Драбблы по МК

Вся грязь мира сейчас на кончике его языка, на подушечках пальцев, под ногтями. Она черная, вязкая, даже не смола, а первородная тьма и удушливый мрак. Ему трудно дышать этими едкими, разъедающими нёбо и глотку, раздирающими легкие испарениями ночного большого города с его грязными, нечестивыми улицами. Копошащаяся масса людей, воняющая потом и алкоголем, пороками и грехами. Он впервые вне дома. Ему семнадцать. Волосы взмокли под капюшоном худи, в карманах те деньги, что он смог достать по дороге сюда. Украл. Отец бы его за такое просто сгноил морально, в дерьмо бы втоптал. Над головой на сотни метров ввысь сплошные огни — небоскребы взрезают темное небо, забирая у взгляда право на звезды, и он больше не понимает, где север, а где восток, не может определить. Пьяная молодежь орет про свободу, пихают друг другу в карманы что-то, что пытаются скрыть от постороннего взгляда. Ярко накрашенные женщины пытаются поймать клиентов, вешаются на прохожих. Бегущая строка на баннере над тротуаром обещает, что весь мир принадлежит ему. Сейчас или никогда, говорят ему красные пиксельные буквы, протяни руку и возьми то, что твоё. Дальше что-то про кроссовки, но он уже не читает, идет дальше с широко распахнутыми глазами. Так вот, что отец прятал от них все это время. Этот гигантский кипящий вонючий котел, пылающую на огне огромную адскую сковороду — настоящий мир. Мир, в котором орет музыка из всех дверей и окон, где люди пьют так, что течет по вспотевшему горлу на рубашку. Это их Лин Куэй должны защищать от неясной невидимой угрозы? Это ради их защиты его с детства лупили бамбуковыми палками по спине за неудачные тренировки? Запахи из распахнутых дверей ресторанов сводят его с ума, заставляют рот полниться влагой, которую приходится сглатывать. Он голоден. Во всех смыслах. Боги, как он голоден до всего, что этот новый мир может ему предложить. Ему уже плевать, что он нарушил правила клана. Чтобы выйти в мир с их унылой тихой территории, нужно было ждать еще целый год, но он больше не мог ждать. Не мог. Перед глазами до сих пор стоял стеклянный взгляд Сектора, который, будучи на год его старше, впервые был послан с заданием за пределы территории клана. Стеклянный взгляд и тихие, едва слышные слова: «Что мы здесь вообще делаем? Зачем мы здесь?» Вот и он теперь уже не понимал. Чушь какая-то, полный бред. «Расскажи потом, Хан, — прошептал Куай Лян на прощание и дернул его за рукав, добравшись теплыми пальцами до его холодного запястья, коротко сжал. - Как вернешься. Ты же вернешься?» И что ему теперь было рассказывать младшему брату, когда слова толком даже не могли собраться в оформленную мысль в его голове. Что рассказывать? Что их, как скот, держат в загоне до совершеннолетия, заставляя прокачивать себя до состояния слабовольной подконтрольной горы крепкого выносливого мяса, способного легко переносить жару и холод? Готовых выполнять беспрекословно любой приказ блаженного Бога Огня, который захаживал к их напыщенному папаше на чаек, и улыбался при встрече так, словно Би-Хан когда нибудь смог бы улыбнуться ему в ответ. Мимо несется машина с мигалками и он прикрывает уши от слишком громкой сирены, толпа валит через дорогу на красный свет, визжат шины и воздух гудит от нецензурной брани. Грязь и смрад, порок и хаос — вот мир, которому они должны служить, блюдя кодекс чести клана. У него в голове стучит пульс, все сильнее сдавливая виски. Этого просто не может быть. Не может. Это не честно, это просто нелепо. Он чует запах большой воды и идет туда, в сторону набережной. Лучи бьют в небо, отражаясь в воде, и громады небоскребов по ту сторону Гонконгского залива брызжут неоновыми цветами до рези в глазах. Тут дышится еще хуже, запах гнилой грязной воды и вонь машинного масла становятся почти невыносимыми. Тут тихо и почти никого нет. Он опирается предплечьями на перила