Признаки жизни

Игорь становится частью рутины так стремительно, что иногда даже страшно. Но чаще, конечно, ужасно увлекательно. Он почти еженощно заполняет собою гулкую пустоту то без изысков и односложно поддакивая петиной бездумной трепотне, то, внезапно поймав за хвост нежданное желание попиздеть, сдает адреса годных кафешек в центре или битый час говнится на свежую криминальную сводку. И если поначалу Петя думал, что Игорь просто таким странным способом ищет с ним точки соприкосновения - а что еще с ментом обсасывать, как не какое-нибудь очередное убийство или нахальный грабеж средь бела дня прямо на Невском, про которые из каждого утюга долдонят? - то через несколько дней постепенно начинает склоняться к мысли, что и самому Игорю чем-то близка эта тема. Журналюга он, что ли? Это бы вполне объяснило знание матчасти, кстати. Впрочем, с тем же успехом Игорь может быть большим любителем говносериалов с России-1 и НТВ, иногда и у них случаются неплохие консультанты, а за тему цепляется, чтобы не пришлось говорить о себе слишком много. Вот и вся загадка. Петя его за это не осуждает, не пытается лезть в душу, да и сам не шибко откровенничает о прежней московской жизни во всей ее неприглядности. Лишь однажды, когда у Игоря разыгрывается любопытство насчет той ноябрьской ночи, когда Петя был явно не в себе, он сухо и нехотя, но все-таки рассказывает про случившееся на Трехгорке. Без излишних подробностей, опустив предпосылки и то, какую роль сам сыграл в том, что Горюнову башню снесло, но достаточно исчерпывающе, чтобы к этому вопросу больше не возвращаться. Шутит про второй день рождения, с прицелом на будущее пространно заявляет, что жизнь не заканчивается даже когда ты сам едва не отъезжаешь ненароком, а потом, словив какой-то невероятно философский вайб, добавляет, что если одни двери закрываются, нужно искать новые. Те, что не заперты на замок. Конечно, он имеет в виду Нину. Нину, которая почти два года была его настежь распахнутой дверью, а потом не просто отгородилась, но и заколотила проем досками. И да, где-то сейчас Нина дышала минуту за минутой, где-то существовала в параллельной реальности, но для Пети - как и Юля для Игоря - словно бы умерла. У нее не было места на кладбище, не было гранитного или мраморного памятника, но мысленно Петя похоронил ее, сбросив последний входящий в конце минувшего лета, когда Нина тихо скулила в трубку и бормотала, что все, нет ее больше, кончилась. А, может, блядь, Петя похоронил ее и раньше, когда от матери узнал почти случайно, что Нина, не дождавшись от него ни ответа, ни привета - с того света, считай, - без всяких там моральных терзаний выскреблась в понедельник, так и не узнав о том, что произошло в ночь с четверга на пятницу. Петя любил ее так, как вообще умел - поломанно, по-больному и отчаянно, - и потерял, а следом - потерял и себя. Но то было два года назад. Два долгих года, после которых Петя все еще жив, все еще дышит и даже неплохо делает вид, что справляется с окружающей действительностью. Справится и Игорь рано или поздно. Переболит у него, затянется рубцами - и отпустит. Вот что Петя хочет сказать своей историей без излишних подробностей. Что самая темная ночь - перед неуверенным и тусклым рассветом. И вот тут-то лед окончательно трескается, потому что Игорь, осознав насколько для Пети это, наверное, было личным и сокровенным - но явно не догоняя, в каком именно ключе, - тоже начинает мало-помалу заштриховывать пробелы. Рисовать себя понемногу и несмело становиться чуть более реальным, чем просто голос в трубке. Когда за окном валит густой снег, Петя узнает, что Юля обожала дурачиться и играть в снежки. Что она была веселой, смешливой и яркой, и от этого неожиданно щемит сердце. Игорь говорит о ней с трепетом, почти благоговением и глаза режет от того, что - вот ведь прикол, - о Пете бы ни у кого таких воспоминаний не осталось, если бы на Трехгорке Горюнова не спугнул какой-то пьяный любитель поссать за углом клуба. Про Петю бы говорили - хуево жил, хуево помер, а не убивались бы вот так, как Игорь по своей Юле. Вспоминала бы о нем что-то более или менее хорошее, наверное, только мать, да и то - нечасто и не вслух, чтобы не бесить отца с его давлением. Игорь наконец-то говорит много и взахлеб - не о себе, а о той, чей номер достался Пете волею случая, - словно бы стоп-кран сорвало, но даже так Пете кажется, что речь они ведут все же не совсем о Юле. Речь они - все-таки и вопреки здравому смыслу, - ведут о самом Игоре и о том, что у него там спрятано под опущенным забралом. О том, что наболело; о том, что давно искало выхода и о том, что Игорь с трудом осознает, как дальше-то быть без своей незыблемой константы, закопанной недалеко от Пулково. Слушая эти сбивчивые рассказы, Петя думает рассеянно, что наконец начинает видеть самую игореву суть. Начинает понимать, что мир Игоря вертится не вокруг него самого, а вокруг близких. Ну, если они теперь, конечно, остались вообще, а то ведь, по ощущениям, живет тот, как всеми позабытый бирюк. Игорь - слегка мрачноватый мужик со странным чувством юмора и замашками социофоба, непонятно как выживавший в обществе других людей три с половиной десятка лет, но вместе с тем теплится внутри него что-то такое, к чему Петя тянется вопреки здравому смыслу и собственному чувству самосохранения. Да, Игорь пепелище ебаное, остывающее день за днем, но не ровен час вспыхнет в