Багряные листья

Это совсем небольшая закусочная. Можно сказать, крошечный семейный ресторанчик для «своих»: тех, кто когда-то случайно наткнулся на это место и решил остаться за одним из старых потёртых столов, грея ладони над решёткой плиты, пока на ней самой мерно поджаривается тихо скворчащее мясо. Тусклый жёлтый свет спасает уставшие после целого дня работы за компьютером глаза, но в то же время навевает сонливость. Юнги медленно моргает, пытаясь избавиться от мутной пелены. Не получается, ведь дело не только в уставших глазах и отсутствии норматива сна уже чёрт знает сколько времени. Дело ещё и в осенней промозглости снаружи кажущихся ветхими стен и горьковато-сладком послевкусии соджу на языке. - Давай, Чонгукки! Ложечку за самого красивого хёна! А теперь ложечку за самого доброго хёна! А теперь... Так странно. За столом шумно, потому что семь взрослых парней, что знают друг друга целую жизнь, не могут быть тихими. Не так уж тихо сидит и компания из пяти пожилых мужчин через два столика по соседству. Они уже давно перестали закусывать, больше пьют и экспрессивно жалуются на свои жизни, больше рабочие, нежели домашние. Экспрессивно... Какое всё-таки забавное слово. Как, впрочем, и все слова, что содержат в себе подоплёкой много слов, и эмоций, и жестов, а ещё... - Эй, хён! Не вздумай засыпать! В щёку тычется палец. Тёплый и немного шершавый, он пахнет пряным соусом, а от широкого крепкого запястья веет ароматом терпкого, но свежего парфюма. Юнги медленно моргает, оглаживая расфокусированным взглядом выпирающую косточку, а после скользит по линии руки влево и о, когда это Тэхён успел сесть рядом с ним? Был ли он с ними с самого начала? Нет, нет... Изначально были только Намджун, Хосок, Чимин и сам Юнги. После пришли Сокджин и Чонгук, а Тэхён был самым последним. От всех за столом давно уже пахнет этой закусочной, а от Тэхёна всё ещё веет сыростью осени за окном. - Привет, - негромко, хрипло роняет Юнги. - Совсем тебя развело, хён, - мягко улыбается Тэхён, качая головой и слегка пихаясь плечом в плечо. - Подвезти тебя, когда будем расходиться? Юнги отрицательно качает головой; понимает, что виску мягко и тепло, и отвлекается, чтобы набраться сил, повернуть голову и посмотреть, кто служит его подушкой. Тэхён тихо посмеивается над его заторможенностью, но почти сразу отвлекается на Чонгука с попытками уломать его поджарить для него мясо, потому что сам обязательно не дожарит и «пожалуйста, Куки, ради любимого хёна?». Сокджин аж задыхается от такой наглости, потому что кто это здесь чей любимый хён, и снова смех, смех, смех, потому что Хосок и Чимин не могут остаться в стороне, а закативший глаза Чонгук громко мученически стонет. - Мой любимый хён - Намджун-хён, смиритесь уже, - бормочет он, но его глаза довольно сверкают, а щёки порозовели не столько от алкоголя и жара плитки на столе, сколько от удовольствия, источник которого - знание, что все его хёны безмерно любят его. Намджун... Да, Намджун тоже здесь, не так ли? Продолжая медленно моргать, Юнги ищет его взглядом, пока не понимает, что медовая завеса тусклого света вовсе ничего от него не прячет. Просто Намджун сидит по правую руку от него, и мягкое и тёплое - это его плечо, затянутое в ткань тёплой тёмно-серой толстовки с капюшоном. Но разве в начале этого вечера он не сидел между Сокджином и Хосоком? Юнги не помнит. Его мысли ленивые, медлительные, а в голове пусто и вязко. Звуки то становятся очень громкими, то стихают, будто он оказывается под водой. Единственное, что остаётся неизменным, это тёплая твёрдая мягкость под его виском и скулой и... - Опять мёрзнут руки? Если бы Юнги мог мыслить чуть быстрее и более внятно, усмехнулся бы и спросил, а когда нет? Потому что что-то там с сосудами, и его ступни и руки всегда холодные, даже если обувь тёплая, даже если перчатки с подкладкой из настоящей шерсти. Но с ногами как-то полегче, а вот руки... Постоянно на клавиатуре, постоянно на клавишах, постоянно на мыши, постоянно держат ручку меж пальцев, и когда Юнги замирает, уходя в свои мысли, отключаясь от реальности, и всё движение прекращается, кровь в его руках будто застывает. Иногда это просто холод, иногда неприятное покалывание в самых кончиках пальцев, но это с ним с глубокой юности, так что не самое большое дело. - Давай сюда. Вот так. Руки Намджуна в противовес его собственным всегда тёплые. Да и сам Намджун из людей типа «печка»: все мёрзнут, шмыгают сопливыми носами, пританцовывают