и вгрызается острым взглядом в линию горизонта, спрятавшуюся за спинами бесчисленных стеклянных гигантов, уродливых и прекрасных в своем неземном сиянии. Его мир рушится в его же собственных пальцах, покрытых грязью большого города, трескается льдом и распадается на незначительные куски. Незначительные. Все становится не важно, все, что он знал до этого. — Эй, — та девчонка, что только что стояла в нескольких метрах слева, идет к нему, — тоже прыгать пришел? — Прыгать? — Он не понимает, что она несет, и его раздражает вмешательство в его уединение. — Зачем? Иностранка, совсем еще молодая, может, ровесница. Ее кантонский ужасен, поэтому он отвечает ей на английском. Явно немного пьяная и, судя по покрасневшим глазам, недавно плакавшая, затягивается сигаретой и хмыкает: — Так тут же все топятся, не знал что ли? Прыгнем вместе? Хан хмурится и снова переводит взгляд на огни по ту сторону залива: — Что за бред? Иди отсюда. — Серьезно, — она подходит еще ближе и тоже облокачивается на перила, светлые волосы, забранные в косу, треплет тёплый бриз, — что ты там такое увидел, что у тебя глаза по пять копеек? Его одновременно и раздражает чужое присутствие, и вроде как хочется, наконец, сформировать слова в предложения и вытолкнуть изо рта: — Всё это, — он приподнимает подбородок, — отвратительно и просто жалко. От этого места воняет разложением и мертвечиной. Знаешь, почему? — Она качает головой и снова тянет дым сигареты в легкие, и Хан объясняет ей очевидное: — У этого мира нет настоящего хозяина. Того, кто навел бы порядок. Мне кажется, этот мир даже хуже, чем Царство Хаоса, пока этот долбанный Бог Огня чаи гоняет с моим пассивным унылым папашей. Девушка хмыкает, выкидывая окурок через перила в темную воду: — Ты, что ли, обкурился или фильмов пересмотрел? Какие еще царства и боги, парень? Би-Хан раздраженно вздыхает: — Ты прыгать собиралась? Давай, прыгай уже нахер отсюда, пока тебя папаша с мамашей не нашли и не утащили домой отсыпаться. — Злой, — девчонка смеется, но горько и невесело, — моя мать давно уже умерла, а моего отца три дня назад убили на задании. Его перевели сюда в отдел по борьбе с преступностью в прошлом месяце. Поэтому, я сейчас здесь. Он думает о том, каково это — потерять отца. И не чувствует ничего. Но чувство утраты родного человека ему не чуждо, потому что у него самого когда-то была мать. И еще, если бы он когда нибудь потерял Куай Ляна, он бы… он не знает, что бы с ним стало. — Мне жаль, — ему не жаль ее отца, но саму ее внезапно жаль. Сама она явно разбита, как и он, и вся его жизнь до этого, на кучу мелких ледяных осколков. Вот так легко разбиваются жизни по разным причинам. — Правда. Не надо никуда прыгать, поняла? Одна смерть не должна тянуть за собой другую. Она закуривает новую сигарету, но Хан быстрым движением руки вырывает из ее пальцев дрянь и бросает в воду. Блондинка на это хмыкает: — А я надеялась, что ты мне ускорение придашь, а то самой страшно же. Ну и хрен с тобой. Так они и стоят минут двадцать, молча смотря на разноцветные вспышки рекламных щитов и экранов на небоскребах, горячий, пахнущий гнилью ветер треплет волосы и сушит губы. Невероятно отвратительное место. Невыносимо красивое. Ему тошно от всего этого. — Если бы у тебя была возможность, — тихо спрашивает он, — ты бы забрала этот мир себе? — У меня не будет такой возможности, — пожимает худыми плечами, — так к чему вообще об этом задумываться? — Она вдруг оборачивается спиной к заливу и облокачивается поясницей о перила, задумчиво склоняет голову на бок: — А ты бы забрал? Хан задумчиво жует губу, чуть прикрыв веки — огни залива тут же расползаются, смазываются размытой дисперсией. — Да, — шепчет он и чувствует это внутри, в венах, в костях. У него есть главное, что нужно — сила. Сила взять все, чего бы ни пожелал. — Я хочу все это, всё без остатка. Забрать себе и