нем что-то эдакое - и Петя сгорит дотла. Но Пете поебать совершенно. Ведь тянет так, что хоть стреляйся. Тянет к Игорю, как магнитом. К этому его спокойствию фаталиста, к постоянству и к мнимой незыблемости. Засасывает, как в топь, убаюкивает севшим ласковым голосом, улыбает неуверенными и будто бы смущенными смешками. К тому, что под его непринужденный треп так невероятно здорово дрочится вопреки всем нормам этики и морали, если бы Петю они хоть сколько-нибудь волновали вообще. Игорь юзает его, как порожние уши, не увядающие от нескончаемого пиздежа про свою непогрешимую и святую телочку, а Петя взамен берет свое - толкается в кулак, накрепко закусив предплечье или подушку, и до звезд в глазах кончает под очередную историю из чужой жизни, сосредотачиваясь не на словах, а на том, кто их говорит. И как. Кулстори про робинзонскую неделю в Карелии или обстоятельный рассказ о том, как быстрее копать на пару картошку - Пете похуй, в принципе. Главное, чтобы Игорь не замолкал, продолжал вещать своим низким сиплым голосом и ни в коем случае не заподозрил, что что-то тут нечисто в петином невнятном блеянии невпропад. И кажется, будто бы он пропускает весь игорев треп мимо ушей, но нет. Западает что-то рандомно в самую душу - то юлины попытки разжечь костер с дохлой зажигалки, то факт, что Игорь, оказывается, несмотря на то, что курит, может влегкую и без напряга переплыть озеро на спор чисто по угару. Чужая жизнь отпечатывается где-то на изнанке сознания причудливым калейдоскопом, и с каждым днем становится все объемнее и реальнее, но все же - не хватает пары штрихов. Не хватает пары лиц, которые бы Петя мог - слегка мазохистски, но кого это вообще ебет, - представлять, когда слушает все эти истории, и где-то почти к концу декабря это становится почти нестерпимым. Где-то к концу декабря, Петя, оборзев наглухо, спрашивает, какой Юля была, ну, чисто внешне - просто, блядь, чтобы не мучить воображение понапрасну. Даже после пары бокалов виски на два пальца, ему не хватает смелости спросить, а Игорь-то сам какой? Но маленький шажок - скромный и вполне себе в рамках онлайн-этики, - кажется почти семимильным в этот момент, особенно когда Игорь, не пускаясь в пространные толстовские или пушкинские объяснени,я просто скидывает в телегу фотку, вздохнув тихо и пробормотав, мол, ну смотри, раз интересно. Явно обрезанную фотку, если доебаться до соотношения сторон кадра, с какой-то питерской крыши - судя по одежде весенний или летний закат, - где девчонка с красными волосами расслабленно улыбается кому-то вполоборота, и Петя выпадает в осадок. У нее совершенно бездонные темные глаза, небрежно растрепавшаяся дулька на затылке и такая улыбка, что ебнуться можно на месте. Она, конечно, не в петином вкусе - не такая гламурно-прилизанная, как Нина, без боевого раскраса и явно читаемого во взгляде желания найти себе мужика посолиднее, - но сногсшибательная невероятно своей простотой и искренностью. Своей непосредственностью и явным нежеланием прогибаться под реалити, в котором девицы обычно продают себя фасадом. Петя рассматривает ее с легким трепетом - вот же пиздец, вроде и нет уже человека, а оттиск его навсегда останется жить моментом, пока не канут в небытие пиксели. Юля и впрямь красивая до жути, а еще, как подметил недавно Игорь - яркая. Настоящая, без всякой там мишуры и живая - будто бы прямо сейчас повернется к камере, улыбнется и тряхнет головой. Застывший момент, блядь. И это несправедливо - что такие, как она, лежат на кладбище, а такие как Петя - мертвые изнутри и хрен знает зачем коптящие небо, почему-то до сих пор дышат. Спросить, что случилось, Петя все еще не решается, но нутром чует - ничего хорошего. Такие, как Юля, словно притягивают к себе всяких долбоебов, жаждущих посягнуть на светлое и - ну пусть не невинное, но несомненно хрупкое. Он решается лишь выдать обалдело и как-то хрипло: - Красотка - просто пиздец. А Игорь лишь вздыхает тяжко и припечатывает: - Я тоже ей так говорил, но Юлька знаешь какой была? - и, переведя дух, добавляет: - Скептичной. Говорила, что я все выдумываю. Фыркала, что я предвзят и вообще она самая обычная. Скажи, пиздела? - Пиздела, - безоговорочно соглашается Петя, все еще рассматривая фотографию и пытаясь осознать, что вот этой по-простому охуенной девчонки больше нет. Что кончилась вся по какой-то неведомой пока причине. И в этот момент становится кристально ясно, на самом деле, что и Игорь такой же - охуенно-простой, как три рубля, и такой же искренне-честный. Что он никогда не поведется на шелуху и уж, тем более, ни за какие коврижки не станет пускать пыль кому-то в глаза. Не то чтобы это и раньше было непонятно - понятно, и еще как, - но теперь Петя окончательно утверждается в собственном мнении. Сращивает факты, сплетает воедино ниточки и делает окончательные выводы: Игорь хороший мужик. Не без говна в голове и не мозгоебки, но точно тот, кто со временем сможет выплыть просто потому, что так надо. Помучается, поизводит себя еще немного, а потом его точно отпустит - просто потому, что Игорь рано или поздно придет к мысли, что с моста - хуйня полная, а дальше, как есть - нельзя. Да, Юля, походу, совершенно заслуженно была центром его вселенной и одновременно земной осью, такая сногсшибательная и невероятная, но мужики вроде Игоря имеют нихуевый такой стержень, который позволит не спиться, не сторчаться и не осатанеть от тоски. Который