Et solus sanguis abluet peccatum tuum

– Кэйа! – вскрикивают одновременно Дилюк и Тигнари. Кавех становится бледнее бумаги. Сначала его лучший друг, следом будет он. Страшно, очень страшно. Сколько себя морально не готовь, но перспектива умереть самому или погубить кого-то поистине страшна. Узкое пространство заставляет паниковать ещё больше. Будущий архитектор чувствует, что задыхается, шею неприятно стягивает и холодит от застывающей крови. Он боится, что сейчас уронит Алатуса, поэтому крепче сжимает его бёдра и пытается дышать. Воздуха катастрофически мало, перед глазами плывёт. Кажется, кто-то зовёт его, но он слышит всё словно через толщу воды. Тигнари выглядит перепуганным. Он тянется руками к его лицу, но не может дотронуться. Мир сужается до одной точки, Сяо вцепляется в него ногами, но Кавех не собирается его отпускать. Ни за что. Он его друг, ему больно и плохо. – Кавех, чёрт тебя подери! – рычит Сайно, тыча пальцем тому в больные рёбра. Студент взвизгивает и скрючивается от боли, ещё сильнее вцепляясь в бёдра друга. Возможно, он оставит на чужой коже сильные синяки. Воздух влетает в его лёгкие со свистом, его мутит. Кто-то пытается до него дозваться. – Каве, тише, мы с тобой. Этот тихий и родной голос, редко переходящий на нежные нотки. Сяо гладит его по волосам израненными руками и шепчет, притирается щекой и сам смущается своих же действий. – Сяо, остановись, твои руки... Голос будущего архитектора хрипит и сипит. Он с трудом дышит и выталкивает из себя слова, он опять плачет, ненавидя себя всё сильнее. Он самый слабый, тянет всех на дно. Все остальные терпят его и тащат вперёд, чтобы он не сдался. – Простите меня, – он захлёбывается своими рыданиями и обидой на самого себя. – Пожалуйста, простите, я так виноват. Простите, простите, простите... Тигнари с силой разворачивает его лицо к себе, болезненно сдавливая щёки. Зрачки студента сужены практически до точек, взгляд не фокусируется ни на чём, нижняя губа дрожит, и он всё шепчет извинения. – Поставь меня на пол, Хайтам, – мужчина, сомневаясь, опускает медика, тот болезненно морщится и залезает в свою сумку. – Вместе с Дилюком держите его очень крепко, чтобы он сам не пострадал и Сяо, не дай Бог, не уронил. Венти, перетяни руку жгутом. Барбатос ловит жгут и показывает пальцами знак "окей", принимаясь перетягивать руку выше сгиба. Мужчины перехватывают студента, крепко сжимая, почти не давая тому двигаться. Он кричит и не может нормально вдохнуть, продолжает извиняться, трясёт головой. В нём начинает бурлить агрессия, он пытается вырваться. Тигнари быстро открывает ампулу с клоназепамом, набирает в шприц, старается как можно тщательнее обеззаразить кожу, и вводит в вену иглу, почти полностью игнорируя попытки вырваться. Лекарство поступает в кровь, врач закрывает ваткой в спирте место прокола и что-то успокаивающе шепчет. Алатус гладит друга по плечам, чувствуя, как те расслабляются, но он по прежнему крепко сжимает его ноги. Тигнари смотрит студенту снова глаза в глаза, наблюдая, как те постепенно на нём фокусируются и проясняются. – Давай, вдох-выдох, повторяй за мной, давай. И Кавех повторяет. Он слышит шум вокруг, видит людей и боится. Дышит. Замечает, что бёдра Сяо наливаются синяками под его пальцами. Слегка ослабляет хватку. Поворачивает голову налево и направо, картинка поворачивается двумя секундами позже. Видит бледного Рагнвиндра, сжимающего губы в полоску. Видит обеспокоенного аль-Хайтама, гладящего его самого по волосам. На глаза попадается Сайно, что приближается к Тигнари и позволяет тому перенести вес на плечо здоровой руки. Венти