на месте от холода, а он в куртке нараспашку и едва пар во все стороны не идёт, потому что ему будто и северные морозы нипочём. Если задуматься, это одна из вещей, которые Юнги любит в нём. Бродячий уличный кот, он раз за разом находит себе место в руках Намджуна: маленький уютный уголок, и немногие смогут понять, но это бесценно, по-настоящему бесценно. Свой человек... В этом понятии так много и так мало. Намджун такой человек для Юнги, но Юнги до сих пор не знает, какие слова выбрать и в какие комбинации их собрать, чтобы суметь описать, кто такой Намджун сам по себе и кто такой Намджун конкретно для него. В книгах пишут: любовь всей жизни. В книгах пишут: личная вселенная. В книгах пишут: вся жизнь. Юнги не может сказать, что это не так; и в то же время всё это не имеет никакого отношения к тому, что он чувствует, когда Намджун подставляет своё плечо, когда берёт за вечно холодную ладонь и растирает её большим пальцем размеренными круговыми движениями, будто рисует невидимое солнце. - Намджун... - бездумно, почти одними губами шепчет он. Но Намджун слышит, чувствует, замечает едва заметное движение челюсти - что-то из этого. Что угодно. Неважно, что именно. Важно, что он склоняется к Юнги и заглядывает ему в лицо. Близко, так близко. Дурацкая шапка бини, что он не снял в помещении, создаёт акцент на густые брови и глаза, что пристально смотрят на Юнги. В них искры веселья, потому что это хорошие посиделки, и Намджун в отличие от Юнги участвует в общем разговоре, но куда больше переполняющего всё нутро Намджуна тепла и заботы. «Всё хорошо? Тебе нужно на воздух? Ты устал и хочешь домой? Тебе некомфортно?» - вот что читает Юнги в его едва ли размытым алкогольной пеленой тёмного крепкого пива взгляде; и вдруг ощущает резко возникшее припекание за глазными яблоками. Дерьмо. Дерьмо... Сокджин был прав, когда назвал его плаксивым пьяницей, но иногда Юнги просто ничего не может с собой поделать. Например, в такие моменты - в такие вечера - как этот, когда совесть и самокритичность вдруг вскидывают головы, и его мозг за доли секунды наполняют мысли о том, что он всего этого недостоин. Потому что он раздражительный, часто злой, мелочный и вообще тот ещё угрюмый саркастичный ублюдок, а его друзья - самые лучшие в мире друзья, и он ни черта их не заслуживает; не заслуживает этого тепла, и смеха, и общения, и привязанности, и «подвезти тебя, когда будем расходиться?», и уж тем более «опять мёрзнут руки?» и «давай сюда». Юнги не заслуживает Намджуна. Того, кто был рядом и все эти годы терпел его тяжёлый характер. Того, кто безропотно принимал его срывы и не отворачивался даже тогда, когда слова больно ранили. Того, кто сумел простить, даже если порой Юнги вёл себя как последнее дерьмо. Того, кто был рядом в самые хреновые моменты, даже если Юнги пинками выгонял за дверь; кто сидел под этой дверью, слушая, как с грохотом ломается дорогая аппаратура, и бьётся стекло стаканов с алкоголем и переполненных пепельниц. Того, кто разбил Юнги лицо, когда тот в творческом упадке на грани депрессии приобрёл в клубе белые треугольные таблетки, и спустил их в унитаз; кто пихал ему пальцы в горло, заставляя проблеваться, веря словам захлёбывающего желудочным соком и слезами Юнги, что он так и не принял, но желая убедиться, потому что не чужой человек; потому что семья, брат, наставник, учитель; потому что всё. - Я так рад, что ты есть, - едва слышно шепчет Юнги; сжимает челюсти, потому что припекание за глазными яблоками становится острее, ресницы вдруг слипаются влажными треугольниками, а голос срывается, стихает, но дрожит где-то в горле. - Я... Намджун... И чёрт, чёрт. Он не заслуживает Намджуна. Не заслуживает его вскинутых бровей, и смягчившегося выражения лица, и тихого тёмного моря понимания в глазах, и надёжной крепкой руки, что отпускает его руку, но лишь для того, чтобы приобнять за плечи и помочь подняться из-за стола. Не заслуживает его умения одарить всех таких взглядом, что у притихших друзей за столом не возникает желания задать ни один вопрос, хотя все они наверняка успели заметить, какие у Юнги мокрые глаза, и как он начал часто поверхностно дышать, и как его всего трясло, пока он пытался подняться на вдруг ослабевшие в коленях ноги. На улице промозглая осень. На улице пахнет мокрым асфальтом, автомобильными выхлопами, прелой листвой и пряным теплом из приоткрытого окна со стороны кухни закусочной. Мгновение спустя начинает пахнуть сигаретным