позволит, даже оставив кровоточащий кусок себя в прошлом, двигаться дальше. Петя встречал таких раньше - не раз и даже не два. Тех, кто похоронил своих горячо любимых супружниц в начале нулевых, а потом, спустя почти двадцать лет все еще искал ебаную искру в случайных знакомствах. Или тех, кто после случившегося просто жил по накатанной, посвящая себя целиком службе отечеству. Даже если ты, ну вдруг, однолюб - со смертью твоей женщины ты не умираешь сам, думает Петя горько. Ты, помаявшись - вот же хуйня какая, - продолжаешь жить, как ни в чем бывало, переварив и осознав этот факт. Петя любил Нину, как никого и никогда; чуть не ебнулся, когда она бесследно испарилась, вырубив телефон, словно бы и впрямь с лица земли исчезла; вернувшись из госпиталя, немногие оставшиеся вещи ее ни на миллиметр не сдвигал в жалкой надежде, что Нина вернется и все по-старому будет. Но Нина не вернулась - ни к Пете, ни, кажется, даже в Москву, - и понемногу ее мягкий смех и ласковая улыбка стали неизбежно стираться из памяти. А сейчас, спустя два года, Петя совершенно точно может сказать, что с неизбежным свыкаются все так или иначе. А еще - экспертно заявить, что от тоски сдохнуть невозможно, ведь он же не сдох. Вот и Игорь как-нибудь переживет и стерпится со своей утратой. Петя об этом позаботится. Петя позаботится о том, чтобы Игорь рано или поздно снова начал жить, потому что с ним рядом и самому легче дышать полной грудью. В конце концов, добрый доктор из рехаба советовал ему не оставаться в одиночестве и окружать себя близкими людьми. Старые близкие сдулись все, пока он чиллил в сосновом бору и просветленно считал дни без кокаина, обводя числа в календарике вечно подтекающей шариковой ручкой. Но ведь никто не запрещал Пете заводить новых, правда? Игорь ему не друг и даже не приятель, но он может им стать при некотором стечении обстоятельств, наверное. Например, если никогда не узнает, что, сам того не ведая, ненароком расшевелил петино либидо. Ну и что, что с Игорем уже сейчас хочется не дружбу водить, а ебаться? Хули, френдзону так-то никто не отменял, даже если сам Петя понятия не имеет, как существовать в ее ограниченных рамках. Сориентируется, небось. А, может, и не понадобится вовсе. А то ведь как он все красиво себе сейчас навоображал: что случайно напоролся на чувака, с которым в чужом и незнакомом городе можно пивасика в баре дернуть пятничным вечером или, скажем, в клубешник сгонять, чтобы не сидеть в одиночестве у стойки с охуевающим ебалом, а Игорь-то, может, и вовсе не захочет этой вот хуйни. Игорь, может, и встречаться-то не пожелает совсем, предпочитая и дальше оставаться в тени. Или же, что было б еще смешнее в контексте дурацких мыслишек про френдзону и ее потенциальные тяготы, окажется совсем не в петином вкусе - и все как отрежет. Развеется весь этот таинственный флер, и Петя быстренько осознает, что никаких друзей-приятелей ему нахуй не упало заводить, а все танцы вокруг да около строились исключительно на банальнейшем недотрахе. Вот ведь говно собачье. Петя совсем запутался, и с каждым новым днем легче не становится. С каждым днем становится только сложнее, потому что Игорь… Он, ну правда классный и здорово разбавляет непривычное одиночество. С ним легко молчалось, говорится - тоже легко. А еще перед ним Пете, скорее всего, никогда все же не придется краснеть, бледнеть и лихорадочно искать причину, по которой можно дать по съебам, как на пожар, осознав, что переоценил себя и к дружескому общению с посторонними пока не готов. Потому что вряд ли Игорь когда-нибудь захочет показываться на глаза тому, кому за все это время натрепал слишком много личного. Из таких историй не выходит дружбы до гроба или тайного братства так-то. Всего лишь эффект попутчика в ночном купе, почти с сожалением думает Петя и, выныривая из своих невеселых размышлений, берется за сигареты. Игорь же, будто бы ничего не заметив, продолжает негромко бубнить, что питерские крыши - если знать, на какую лезть, - просто топовое место для свиданий весной-летом, и Петя с трудом проглатывает полушутливое предложение сводить его как-нибудь на свидание, когда сойдет снег. Это чересчур, Игорь точно не оценит юмора, особенно если пронзит, что юмором тут пахнет достаточно отдаленно. Петя прикрывает глаза, чиркает колесиком зажигалки и, кажется, не совсем впопад поддакивает. Он, блядь, в жопе, ну да и похуй. Утром, с трудом удерживаясь, чтобы не уснуть прямо с чашкой кофе в руке, Петя снова открывает присланную Игорем несколько часов назад фотку. Почти бездумно - ну что он там найти-то еще хочет, в самом деле? - и рассеянно смотрит в теплые юлины глаза. Что с ней все-таки случилось? Игорь вроде говорил, что она на тачке своей его жопу возила. Может, авария? Или, может, Юле как-то капитально нездоровилось? Рак, там, какой-нибудь или порок сердца. Мало, что ли, молодых нынче загибается от неведомой ебаной хуйни, которую так и не наловчились пока толком лечить даже за большие бабки. Или она просто и банально вышла в окно, потому Игорь и не решается трогать эту тему? Ну или вскрылась. Или - мороз по коже пробегает от внезапной мысли, - они же в Питере, в конце концов... Вдруг Юля с чем-то переборщила и оказалась менее удачливой, чем Петя в свое время? Ответов у него нет, есть только фотка и уникальный шанс поиграть в угадайку, призов в которой не будет по той простой причине, что сколько ни перебирай