кладёт другую руку своего друга на свои плечи, улыбается и что-то говорит. Кавеха начинает тошнить от самого себя. – Умоляю, простите меня, я... – парень опускает глаза вниз, закусывая многострадальную губу. Облизывает её, чувствует небольшую дырку, которую прокусил ранее, – я только и делаю, что истерю и мешаюсь, извините. Я не хотел доставлять неудобства. Я правда не хотел. – Это могло случиться с каждым, – вкрадчиво говорит Тигнари, щуря глаза. Он понимает, что многие бы осудили парня за такое. – У тебя, тем более, очень подвижная психика. Мы в стрессовой ситуации. Истерика сегодня была у всех, разве что, кроме аль-Хайтама. Сейчас успокойся, хорошо? Не вини себя, всё в порядке. – Вы можете идти дальше, – скрежечет из динамиков голос Итэра, и дверь открывается. Они выходят аккуратно, по очереди. Кавех сажает Сяо на какую-то затхлую подушку, рядом опускают Тигнари. Вокруг светло, с противоположной стены огромная портьера, над которой висит большой экран. Парни переводят дух. – Мне так смешно смотреть за вашей жаждой жизни, – голос администратора мерзко искажается, отталкивается эхом от стен, и искажается вновь. – Флегетон приветствует своих гостей и жителей. Наслаждайтесь. Мучитель издевательски медленно подходит к верёвке открывающей портьеру. Включает экран. На нём в круг шесть прямоугольников. На трёх из них написано "алкоголь", на остальных же – "истина", "яд", "ответ". Тяжёлая ткань открывается. За толстым стеклом стоит Кэйа, испуганно оглядываясь и закрывая рукой правый глаз. Повязка отсутствует. В круг стоят шесть стульев. Рагнвиндр переводит взгляд с экрана на стулья и обратно. Он понимает, что это схема того, что находится внутри бокса. Сглатывает. Ведущий заходит внутрь и становится прямо у стекла, осматривая всех мрачным взглядом. – Господин Альберих, мы играем с вами в стулья! Только, немного по-другому, – мужчина указывает студенту на предметы, прося подойти ближе. Тот делает несколько робких шагов. – Когда играет музыка, Вы ходите по кругу. Если музыка замолкает, вы должны сесть на один из стульев. Какие-то из них подразумевают выпивку, какой-то подсказку для перехода в следующую комнату, на каком-то Вам придётся рассказать любой позорный факт для себе, а что-то принесёт Вам смерть. Начинаем? Кэйа неуверенно кивает. Из колонок льётся искажённая клубная музыка. Все, кто могут спокойно передвигаться, подходят ближе, смотря и на экран, и на студента. Он идёт неуверенным шагом, дрожащими ногами, в голове набатом бьётся, что он сегодня умрёт. Альберих смотрит через стекло в глаза бывшего брата. Его губы сжаты в тонкую полоску, а брови сведены к переносице. Студент нежно улыбается: он всегда такой суровый, что даже смешно. Рядом в стекло почти вжимается Кавех с тоскливым изломом бровей и влажными глазами. Ему так и хочется попросить лучшего друга, чтобы тот не грустил почём зря. Кэйа будет молиться, чтобы он выбрался и был счастлив. Даже на том свете будет молиться за всех них. Всегда. Он переводит взгляд вдаль, к стене. Сяо сидит изломанной куклой, вид его до ужаса болезненный. Он щурит глаза и смотрит внимательно, испытывающе, будто понимает, что Альберих сдался. Музыка затихает. Он садится на первый попавшийся стул, случайно убирая руку с глаза. Всем открывается бугрящийся ожоговый шрам, тянущийся от нижнего века до виска и верхушки лба через весь глаз, полное отсутствие брови и ресниц. Ему стыдно за это. Он боится увидеть отвращение в чужих глазах. Ведущий протягивает ему стопку и с ненавистью щурит глаза. – Тебе выпал алкоголь, пей. Альберих быстро опрокидывает в себя стопку чего-то крепкого, обжигающего