратно в дурку. И тут же прикусывает язык, нервно затягиваясь и прикрывая глаза. Вот и поговорили. Он ждет шквала вопросов в телегу или даже, чем черт не шутит, вопросов вслух, но в трубке все так же стоит тишина с редкими вкраплениями какого-то шуршания, а потом петин странный собеседник все же пишет: “Ладно. Долг платежом красен. Пизди, сколько влезет, раз тебе так проще, - и, видимо что-то обмозговав внутри себя, добавляет: - Побуду с тобой до утра, все равно сна ни в одном глазу и планов, кроме как смотреть в ковер, нет”. И это, ну… щедро. Особенно после того, как Петя давеча на него наговнился от души, а потом, не удовлетворившись и этим, полез с бестактными доебками про бывшую владелицу своего номера. - Супер, дядь. Так и победим. Как мне когда-то сказал один дохуя именитый доктор кукушечных наук, вместе всегда проще, - слегка скептично бормочет Петя, не сумев все же себя пересилить и выдавить банальное и куда более уместное бы сейчас простое “спасибо”. Вместо этого он паясничает, подливает себе вискаря и, стряхнув пепел с сигареты, любопытствует: - Кстати, тебе не лень столько печатать? Почему бы просто голос не подать? Я понимаю, раньше у нас был негласный уговор тупо сопеть в динамик, но сейчас-то какая религия тебе мешает издавать звуки? “Отвык разговаривать”, - прилетает в чат практически сразу. И будь Петя, пожалуй, чуть трезвее, он бы точно подумал, что это вот “отвык” - не то подъебка, не то попытка слиться, как слился с темы сам Петя, но он не замечает этой ответной зеркальной подачи и, пропустив гол в свои ворота, как ни в чем ни бывало брякает: - Ты там монастырский отшельник, что ли? Или, прости господи, айтишник-фрилансер, не вылезающий неделями из своей берлоги? - неожиданно осознавая, что ему и впрямь любопытно. А потом, в приступе внезапной откровенности признается: - Я в последний раз мог себе позволить помолчать несколько дней к ряду, когда в дурке чиллил, там этим никого не удивишь, овощей выше крыши, но с тех пор, как вернулся в строй - хрен там плавал. Завидую тебе, чтоб ты знал. “Ладно, раз уж ты сам заикнулся об этом снова, не могу не спросить, - появляется вдруг в чате, - что ты делал в дурке?” - Я ж говорю, чиллил, - Петя с деланным равнодушием хмыкает, почти восхищенный тем, как его собеседник филигранно заигнорил закинутую удочку про свой образ жизни, но цепко ухватился за петины слова. - Релакс, дядь, я не из буйных, а госпитализация была строго добровольной. Частный центр в Подмосковье, терапевты с добрыми глазами и никакого галоперидола на завтрак. Я просто съебался туда от своих головняков, когда осознал, что по-старому жить больше не могу, а по-новому пока кишка тонка. Ну и ПТСР по мозгам давал знатно после того, как… Он осекается. Говорить не хочется ни о той самой ночи, когда мозги съехали набекрень, ни о своей зависимости. Не хочется вдаваться в подробности и объяснять, что в прилизанную дурку Петя свалил затем, чтобы не сорваться и не удолбаться до греха. Вот это - точно лишняя информация, когда в душе не ебешь, с кем именно ведешь светскую ночную беседу. Да и потом, в целом, он не соврал, просто мастерски обошел все острые углы и кое-что придержал при себе. Умолчал, что после госпиталя с хорошенько прочистившимися мозгами и руками, все еще иногда срывающимися на позорный тремор, жить порою не хотелось вообще никак. Ни по-старому, ни по-новому, а хотелось лишь спрятаться от всех и с беззаботностью инфантила дождаться, пока это мерзотное состояние сменится чем-то иным. Мысли закончить начатое Горюновым дело, конечно, не возникало - для этого Петя был слишком труслив и слишком сильно любил себя даже таким никчемным и опустившимся, но вот отъехать случайно и по дурке, просто переборщив с первым, мог запросто. От этого и бежал. “И это я отшельник. Я хотя бы добровольно санитарам не сдаюсь, чтобы посидеть в комнате с мягкими стенами”, - прилетает в чат с очевидной подъебкой, на что Петя лишь глаза закатывает и, добив бокал, хмыкает: - И зря, между прочим. Десять из десяти, рекомендую. Только нужно тщательно смотреть отзывы на букинге, чтобы ненароком не очутиться в эталонно-криповой психушке из третьесортных триллеров, - а после, щелкнув зажигалкой и глубоко затянувшись, добавляет с нескрываемой самоиронией: - Мне, как видишь, помогло. Наутро будет саднить горло сто процентов, но курение Петю всегда успокаивало, так что похер. Все равно завтра выходной и некому будет доебаться с шутками про глубокий минет. Впрочем, никто из его из его нынешних коллег бы себе такого и не позволил со старшим по званию. Несмотря на отбитость в целом, эти ребята весьма уважают субординацию и личные границы, по крайней мере, пока. “Так помогло, что ты глушишь вискарь, болтаешь с незнакомым мужиком, лишь бы не обосраться от вьетнамских флэшбеков, и в целом не производишь впечатление спокойного и уравновешенного человека”, - замечает петин странноватый визави, все еще, очевидно, с нихуевой издевкой, но это почему-то даже не бесит. Зато я хотя бы не снюхиваю сейчас третью или четвертую дорогу с целью забыться примерно навсегда, думает Петя отстраненно. А это уже успех. И, залипательно разглядывая пепельницу, выдыхает дым в потолок. Дыхание в трубке успокаивает, не дает вызвериться на правду, ведь нужно быть совсем мудаком, чтобы затеять сейчас срач в жалкой попытке