варианты, все равно никогда не узнаешь, попал ли в точку. Петя смотрит на нее с какой-то несвойственной для себя вообще грустью, а потом взгляд соскальзывает на мужскую руку, покоящуюся на узких, затянутых ветровкой плечах, и он едва не проносит чашку мимо рта. Едва не проглатывает, сука, почти дотлевшую сигарету и, не в силах отвести взгляда, тупо пялится в экран телефона, как законченный идиот. А потом, рассеянно затушив окурок прямо в кофейной чашке, увеличивает изображение. Широкое запястье с какими-то винтажными часами, большая ладонь, длинные пальцы - и почему-то сомнений не возникает, что это Игорь. Петя нутром чует, что именно себя он обрезал с фотки, чтобы не светить ебалом, и несмотря на всю неоднозначность ситуации, в штанах - вот же блядство, - нежданно-негаданно становится тесно. Игорь точно здоровый, как гималайский медведь, даже к бабке не ходи, но от того, как он почти осторожно сжимает девичье плечо, непрошенно разматывает. Бережно, аккуратно, будто сломать боится, и Петя бы совсем не отказался, если бы эти медвежьи лапы его вот так же ласково сжали. Глупости в голову лезут, думает Петя, тряхнув головой и поспешно откладывая телефон в сторону. Да, ему всегда нравились миниатюрные хрупкие девчонки и внушительные мужики, но Игоря стоит сразу вычеркнуть из списка объектов вожделения, пока окончательно не занялось и с треском не разгорелось. У Игоря голос, как из порнухи; он интересный собеседник, дохуя интригующий этим своим флером таинственности и всякими внезапными вбросами на рандомные темы, а еще, как вот сейчас выясняется - с вероятностью процентов на восемьдесят пять, если на ебальнике мать-природа не отдохнула, вполне в петином вкусе вопреки смутным не то опасениям, не то надеждам. И, что уж совсем за гранью вменяемого, у Пети на него стоит так, что хоть вой. Вместо воя Петя предпочитает толкаться в кулак, а вместо этого идиотского попадоса от всей души желает себе охолонуть и найти другой объект для томных воздыханий. Может, даже ради разнообразия, из числа условно нормальных людей, которые тусят в местных клубах до утра, а не из тех, что по ночам увлеченно пиздят хуй пойми с кем. Ведь Игорь, скорее всего, так и останется навсегда голосом в трубке, безнадежно влюбленным в свою сногсшибательно красивую и до обидного неживую уже подружку, а значит, не стоит и губу раскатывать. Не стоит Пете думать о том, как здорово было бы прижаться щекой к тыльной стороне ладони, изрезанной ярко проступающими венами, и как пиздато было бы втянуть в рот эти пальцы с крупными узловатыми суставами, а потом обвести языком каждую косточку. Лучше бы подумать о том, как колоть зарвавшегося подрывника, который со вчерашнего дня ждет не дождется его в допросной, и больше ни о чем. Это, определенно, будет полезнее, чем уныло дрочить на несбыточное. Мало, что ли, в Питере мужиков, чтобы оголтело зациклиться на том самом, блядь, и единственном, который вот вообще не светит ни при каких обстоятельствах? И, спору нет, встреться они с Игорем как-нибудь по-другому - на улице, в клубе или кофейне, Петя бы точно попытал удачу, углядев такие руки перед собственным носом. Его всегда больше заводили убежденные - ха, - гетеро-мужики с волосатыми ручищами и небритой рожей. Неприступные и дохуя скрепные на первый взгляд, но тем приятнее было склонять их на сторону зла. Однако конкурировать с покоящейся на кладбище Юлей, окруженной ореолом обожания, смысла не было. Все равно ведь не выгорит. И это чертовски несправедливо, что такой явно охуенный мужик достается мертвой Юле, но такова жизнь - Петя в пролете. Поэтому стоит засунуть свои влажные фантазии куда поглубже и рысью нестись на работу. И так уже опаздывает, понимает Петя, бросив беглый взгляд на запястье с часами. И да, теперь он, как и остальные коллеги, может отпиздеться этим пресловутым и всеми любимым “сорри, пробки”, но злоупотреблять и борзеть все равно не нужно, потому что однажды вовремя на службу в кои-то веки придет Сурков, и тогда никто не уйдет с внеплановой летучки обделенным, включая Петю. Ведь раздача пиздюлей за нарушение дисциплины - дело святое даже в их отделе, где цветет и пахнет анархия, а Андрей Валерьяныч святыми делами пренебрегать не привык. До машины Петя добирается быстрым шагом, стараясь не завязнуть в снегу, и, нырнув в нагревшийся уже салон, включает дворники, потому что скакать с щеткой уже вообще нет времени. Стартует медленно, открыв с брелка ворота на Кирочную, а потом, убедившись, что те закрылись обратно, агрессивно вклинивается в утренний бестолковый поток автомобилей. Взять левее, на перекрестке свернуть на мигающий желтый, проскочив под самым носом у такого же лихача. Привычная рутина, даже навигатор уже нахрен не нужен, поэтому Петя слегка расслабляется, делает погромче музыку и, прикинув, что, возможно, еще даже успеет почти вовремя, прибавляет газу. Ближе к обеду, когда Петя, совершенно измотанный и изрядно охуевающий от наглости своего подследственного, прихваченного за жопу с самодельным взрывным устройством в рюкзаке, возвращается из допросной в отдел, он понимает сразу - что-то стряслось. Какая-то, блядь, ебаная хуйня успела приключиться за те три с лишком часа, которые он потратил на то, чтобы выбить не очень чистосердечное, но крайне искреннее признание, потому что Сурков напряженно и на повышенных тонах срется с кем-то по телефону за закрытой дверью своего кабинета, Серебряков