дымом, потому что Юнги каким-то чудом находит в трясущихся пальцах достаточно силы для того, чтобы достать и подкурить сигарету. Откинувшись спиной на обшарпанную стену, он делает глубокую затяжку, запрокидывает голову и медленно выдыхает. Дым тут же уносится прочь. Мокрые от слёз щёки щиплет, неприятно кусает этим же порывом холодного сырого ветра. - У тебя опять руки замёрзнут, - бормочет Намджун, вставая рядом, прижимаясь плечом к плечу. - Только ведь отогрел. Юнги не может сдержаться, хрипло смеётся. И плачет. И снова смеётся. Немного задыхается, но так всегда во время кратковременных приступов самоненависти. Он знает, что это пройдёт; и знает, что это не пройдёт никогда. Потому что он мог стать лучше и мог стать требовательнее к себе, и мог стать мягче к дорогим людям вокруг, но это не отменяет всего того, что было: всех его слов, и поступков, и выборов - часто откровенно дерьмовых. И пусть Юнги знает, что боль есть боль, и нет меньшей её степени, как нет и большей, ему всё равно кажется, что его проблемы смешны, что его жалобы жалки, что он живёт едва не с золотой ложкой в заднице, тогда как многие другие нуждаются, а потому у него нет права открывать рот и попросить... О чём угодно. О принятии. О понимании. О помощи. О защите. О... - Тише... Тише, хён, Юнги... Всё будет хорошо, слышишь? Всё будет хорошо. Будет. И не будет. Да. Нет. Всё сложно. Но Юнги начинает дышать чуть ровнее, когда его сгребают в крепкие объятия, и его пальцы уже не так дрожат в попытке удержать сигарету, пока по закаменевшей спине скользят горячие широкие ладони. Тёплые. Они как всегда тёплые. И весь Намджун тёплый, обволакивает своим теплом, как тусклый медовый свет, что разлит внутри забегаловки за их спинами, пропахший пряностью, жареным мясом и сладкой вишней соджу. - Хочешь поехать домой? - негромко спрашивает Намджун где-то у него над ухом. От мысли о пустой холодной квартире по коже бежит дрожь. Конечно, там кофе и одеяла, и компьютер, и ласковый Холли, но Юнги знает лучше - он не хочет этого. Этим вечером ему нужно тепло, и улыбки, и общение, и что-то - что угодно - что отвлечёт его от собственной головы и притаившихся в ней по тёмным углам демонов. - Как думаешь, удастся подбить Чонгука и Чимина на соревнование, кто больше набьёт свои щёки мясом? - усмехается он, шмыгая влажным носом и делая затяжку поверх плеча Намджуна, пристроив на него подбородок. Намджун весь трясётся от смеха. Плечо под подбородком подпрыгивает. Зубы чуть клацают, когда Юнги криво, но вполне искренне улыбается, притираясь кожей к мягкой ткани, что пахнет кондиционером для белья, у которого наверняка какое-нибудь причудливое с отсылками к цветам или горной свежести название. Потому что они оба знают: да, чёрт возьми, получится - у Чонгука и Чимина детство в жопах играет, не переставая. - Готов вернуться? Вопрос звучит через какое-то время. Юнги не знает точно, сколько они вот так простояли в обнимку. Он успел выкурить две сигареты. Намджун успел рассказать несколько историй. Мимо проехало ровно четыре жёлтых машины такси. Из кафе напротив вышло три семейные группы, четыре молодые пары и стайка школьниц в слишком коротких для такой погоды юбках. За спинами Намджуна и Юнги успели дважды закрыть и дважды же открыть окно закусочной под споры о том, насколько в помещении душно, и кого именно там продует, если будет долго стоять взопревшим у плиты. - Готов. Это не совсем правда. Но и не неправда тоже, потому что потихоньку начало отпускать. Алкоголь и наплыв мрачных мыслей немного выветрились под напором никотина и холодного уличного воздуха, и Юнги больше не чувствует себя подранной пенопластовой развалиной, которой место в грязной сырой канаве. Глубоко вдохнув - мокрый асфальт, осень, запах ткани мягкой толстовки прямо под носом; запах дома - он отстраняется, перехватывает взгляд Намджуна и легко кивает ему. Намджун кивает тоже, улыбается в ответ, и чёрт, это будто восход грёбаного солнца. «Может, стоит написать об этом песню», - с мысленным смешком думает Юнги. И послушно возвращается внутрь забегаловки, идя след в след за Намджуном, пальцы которого ведут его, сжатые на бледном запястье золотым браслетом. Там, где они касаются, кожу припекает, бьёт крошечными искрами тока. Юнги смотрит, не может не смотреть, и чувствует, как всё внутри него потихоньку оттаивает. Оно и неудивительно, понятно. Что снег, что лёд - они тают, когда их касаются тёплые руки; особенно самые тёплые из всех.

|...|