горло. По вкусу, это смесь семидесятиградусного абсента, водки и чего-то ещё очень крепкого. К горлу подступает тошнота. Он неуверенно встаёт на ноги, пошатываясь, и снова идёт под музыку. Режущая и хрипящая, она неприятно давит на мозг и уши, Кэйе хочется заткнуть их руками и закричать, просто чтобы ничего не слышать, чтобы дать себе мгновение подумать. Ребята за стеклом тревожно переводят взгляд с него наверх и обратно. Сердце, по ощущениям, стучит где-то в желудке, он чувствует себя так, будто он сам себя ведёт на аутодафе, что недалеко от правды. Мёртвенно-синие глаза следят за ним неотрывно, издевательски и насмешливо. Смерть дышит затхлостью и аммиаком ему в лицо, он готов сейчас же остановить игру, лишь бы всё закончилось определённым исходом. Страх заставляет ноги неметь, обувь будто напилась свинцом. Конечности еле двигаются. Как будто у него шарнирное поломанное тело, разучившееся сгибаться в суставах. Музыка замолкает, он почти садится на стул. – Кэйа, не садись, там яд! Кавех смотрит на него загнанным диким зверем через стекло и стучит кулаками. От его частого дыхания окно запотевает, лицо из-за этого размывается, Альберих так и застывает в полуприсяде. Актёр раздражённо пинает один из стульев, подзывая студента к небольшому столику прямо перед ребятами. Парень еле находит в себе силы, чтобы до него дойти. – Клади ладонь сюда, – рычит мужчина, что-то доставая из кармана. Альбериху чудится, что он слышит скрип своих суставов, рука движется словно в слоумо, чем, по всей видимости, раздражает ведущего. – Блять, быстро положил ёбаную ладонь! Мужчина, не выдержав, сжимает его запястье и кладёт на стол, растопыривая пальцы. Он достаёт небольшой топорик и с размаху впечатывает в мизинец Альбериха. Студент истошно кричит, обхватывая руку, смотря, как то, что раньше было частью него, лежит на убогом деревянном столе. Мучитель, издевательски смеясь, выкидывает конечность в неизвестном направлении, хватает парня снова за руку и приставляет к ране железный штырь с круглым плоским наконечником. Он раскалён. Кэйа визжит от боли, оседая на пол и плача. Вместо пальца – обугленное нечто. Вместо мыслей – пульсирующая боль. Вместо желания жить – горячечные тихие мольбы о смерти. Кавех зажимает рот руками, выкрикивает извинения, ужасающая истерика в переходе накатывает на него с новой силой. Рагнвиндр усилием воли заставляет себя стоять на месте, чтобы не избить будущего архитектора до полусмерти. Он молчит. Смотрит на Альбериха, скрючившегося на коленях, сжимающего свою левую ладонь без одного пальца и молчит. Сначала они вытянут оттуда Кэйю, а потом он объяснит, какого это открывать рот в ненужное время. – Я думал, что это очевидно, но подсказывать нельзя, – ребята переводят взгляд на экран. Ведущий убирает один из стульев, а в схеме меняет расположение оставшихся вариантов. – У вас всё ещё два шанса, господин Альберих. Музыка снова играет. Студент встаёт поломанной марионеткой, все его движения неестественные, ненатуральные, он ходит по кругу и молится. Чтобы это всё закончилось быстрее. В нём проснулось желание выжить. Крепко обнять Кавеха и поблагодарить. Мизинец небольшая цена за возможность жить, дышать, видеть и пробовать всё на вкус и запах. Он сможет. Это не сложно, наверное. Перед глазами всё рябит. Боль острая и жгучая, до этого он такое испытывал только в глубоком детстве, но те воспоминания с течением времени подзатёрлись и запылились, не передавая и десятой части того, что он на самом деле испытывал. Это и хорошо, да, хорошо. Музыка замолкает. Он падает на самый привлекающий его стул, откидывая