с Козецким едва не стукаются лбами над столом в кухонном закутке, пристально что-то разглядывая, а у Светочки на лице блуждает такое мрачное выражение, будто бы кто-то помер. Впрочем, может и правда помер кто, этому Петя уже даже бы не удивился. За два с лишним месяца он успел привыкнуть к тому, что трупы у их отдела, конечно, всплывают, не так часто, как в убойке, но тоже, сука, с завидной регулярностью. Иногда - даже в прямом смысле слова, в Мойке или устье Невы. - Что за кипеж? - любопытствует Петя негромко, останавливаясь у светочкиного стола. Лейтенант Гаврилова закатывает глаза, отмахивается от него, как от назойливой мухи, а потом, осознав видимо, что Петя все равно никуда не денется, сколько на него не цыкай и не гляди выразительно в монитор с недописанным отчетом, пожимает плечами: - Да убойка нам жмура подсунула свеженького, - и, вздохнув, добавляет: - Вон, Серебряков с Саней изучают на кухне, присоединяйтесь, Петр Юрич. - Вот прям-таки жмура изучают? Прямо на нашем обеденном столе? Куда катится мир и чем заняты криминалисты, - фыркает Петя натянуто, скорее чтобы развеять это гнетущее ощущение пиздеца, чем действительно попетросянить, но это срабатывает. Светочка улыбается неуверенно, прячет усмешку в уголке ярко накрашенных губ, а потом хмыкает уже куда более живо: - Ну, изучают они там, конечно, не жмура. Кто бы им, блядь, дал, даже если бы реально была возможность спиздить труп из морга. Я там вообще-то люблю кофе пить, да и стол совсем новый… Но фотки реально неаппетитные, - отзывается она и, махнув рукой, добавляет: - Если вы еще не обедали, то рекомендую. Если уже успели набить желудок - то мой вам совет, ну его нахер, тащ майор. - Интересненько, - тянет Петя, реально заинтригованный. А потом, решив, что раз сама судьба - ну и конечно же, этот мудила во второй допросной, - уберегла его от раннего обеда, неплохо было бы, пожалуй, хотя бы одним глазком зыркнуть, что именно подкинула убойка, и направляется в тесный кухонный закуток, провожаемый странно-ехидным светочкиным взглядом. Что она его там, за барышню кисейную считает, что ли? Думает, что Петя прежде изуродованных трупов не видел, чтобы сейчас сплохнуло? Впрочем, стоит только бросить взгляд на стол с разложенными по нему фотографиями, Петя осознает: лучше бы он и впрямь сюда не совался нахуй. Фотки не просто неаппетитные, они наглухо отшибают чувство голода примерно на ближайшую вечность, даже если еще пять минут жрать хотелось зверски. Тошнотворные, какие-то по-уебищному реалистичные - ну а как же иначе-то, чай, не первый канал с подкрашенным кукурузным сиропом, - и вызывающие с трудом сдерживаемое желание съебаться нахер, куда глаза глядят. Некоторые - видимо, когда труп еще не трогали, - еще ничего. Так, небольшое алеющее отверстие во лбу с подзапекшейся кровью. Но остальные, спасибо криминалистам - просто сок: невнятное кроваво-костное месиво вместо затылка и лучший ракурс из всех возможных. Петю мутит. Он видел смерть, даже смотрел ей в глаза, но все равно вот такое - играет на нервах. Был человек - и нет его, блядь. Хороший, так себе или вообще дерьмище полное - в любом случае, еще недавно этот суповой набор ходил, дышал и о чем-то думал. О чем-то мечтал, чего-то боялся и чего-то хотел в своей никчемной жизни. А потом в одночасье сдох, оставив на асфальте после себя лужу крови и некоторое количество мозгов. Один хуй - ему больше не пригодятся. - Гляди, Петр Юрич, тут убойный фотки с места подкинул, - заметив Петю, сообщает Серебряков, совершенно буднично вгрызаясь в жирную и воздушную пышку, а потом, так же буднично протянув ему бумажный промасленный пакет, добавляет невесело: - По всем признакам заказуха, а значит, нам с этим и ебаться. В пакет Петя залезает чисто машинально, а не из большого и незамутненного желания набить брюхо. Тупо из вежливости и чтобы не отрываться от коллектива, а потом почти с отвращением взглянув на жирненькое недоразумение со слипшейся сахарной пудрой и дыркой посередине, переключает все свое внимание на стол, чтобы ненароком наизнанку не вывернуло. Фотки - жесть полная, но все же Петя ухватывается за суть, борясь с внезапно подступившей тошнотой не то от увиденного, не то от перспективы сожрать пресловутую местную пышку: убийство и впрямь было не случайным. Не простым оно было, а очевидно с выебоном. С претензией и с желанием заявить о себе. Вокруг круглого аккуратного входного отверстия от пулевого маркером криво и явно в спешке нарисована мишень. Посмертно, разумеется, потому что, во-первых, ни один долбоеб даже в не совсем здравом уме не позволит малевать фломастером у себя на лбу, а во-вторых, ни один даже самый дохуя меткий стрелок не сумеет попасть точно в яблочко, если только не стреляет в упор. Но этот выстрел - явно из винтовки, на что жирно намекает калибр, а значит… Значит, мишень и впрямь второпях рисовали уже после после убийства. Может, серийник - и тогда прямая дорога этому делу в следственный, а может, какой-то поехавший долбоеб, рисующийся перед заказчиками, и тогда - ебаться ОБОПу с этой историей до морковкина заговения. И вторая версия, конечно, имеет куда больше шансов на существование, а значит, комитет с чистой совестью открестится от этого говна, как пить дать, и будет прав. Бурая подсохшая кровь, красный маркер и входное около восьми миллиметров навскидку. СВК или ВСВ, похуй вообще, важно лишь то, что это снайперка, а