переделать, сделать лучше, чище. Но мой отец хочет, чтобы я безропотно служил до конца жизни. Молча склонил голову и выполнял тупые приказы тупого командования. — Служил? — Она явно удивленна. — В армии, что ли? Хан пожимает плечами: — Типа того. — Так армия — это ж круто, — она стучит тонким пальцем по своему виску, как бы намекая. — Престижно. Я хочу в армию. — А я думал, — ядовито отвечает он, — что ты хочешь сдохнуть тут, прыгнув в грязную воду. Она тащит новую сигарету из пачки и бьет его по руке, когда он снова пытается выдернуть ту из ее пальцев. Легонько так бьет, но ощутимо. И реакции у нее превосходные. — Может, мне нужно было тебя тут встретить, — говорит задумчиво, светлые прядки при дуновении бриза хлещут по симпатичному личику, норовя попасть в пламя от зажигалки, — послушать твою непонятную хрень и понять, что моя башка еще не окончательно протекла, в отличии от твоей. Это ж надо, — она тянет дым в легкие, выдыхает: — миром захотел владеть. Чудик ты. Его удивляет, что она его совсем не боится. В конце концов, в свои семнадцать он уже здоровый, сильный боец, высокий и широкоплечий, сформированный изнурительными тренировками. А эта мелкая иностранка стоит рядом и оскорбляет его так непринужденно, словно он не в состоянии взять ее за шею двумя пальцами и сломать позвонки одним резким рывком. Он ведь в состоянии. — Да ладно тебе, — она смеется, видя его замешательство, — я же не серьезно. Просто настроение такое, знаешь, дерьмовое. Но уже вроде немного отпускает. Я, наверное, пойду домой. Би-Хан кивает и снова отворачивается к воде, но блондинка продолжает стоять рядом и смотреть на него, и он приподнимает бровь в недоумении: — Что? — Номер не спросишь? — Она выкидывает очередной окурок в воду. — Или с суицидницами связываться стремно? Он хмурится: — Какой номер? — Номер домашнего телефона, гений, — она возводит глаза к темному небу. — Ты симпатичный, но какой-то тугой, честно. И Хан снова удивляется, как это у нее духу хватает общаться с ним в таком тоне? Вроде как хвалит и тут же оскорбляет. Странная, и явно не в себе. В клане ее бы уже давно отлупили палками по пяткам за такое. — У меня нет телефона дома, — в итоге угрюмо говорит он. — Никогда не было. — Ты из деревни приехал, что ли? — Она задумчиво закусывает щеку и, дождавшись его скупого пожимания плечами, тащит из сумочки маленький блокнотик с ручкой. Быстро что-то пишет. — Вот. Будет желание порассуждать о захвате мира, звони. Хоть развеселишь меня опять. И пока Хан пялится на кусочек бумаги, впихнутый ему в руку, она встает на цыпочки и целует его в краешек губ, а потом быстро уходит куда-то в темноту по мокрому блестящему асфальту набережной, только ветер треплет золотую косу. Он разжимает пальцы сразу же, как только затихает эхо ее удаляющихся шагов, и ветер подхватывает вырванный из блокнота листок, унося его куда-то в сторону залива, туда, в темные мутные воды. Домой он возвращается еще до рассвета, только вспыхивает в портальном зале храма арка прохода, а выкраденный на время талисман жжет ладонь. Пробирается обратно в казармы тихой легкой тенью, бесшумно скользя в их с братом комнату. — Что ты видел там, Хан? — Куай Лян сонно трёт глаза, приподнимаясь на кровати. — Расскажи, пожалуйста, я почти не спал, ждал тебя. Он еще мал, ему всего четырнадцать, и Би-Хан садится на край его постели, кладя на макушку руку, до сих пор пахнущую влажными перилами старой гнилой набережной блестящего божественным светом залива большого города. Сонные глаза Куая смотрят так, как сам Хан смотрел на Сектора, когда тот вернулся в казармы после первой отлучки, и он не может ему сказать правды. Пока что. — Ничего, — он гладит брата по мягким волосам. — Ничего там нет такого, чего нет здесь, Куай. Ложись и спи, уже поздно. А под кожей ворочаются, просыпаясь и вскидывая головы, первые змеи ярости и нетерпения.