голову назад. Ему нужно хотя бы тридцать секунд передышки. Потолок над головой кренится вправо, замирает, вздрагивает и движется уже влево. Крепкое же в него влили, что за ужас там был намешан? – Снова алкоголь, Вам везёт, господин Альберих. Последний круг. Вторая стопка идёт проще. Ему уже не хочется вывернуть наизнанку свои внутренности и вырвать язык с корнем. Возможно, боль, бьющая во все его нервы разом, отрезвляет, не даёт спиртному воздействовать. Он идёт под музыку. Звуки уходят на второй план, когда он видит, что осталось всего три стула. Почему три? Он же сел только два раза. Точно, небольшой прокол. Что ж, хорошо, ему плевать. Он смотрит в пустые синие глаза, в которых мелькает лишь отвращение. Альберих полубезумно улыбается. О нет, он не позволит себя убить. Не сейчас, когда за возможность выжить он заплатил своим пальцем. Студент чувствует себя тигром в клетке. Тигром в клетке с человеком с шестиствольным пулемётом, пока у него самого связаны лапы, а пасть закрывает намордник. Это ненадолго. Он сбежит из клетки. Он опаснее. Голова немного кружится, но студент не отрывает взгляда, бросает вызов, а на него смотрят с насмешкой. Очень зря. Внимание Кэйи привлекает только один стул, почти на уровне бессознательного. Музыка смолкает в очередной раз, и он грузно падает на него, горделиво смотря в чужие синие глаза. Улыбается лукаво. Мужчина сердится, он в бешенстве, это видно по взгляду, но выдаёт тому бумажку. – Поздравляю, Вы победили, господин Альберих. Ведущий удаляется, и Кэйа вываливается из бокса, смотря, как Дилюк впечатывает свой кулак в скулу Кавеха. Парень неверяще открывает рот, наблюдая, как его друг закрывает лицо руками и извиняется, пока его бывшего брата оттаскивают от него. Альберих идёт нетвёрдым шагом, почти падает, но встаёт нерушимой скалой между двумя дорогими ему людьми, хмурясь. – Люк, что ты делаешь? – мужчина тяжело дышит, крепко сжимая руки в кулаках. Кэйа никогда на него не смотрел так: жёстко, прямо и осуждающе. – Из-за него ты лишился пальца! – орёт дурниной Рагнвиндр, указывая парню куда-то за спину. – Даже когда тебя забрали, он своей истерикой переключил всё внимание на себя! Он всегда громче всех плачет, ему всегда хуже всех! Он никчёмный. Он тянет нас всех к смерти. – Кавех спас мне жизнь, – чеканит Альберих, бросая взгляд назад. Его лучший друг, верный боевой товарищ сидит переломанной фарфоровой игрушкой, глядя в никуда. Он знал, что думает Кавех, потому что сам такой же. Они оба думают, что доставляют только неприятности, оба думают, что без них мир был бы лучше, оба готовы пойти на смерть ради другого, но друг друга останавливают. – Второй раз он спас мне жизнь. И он переживал за каждого и помогал всем нам, если ты не забыл. Даже за тебя он беспокоился. Перетягивает внимание на себя? Смешно. Дилюк. Открой глаза и угомони истерику. Если бы Кавех не прокричал, я бы даже с тобой сейчас не разговаривал. – Он мог сделать это тихо, – рычит мужчина, всё ещё злясь. Его лицо краснеет пятнами от ярости. – Я не смотрел на вас, не обращал ни на что внимания, – парень скрещивает руки на груди, шипя из-за боли в пальце. Венти нервно тянет свои косички в стороны, аль-Хайтам удерживает своего друга за плечи на месте, а Сайно что-то нашёптывает будущему архитектору. Тот вяло кивает, бросая испуганные взгляды на винодела. – Я выжил. Палец – слишком маленькая цена, которую я мог заплатить. Оглянись, есть те, кто заплатил дороже. Мужчина переводит взгляд к стене. Сяо и Тигнари смотрят с неприкрытым осуждением. Он буквально может прочесть их мысли. – Кавех готов был умереть, чтобы мы отсюда