значит - убийца вряд ли рядовой обрыган, решивший покуражиться. У рядовых и относительно безобидных таких стволов не водится, просто тупо невыгодно, да и хрен достанешь. И вывод напрашивается сам собой: убийца - профи, и следовательно, в убойке правы - эта мокруха их по всем фронтам. Даже если убийство случайное - что вряд ли, уж слишком мизансцена для ментов красиво выведена, - ОБОПу все равно придется выяснить, кто в Питере палит из снайперской винтовки и откуда та, мать ее, взялась вообще. Тоже их профиль, а не убойного, как ни крути. Петя смотрит на живописно отснятый труп и, мысленно смиряясь с очередной заботой, нервно и почти безотчетно сминает в пальцах масляную пышку, борясь с подкатившей не то от зрелища, не то от предстоящей свистопляски тошнотой, а потом в голове щелкает. Оглушительно гулко, с лязгом и неохотой, как и всегда, когда он вспоминает о своей московской жизни, но все же щелкает. Начинает ворочаться; сначала нехотя, а потом, все больше набирая обороты, быстро-быстро, и Петя, огорошенный картинками из прошлого, одурело плюхается на свободный стул, хватаясь за одну из фотографий чистой рукой. Входное со снайперки, кривая мишень на лобешнике и ноль зацепок, в рот его еби. Он уже видел такое года четыре назад, когда вместе с группой захвата вошел в загородный дом одного очень влиятельного дядьки, гоняющего наркотрафик из Афганистана и способного сдать если не всех своих подельников, то хотя бы связного на таможне. Громкого ареста тогда не случилось, зато остался висяк у московской убойки, благополучно, наверное, уже сплавленный в архив за неимением улик. И вот теперь то же самое - в Питере. Петя замирает, крепко сжимая пальцами жирную пышку, а потом, опомнившись, по-свински отбрасывает ее на пол и чеканит: - Ебаться с этим реально нам, мужики, - и, словив недобрые взгляды Серебрякова с Козецким, поясняет отстраненно: - Не первый случай, я видел такое раньше, - а потом, выдержав едва ли не МХАТовскую паузу, добавляет с отвращением: - Вживую, прикиньте. Летом два ка четырнадцатого. И ей-богу, лучше бы он молчал. Что спокойный Саня, что слегка флегматичный Макс смотрят на него, как на говна кусок, но замять всю эту хрень для ясности и после, выждав положенный срок, списать в утиль - значит, подписаться под тем, что каким Петя хуилой был в не столь отдаленном прошлом, таким и остался. И Петя выбирает хуилой не быть, а быть тем, кто раскопает архив, кто поднимет старое, мхом поросшее дело, и тем, кто попытается его все-таки закрыть. Не потому, что разнарядка пришла и за это можно хватануть лишние звездочки, а просто потому, что кто-то - еще тогда, в две тысячи четырнадцатом, - ушел безнаказанным, а теперь попался под горячую руку. - Дык ведь все уже быльем поросло? - слабо пробует возбухнуть Козецкий, однако Петя лишь головой качает. - Не поросло, - замечает он спокойно, а потом, чутка психанув, добавляет горячно: - Нихуя, блядь, подобного. Сколько у нас там срок давности за мокрое? Вопрос, разумеется, риторический, поэтому никто не удостаивает его ответом. Москва и Питер - всего семь сотен с небольшим километров. Всего пару с лишним часов лету и без всяких там джетлагов. Петя уверен: киллер тогда и киллер сейчас - одна и та же единица, курсирующая между северной столицей и столицей без всяких там префиксов. Остается лишь доказать, что есть связь. Остается лишь расширить круг разработки и понять, чем именно мешал заказчикам неведомого киллера некий Брославский А.Н., застреленный около собственного дома. С наркотемой он, в отличие от убитого в Москве четыре года назад Свиридова, не был связан никак, судя по оперативным данным. Не был замазан в ни трафике, ни в распространении, но чем-то определенно мешал кому-то, раз его, такого белого и пушистого, убрали прямо в собственном дворе по пути от тачки к подъезду глубокой ночью. И Петя обязательно это выяснит, даже если придется вывернуться наизнанку. Четыре года назад, когда он только и думал, что о внеочередном повышении и о том, как бы поскорее вдолбать белую дорогу, вернувшись с очередного захвата, все остальное было второстепенно. Не ебало вообще и не щекотало совесть. Щекотало только нервы - предвкушением кайфа и фантомным онемением в носу. Сейчас же Пете хотелось - даже спустя столько лет, даже проебав кучу зацепок, - докопаться до истины. Не ради очередных погонов, не ради бати и его скупой похвалы - а ради банальной и прямолинейной справедливости. Плоской, как сиськи у хуевой и дохуя самонадеянной эскортницы, но справедливости абсолютной и бескомпромиссной. Либо все, что есть, либо ничего. Петя выбирает все, что есть. Возвращается к своему столу, вытирает пальцы от сахарной пудры и жира о колено, а потом, насрав на последствия, составляет запрос на архивное дело четырехлетней давности, адресуя его начальнику московского управления ГУНК. Он играет с огнем, он копается в своем, сука, прошлом, чтоб ему пусто было, но иначе никак. Никак по-другому не получить результаты вскрытия и баллистику. Никак по-другому не сравнить их с тем, что через день-другой выкатят местные спецы. И да, Петя уверен, что отчеты совпадут, даже к бабке не ходи. Даже не гадай на кофейной гуще, что связать нераскрытое четыре года назад убийство с нынешним окажется легче легкого, только копни поглубже. Он знает наперед - старое, поросшее мхом дело, отправленное в архив, идеально состыкуется с нынешним, совсем свежим и еще