***

Полы подбитого мехом тяжелого пальто заляпались грязью, пока он пробирался сюда вниз по разбитым ступеням. Тут и раньше почти не было освещения, сейчас же и вовсе остался лишь один фонарь рядом с ржавыми, кое-где уже сильно погнутыми перилами. Время не щадило никого и ничего, а это место и вовсе заброшено и забыто, даже отсюда видно новую сверкающую набережную в километре справа. Там людской гомон и пьяный ор, песни и визги, и он рад, что хотя бы здесь никого. Вид на залив тоже уже не тот, что он помнил. Больше огней, выше небоскребы, больше рекламных экранов, и даже новое огромное и сияющее колесо обозрения. Еще больше грязи и порока, гуще вонь разложения. Он пришел сюда не просто так. Би-Хан пришел сюда, в эту точку отсчета, потому что именно отсюда он начнет. Давно пора было, нужно было сразу приступить, как только он стал Грандмастером. Теперь все изменится. Бог Огня ему больше не угроза, даже если вернул себе силу титана. Ведь на всякого титана найдется свой убийца титанов. Все будет так, как он скажет, и если сбежавший и предавший его Куай Лян в итоге выберет смерть, то… что ж, это его решение. Он щурит глаза, знакомая дисперсия смазывает стелющиеся по воде огни в размытые сияющие блики. — Не вздумай, нахер, двинуться с места, — говорит ему голос откуда-то сзади, — медленно руки за голову и не шевелись, мать твою, иначе снесу башку разрывной пулей. Ясно? Он не слышал шагов, видимо, слишком погрузившись в свои мысли, и это плохо. Это непрофессионально. В конце концов просто глупо. Пальцы чуть сжимаются, с губ срывается облако ледяного пара. Он успеет продырявить противника ледяным шипом раньше, чем палец нажмет на курок. Ему даже поворачиваться не нужно… — Медленно, я сказала, руки на голову и повернись, — угрозы в голосе столько, что почти до неузнаваемости меняется интонация. Почти. Но каким-то чудом он все-таки внезапно узнает. — Даю три секунды, потом стреляю. Долбанные Боги, думает он, и ему хочется зло смеяться. Он делает так, как она говорит, кладет руки на затылок и медленно поворачивается. Что ж, вся ирония мира сегодня пришла сюда, топиться в вонючих водах залива Гонконга. Пистолет, направленный ему в лицо, чуть опускается, открывая ей лучший вид на потенциальную мишень, и тонкие белесые брови приподнимаются в недоумении. Затянутые в высокий хвост золотые волосы треплет ветер. Черты стали острее, взрослее, а в глазах появился тот холод, что пробирается туда лишь с годами, полными пустоты и боли. — Ну и как, — спрашивает она спокойно, рассматривая его с ног до головы, так и не убирая пистолета, — завоевал мир, а, деревенский? Будто он снова стоит тут подростком в украденном худи и с потерянными глазами, а не взрослым мужчиной в шелках и мехах, в дорогой, ручной отделки коже. Она не видит меча, что спрятан под пальто, но чует ли угрозу, ведь пистолета так и не опускает. — Пока что нет, — отвечает Хан и опускает руки, потому что она не станет стрелять. А если станет, он успеет вморозить ее вместе с пулей в набережную симпатичным ледяным памятником той давней душной поганой ночи. — Но как раз собираюсь начать. Она кривит полные губы в ядовитой усмешке: — Желаю удачи. К ним бежит по темной набережной мужчина с оружием в руке, окликает ее: — Соня, оставь его, — темнокожий и огромный, он останавливается рядом и прячет оружие в кобуру, — это не наш парень. — Да я уже вижу, — бурчит она в ответ, тоже наконец убирая оружие, — что не наш. Нашего взяли? Тот качает головой: — Нет, но у нас новое описание от свидетеля, у нашего вместо глаза протез с каким-то красным лазером. Би-Хан переводит взгляд с одного на вторую. Полиция? Нет, форма другая. Военные. Эти тоже будут ему мешать, и можно было бы избавиться от них прямо здесь, превентивно. — Чудик, — Соня снова поворачивается к нему, сосредоточенно нахмурив брови. — Ты здесь не видел мужика с лазером в глазу? — Нет, — он отчего-то теряется, потому что снова выбит из колеи ее наглым обращением. Он, в конце концов, Грандмастер, с ним так не разговаривал никто уже давно. — Не видел. Она пожимает плечами и бросает на него последний хмурый взгляд. Обиженный взгляд. Неужели серьезно думала, что он будет ей звонить по долбанному телефону? Он никогда в это не поверит. Чушь какая-то. — Ну, тогда бывай здоров, — она разворачивается вслед за своим напарником и шагает обратно в темноту. Последние слова говорит громче, чтоб услышал: — Не прыгай в воду, деревенский, пальтишко дорогое испортишь. Огни залива слепят даже больше, чем раньше, а стылый ветер гоняет по набережной какой-то мусор, здесь воняет гнилью и мертвечиной большого города. Хан тихо смеется, впервые за долгое время, но горько и не весело, потому что однажды ему придется ее убить, если она станет угрозой. Он даже имени ее тогда не запомнил, но теперь уже не забудет. Ее зовут Соня.