вышли, Дилюк. Сделал бы ты также? Альберих разворачивает и уходит к медику. Тот осматривает будущий рубец, мажет его какой-то мазью, забинтовывает. Говорит что-то про прививку от столбняка. Будущий архитектор неловко поднимается на ноги и отшатывается в сторону. На его скуле расцветает лиловый синяк. Он поджимает губы, опускает голову, и уходит в пустой угол комнаты, садясь и обнимая колени. – Прости, Кэйа, я тебя подвёл, – шепчет еле слышно, тихо убирая влагу с глаз. Смотрит осторожно, как его лучшему другу завязывают узелок на перебинтованной конечности, как тот облегчённо улыбается, и в груди тёплым комком расползается радость. Он жив, это важнее. Рядом с ним садится Венти, кладя голову на плечо. Он улыбается солнечно, его взгляд мягкий и тёплый. Он обнимает студента осторожно, гладит по волосам и мурлычет мелодию своим некрепким нынче голосом. – Ты бы обвинил Тигнари, который не смог сказать на моём испытании ни буквы? – вдруг вкрадчиво шепчет Барбатос, заглядывая в карминовый глаза. Кавех приподнимает голову. – Нет, ни за что, – робко отвечает студент, перебирая пальцами рукава чужого бомбера. – Ты очень дорогой ему человек, он был напуган, и тогда мы только столкнулись с тем, что кто-то может умереть. – Ага, – мягко тянет парень, продолжая гладить светлые волосы. – А Дилюка, за то что пропустил слово? – Нет, из-за паники он мог потеряться и забыть. – А аль-Хайтама? За то, что он ненароком выдал подсказку от Сайно? – Нет, Хайтам явно не хотел этого и не знал, что случится. – Меня... Меня бы ты обвинил, что я предпочёл плакать и закрыть глаза, пока Тигнари ранил себя? – Конечно же нет, ты не виноват. Это страшно смотреть, как близкий тебе человек страдает. – Тогда почему ты винишь себя за то, что спас Кэйе жизнь? Мы находимся в месте, где у нас ограниченный выбор: покалечиться, умереть или убить другого. Почему ты винишь себя? – Потому что я всем мешаю. Кавех снова утыкается в колени. Он не может никому смотреть в глаза. Ему страшно. Его лучший друг испытывает ужасную боль, а сам он станет следующим. Если бы только он мог сделать так, чтобы всё это оказалось страшным сном, чтобы все эти люди проснулись в своих постелях и жили дальше свою жизнь. – Ты никому не мешаешь, – ласково шепчет Венти, обнимая. – Ты помог нам всем не единожды, мы все тут друг другу помогаем. Никто никому не мешает. Пойдём к ребятам? Барбатос, смеясь, тянет студента к общему сборищу. Рагнвиндр не смотрит на него, потупив взгляд в стену. Альберих, только завидев, усаживает рядом с собой, стискивая в объятиях, утыкается лбом в излучину плеча и улыбается. – Спасибо, Каве, – мягко говорит он, немного отстраняясь и кладя голову на колени друга. – Я хотел сказать тебе это ещё там. Правда спасибо, я впервые понял, что хочу жить. – Не нужно благодарить, – говорит будущий архитектор, чувствуя, как со спины к нему прижимается крепкое тело. Он немного оборачивается, смотря на внимательный взгляд аль-Хайтама, будто спрашивающий, всё ли у него в порядке. Парень коротко кивает и откидывает голову на чужое плечо. – Я думаю, что ответить откровенностью на вашу откровенность будет самое оно, верно? – лукаво улыбается Альберих, почёсывая шрам на глазу. Кэйа не был желанным и счастливым ребёнком. Его первое воспоминание вспыхивает болью в затылке от стены, в которую его кинул собственный отец. Он кричал долго и громко, а трёхлетний малыш лишь воспринимал всё краем ускользающего сознания. У него был родной брат. Он старше него почти на четырнадцать лет, и ему всё равно на ребёнка. Он его ненавидит. Его ненавидят в семье все. Синие глаза брата и отца, злые