смердящим неповторимой формалиновой вонью морга. И в Москве его, конечно, проклянут за это до седьмого колена, но как-то похуй кристально. В прошлый раз Петя был слишком увлечен своими собственными делами, чтобы осмотреть труп лично. То ли с похмелья мучился, то ли ебал очередную шалаву, то ли вообще дрочил на собственную охуенность, отлетая чуть ли не до отключки - теперь и не вспомнишь уже, конечно. В этот раз он ошибки не повторит. Следующий запрос улетает криминалистам. Просьба, чтобы после вскрытия его, майора Хазина, пригласили в морг на обстоятельную по мере возможностей беседу. Через полчаса на второе письмо отзываются. Зовут в гости послезавтра, и Петя, переборов отвращение, отвечает, что будет, как штык. Ведь этого он хотел, когда переводился в Питер? Этого он хотел, выпархивая из-под отцовского крылышка и отправляясь в неуправляемый полет? Быть тем, кто вопреки здравому смыслу, берется за любое говно. Быть тем, кто, наплевав на себя, ввязывается в заведомо проигрышные комбинации. С надеждой, что все выгорит. Со светлой мыслью о том, что конченых дебилов бережет судьба. Только на это Петя и уповает, забирая в разработку ебанутого киллера, способного положить кого-то метров с трехста и не способного нарисовать от руки ровные кружочки. Только на это Петя и надеется, пару дней спустя изучая скудные материалы оцифрованного, слава яйцам, московского дела, нацарапанные им же самим при неоценимой помощи какого-то там лейтенанта, в те времена активно насасывавшего себе на новые лычки и дежурящего у Пети на похвате даже по внеурочку. Старательный был дурачок, кстати, теперь уже, наверное, капитан, мелькает в голове. Ну, если, конечно, нахуй не сходил при смене политики партии. Тупик, думает он, читая скупые отчеты четырехлетней давности, и конченый уебок их писал. Этим уебком был он сам, вот ведь незадача. Этот же уебок, по иронии, должен докопаться до правды. И Петя начинает заново. Просто потому, что заново - единственная доступная опция, чтобы вконец не опиздюлиться. Просто потому, что заново - это правильно. А еще - конвенционально честно с учетом всех сложившихся обстоятельств. К исходу декабря Игорь набирает его уже чуть ли не каждый день, наплевав на все приличия. Но как бы Пете не хотелось легкомысленно помечтать о том, что все это - увлекательное начало странной интрижки, он себе такой наглости все же не позволяет. Игорь тупо изголодался по простому человеческому общению, едва не одичав в своем затворничестве, и теперь просто наверстывает упущенное с кем-то относительно безопасным. Наверстывает с тем, кто не станет лезть с непрошенными советами найти себе работу и вернуться к нормальной жизни. Тем, кто не будет бередить душу своим скорбно-сочувствующим ебалом. Ну и тем, кто Игоря не осудит за бесхребетность и нежелание закатываться на старые рельсы. Петя не знает, какой была игорева жизнь прежде, ну да это и неважно. Он просто слушает, когда надо; когда не надо - заполняет эфир сам какой-нибудь бессмысленной болтовней о пробках и своем твердом намерении найти приличную качалку на районе, чтобы совсем не впасть в немощь. А сразу после, без какого-то вменяемого интро, с немалой долей самоиронии рассказывает про свои скромные успехи и грандиозные проебы в ведении холостяцкого быта, над чем Игорь бессовестно ржет, а потом солидарно похмыкивает и советует купить мультиварку, чтобы не сжечь хату в один прекрасный день. И все как-то идет своим чередом; трепетно, сука, и непринужденно подслащая пилюлю рутины. Делая жизнь не такой отвратительно беспросветной, как еще несколько месяцев назад, особенно когда Петя, вгрызаясь в свое запястье, мучительно медленно толкается в кулак, отложив айфон со включенной громкой связью на соседнюю подушку, и, прикрыв глаза, жмется лицом в подушку. Чаще всего он кончает до обидного быстро, сосредотачиваясь на хриплом игоревом голосе, но иногда удается растянуть удовольствие и после долго выравнивать дыхание, растекаясь по кровати. Стыдно? Да. Охуенно? Вот уж без базара - определенно. Тем более, что Игорь то ли и впрямь не замечает ничего, то ли мастерски прикидывается глухим и тупым, и Петя, наплевав на приличия, пользуется этим беззастенчиво и на всю катушку. Дают - бери, думает он, лежа поверх одеяла и с неожиданным интересом вслушиваясь в игорев слегка занудный бубнеж про боксерские спарринги, попутно лениво обтираясь скомканным и еще влажным после душа полотенцем. А бить его попросту и не станут, ведь для этого Петю нужно сначала найти, что слегка апатичный и инертный Игорек вряд ли вывезет. Кишка у него тонка окажется, как пить дать, для такого приключения, и максимум, что Пете грозит - оказаться в черном списке. Тоже так себе перспектива, но хотя бы не попытка в обиженный гомофобный мордобой, тем более, что Игорь, увлекающийся боксом, точно бы ему нос расквасил влегкую, даже не запыхавшись. И от этой мысли внизу живота снова сладко тянет. Нет, разумеется, не от перспективы схватить в ебало - этой вот хуйней с желанием нарваться на пиздюли Петя никогда не страдал, а от мимолетного осознания, что в Игоре таится дремлющая и скрытая сила, перед которой Петя, вот же говно собачье, всегда растекался лужей. Да, он ни разу, что даже удивительно, не влипал в криповые эротические истории, где приходилось бы утирать кровь с рожи, но все его прежние мужики - как, блядь, на подбор, - фонили чем-то первобытным, и Игорь, по