доказать, насколько все тип-топ. Нихуя не тип-топ, мужик-то прав по всем фронтам, как ни крути. Петя год просидел в рехабе, вышел из него другим человеком, но где-то в глубине души и сам знает, что все еще сидит взаперти. Внутри самого себя, закрытый на тысячу замков и без права на УДО. Погасший экран телефона загорается вновь, и Петя, почти бездумно его разблокировав, читает с удивлением: “Ладно, это было грубо, извини. Я просто не доверяю мозгоправам”. - Почему? Как по мне, пластические хирурги и стоматологи - вот кто вообще не заслуживает доверия, а мозгоправ хотя бы в тебя колюще-режущими не тычет, - нетрезво фыркает Петя, забив уже на бокал и прикладываясь прямо к бутылке. - Ну и потом, санаторий с трехразовым питанием и групповой терапией еще никому не вредил, поверь мне. Это провокация, приглашение к дискуссии, но ни ответа на вопрос, ни очередной ехидной ремарки отчего-то не следует. И сначала в голову закрадывается простая и все объясняющая мысль, что кое-кто на том конце воображаемого провода срубился на полуслове, однако, прислушавшись, Петя понимает, что нет, нихера подобного. Дыхание все такое же ровное, но неглубокое - не такое, как у спящего человека, - и вывод напрашивается сам собой: тема закрыта. - Ладно, я понял, ты отвечаешь только на удобные тебе вопросы, - с нескрываемым сожалением резюмирует Петя, здорово рассчитывавший на продолжение диалога, ни к чему не обязывающего особо, но вместе с тем здорово отвлекающего. Но вместо этого его группа поддержки на эту длинную ночь уходит в несознанку. Нет, звонок, разумеется, не обрывается, и Петя все еще слышит шебуршание и иногда тихие шаги, но новых сообщений в телеге больше нет, и после пары неудачных попыток подкинуть какой-нибудь хоттейк для бурного обсуждения, Петя сдается и тоже замолкает. Тушит почти добитую сигарету, делает пару больших глотков вискаря напоследок, а потом, в несколько нетвердых шагов добравшись до кровати, падает на нее и переключает телефон на громкую связь. Гасит свет в квартире с небольшого пульта - спасибо хозяйке студии за дохуя умный дом на этих жалких двадцати с небольшим квадратах, - а после одурело и вместе с тем расслабленно пялится в высокий потолок, теряющийся где-то в темноте. И, как ни странно, эта пустая чернота, нагнетенная тесным двором-колодцем без единого целого фонаря, совсем не пугает, хотя Петя всерьез опасался, что сегодня будет трусливо трястись во флэшбековой агонии до тех самых пор, пока за окном не забрезжит тусклый ноябрьский рассвет. Вместо этого он заворачивается в кокон из одеяла, громко и блаженно выдыхает, а потом нетвердо и без особой уже надежды на успех, тихо спрашивает: - Скажешь хоть, как тебя зовут? - а после, помолчав, бормочет сонно: - Хотя нет, нихуя ты не скажешь. Ты же отвечаешь только на удобные вопросы, чел… В голове мутится, потом ебет каким-то калейдоскопом ярких картинок-воспоминаний, от которых Петя отмахивается, точно от назойливых мух - нинина улыбка, неправдоподобно синее небо, заснеженная тихая Москва и плывущие перед глазами вспышки стробоскопов, - а затем наваливается кромешная мгла, в которой Петя остается один. Ну, почти один. Вдох-выдох, и так по кругу. Только это и удерживает от падения в бездну вниз головой. Так просто и вместе с тем пиздец как бесценно. Башка наутро, конечно же, гудит как колокол, да и во рту с непривычки будто кошки нассали, но в остальном Петя чувствует себя если не отлично, то хотя бы вполне сносно. Ни следа вчерашней паники, ни намека на позорную трусливую трясучку, и самое главное - ни единой мысли о том, что зря он, наверное, выкарабкался тогда, как это было в прошлом году. Никакого сожаления о том, что оказался живучим, как таракан, только почти забытая легкость в голове и свинцовая, тоже уже подзабытая, похмельная тяжесть в теле. Петя давит подушку почти до обеда, то очухиваясь, то снова проваливаясь в глубокий сон, а когда все же берется за телефон уже после полудня, чтобы проверить, не потеряли ли его в отделе случаем, замечает непрочитанное сообщение в телеге. “Я Игорь”, - читает он быстро, а потом коротко улыбается, откладывая телефон обратно на соседнюю подушку. И это, конечно, небольшая победа в масштабах вселенной, но все же охуеть какой успех потому, что прежде его невидимый собеседник - Игорь, его зовут Игорь, мысленно повторяет себе Петя, - не расщедривался на вменяемые ответы. Прежде Игорь увиливал, юлил или попросту игнорировал, если Петя переступал незримую черту, но сегодняшней ночью - вернее, уже утром, конечно, - отчего-то не стал и все-таки написал свое имя. Спустя сорок семь минут после окончания звонка. Будто бы Петя всем этим своим ночным пьяным бредом не напугал его и не вызвал брезгливой неловкой жалости, от которой хочется бежать без оглядки, а скорее, наоборот. Будто бы Игорь им почему-то, хуй знает почему, проникся и выдал кредит доверия взамен путаного нытья заплетающимся языком. И это, ну, интересный поворот, на который Петя не рассчитывал. Это поворот, который интригует настолько, что ленивый и похмельный выходной день тянется бесконечно долго в ожидании привычного полуночного звонка, однако звонка Петя так и не дожидается. Засыпает около двух, даже не погасив свет в квартире, и спит, как убитый, до самого будильника. Найс, значит, дозировку все-таки корректировать не придется.