ощущениям, вписывался в типаж идеально. Жаль, что натурал. Ну и жаль, что совершенно потерянный для мира плотских утех в этом своем вдовьем трауре. Даже теперь, когда мысль о чужих прикосновениях вызывала скорее вежливое отвращение, чем желание снять штаны, такому, как Игорь, Петя бы подставил жопу без лишних раздумий. Коленно-локтевая, побольше смазки и отпустить себя, срывая горло. Игорь ощущался надежным, спокойно-обстоятельным и - почему-то, хрен знает почему, - каким-то чутким, что ли. Таким, который не станет с места в карьер драть кого-то, как дешевую шалаву на одну ночь, и вот ему Петя легко бы доверил свою задницу после двух с лишним лет практически вынужденного воздержания, даже несмотря на свой внутренний страх облажаться и испуганно съебаться со стояком куда глаза глядят. Немного обидно конечно, что Игоря это доверие не вдохновит, даже если раком встать, но лайф из лайф, и Петя с этим мирится за неимением других опций. За последние лет десять-двенадцать он вполне успел свыкнуться с мыслью, что не каждый мужик, от которого у него текут слюни, считает еблю в очко приемлемым для себя вариком, особенно если в процессе, лапая партнера, можно напороться на хуй, а не на упругие сиськи и клитор. Не каждый мужик, с которым отчаянно хочется потрахаться, оказывается пидорасом, бисексуалом или просто человеком гибких моральных взглядов, способным на изи выдрать кого-то в жопу, а потом рассказывать, какой он махровый натурал и вообще осуждает все, кроме миссионерской при выключенном свете. Игорь, в любом случае, походу, не попадал ни в одну из категорий даже с натяжкой, поэтому Пете оставалось лишь задорно наяривать на его глубокий, растревоживающий все самое сокровенное голос и жрать руку, кончая до звезд в глазах. И да, если поразмыслить хорошенько, все, что между ними происходит - херня какая-то невероятная, от которой у нормального человека задергался бы глаз, но они с Игорем нормальными уж точно не были, с какой стороны ни глянь, так что похуй вообще. Похуй на то, что с каждым днем у Пети все меньше желания достать из шкафа все свои лучшие шмотки из прошлой жизни, а потом завалиться в какой-нибудь клуб и найти себе приключения на ночь и на задницу. Похуй, что он, даже когда Игорь не звонит по какой-то причине, все равно толкается в свой кулак, прикрыв глаза и представляя себе длинные узловатые пальцы с той фотки, а потом спускает в ладонь с громким стоном, фантомно услышав игорев тихий, вкрадчивый почти голос. Не ушами, разумеется, а на периферии сознания, но и этого хватает, чтобы мозг закоротило наглухо. Но не это главное - не низменное, не плотское и постыдное, в котором Петя варится, как в адовом котле. На самом деле, с Игорем его связывает куда более тонкая ниточка, чем топорное и все не находящее выхода желание потрахаться от души. С Игорем его связывает старое, как мир, и простое человеческое желание не оставаться в одиночестве. И Игоря, ну, как ни крути, именно это же привязывает к самому Пете стальными канатами, судя по всему. Только благодаря этим странным ночным разговорам Петя еще не тронулся умом в запаре своей новой жизни, а Игорь не сдох от тоски в четырех стенах. Рабочая схема, хули. Не задавать лишних вопросов, не замечать странностей друг за другом и ни в коем случае не исчезать с радаров без веской причины. Странная история, но Петю устраивает - помогает упорядочивать дни, складывать их в недели, а потом, по окончании месяца осознавать неожиданно, что лист календаря пора переворачивать, а желание послать все к черту так и не пришло. Без Игоря он, наверное, бы сдулся еще на исходе ноября, забившись в угол и отчаянно лелея свой животный ужас конечности бытия и внезапности смерти, прочно засевших на подкорке мозга. А так ничего, справляется. Ну и Игорь тоже, кажется, понемногу начинает выплывать. Все чаще посмеивается, все реже угрюмо смолит одну за другой, храня гробовое молчание. Будто бы вспоминает, как, в сущности, охуенно быть живым. Игорь будто оттаивает день за днем. Шутит какие-то дедовские шутки, сразу после выдает какие-то мемы, в которые Петя не въезжает даже сходу - слишком долго просидел в подмосковной глуши и порядком отстал от трендов, - а потом, уже отбросив кривляния, просто пиздит ненавязчиво о том, что совсем одурел от безделья и надо бы как-то понемногу нагонять стремительно ускользающую сквозь пальцы жизнь. Петя его успокаивает - успеется, мол, - он знает, что в реальный мир нужно возвращаться тогда, когда ты сам готов, а не когда взбредет в голову твоему старому окружению. Он проходил через это - через материны слезы у ресепшна в рехабе, через десятки сообщений от начальства, которые читал разом и за несколько месяцев, по дурости включив телефон, припрятанный в тумбочке, - и именно потому он Игоря не подначивает. Даже наоборот - заземляет чутка и говорит, что поезд, как бы долго ты не стоял на перроне, все равно никуда не уйдет. А даже если и уйдет - всегда будет следующий, идущий ровно по расписанию и в том же направлении, нужно только подгадать момент, когда ты будешь готов запрыгнуть в вагон, проносящийся мимо на скорости. И Игоря его слова будто бы успокаивают. Игорь все чаще смеется, все реже молчит и, кажется, готовится совершить свой легкий пружинистый прыжок, чтобы не остаться на полустанке “полный пиздец” в ближайшие несколько лет, а двинуться куда-то в светлое будущее вместе с составом, летящим вперед на всех парах.