и ядовитые, выженны на его собственной сетчатке. Он научился терпеть боль и извлекать из неё выгоду. Например, когда отец изобьёт его до кровящих дёсен, он потом покупает ему шоколадку. Кэйа очень любит шоколад. Он прячет его у себя под подушкой и каждое утро откусывает по маленькому кусочку, чтобы хватило надолго. Он никогда не видел маму. Однажды он взял в кабинете отца старый фотоальбом. Там были свадебные фотографии: суровый молодой родитель и тонкокостная, элегантная девушка, лицо которой выженно сигаретой. На всех фотографиях в доме её лицо убрано. Он не знает, как она выглядит. Но отец презрительно кидает ему, лежащему на кафеле в ванной в своей крови, что он слишком похож на мать. Что он заслуживает смерти. Малыш улыбается: он похож на женщину, что подарила ему жизнь. Брату всегда на него плевать. Он не бьёт ребёнка, но и отца не останавливает. До одного дня. Маленький Кэйа, весёлый и искрящийся удовольствием, приносит из садика рисунок, где изобразил свою семью: суровый отец, безликая мать, равнодушный старший брат и маленький, совсем крошечный, малыш, что улыбается. Он протягивает рисунок брату, улыбаясь от уха до уха. – Это тебе подарок на день рождения, братик. – Это... Это уродство подарок? – голос брата шипит повреждённой записью на плёнке. Подросток сминает бумагу в руках, рвёт на части и разбрасывает бумажным конфетти. – Ты не брат мне, убийца. – Я никого не убивал! – топает ножкой маленький мальчик, сводя бровки к переносице. Подросток ядовито смеётся. – Ты убил маму, когда родился, поганое ничтожество. Брат пинает его по животу и голове. Мальчик сворачивается клубком, прикрывает голову руками и терпит. Ждёт, когда всё закончится. В поле зрения попадают две горничные, которые, снисходительно улыбаясь, прикрывают рты ладонями и смеются. Смеются над ним и его мучениями. Брат жутко хохочет. Его смех мерзкий и неприятный, заставляет желудок скукоживаться в изюминку, не даёт дышать. Его смех – вонючий гной, обволакивающий внутренности. Его глаза стеклянные, безжизненные, отдают мертвечиной. Кэйа впервые не верит, что все живые люди по-настоящему живы. Отец кладёт руку на плечо старшему ребёнку, кидая на младшего презрительный взгляд. Подросток тут же останавливается, а прислуга разбегается тараканами при включенной лампочке. Гробовая тишина наполняет все уголки поместья. Малыш поднимается на дрожащих ногах, вытирая кулачком кровь с верхней губы. – Не трать своё бесценное время на выродков, сын, – чеканит отец, уходя в темноту пустых коридоров. В один из дней Кэйю тошнит только что-то съеденным завтраком. На животе большая гематома от недавнего наказания, желудок отказывается принимать пищу, кислота обжигает горло. Он смотрит затравленным диким детёнышем на отца, который возвышается неприступной мрачной крепостью над ним в туалете. Мужчина хватает ребёнка за волосы, тащит на второй этаж и бросает рядом с большим раскрытым ящиком. – Залезай внутрь, – холодным эхом прокатывается по комнате. Малыш прижимает руки к груди, испуганно изламывая брови. – Почему? – Я позволил тебе есть и жить в этом доме, а ты отвергаешь мою еду? – грозно шепчет мужчина. Его глаза пришпиливают ребёнка как мёртвую бабочку. – Ты не ценишь того, что я тебе даю. И я лишаю тебя этого. Этот запертый ящик становится для Кэйи вторым домом. Малыш плачет и боится, он не видит даже собственных рук. За стенками глухие звуки жизни и смеха, там разговоры отцовских гостей, пьяный гогот и анекдоты, пока он заперт в ящике, спрятанном в антресоли. Он не плачет и не кричит, потому что отец разозлится. Потому что он будет его бить, много, до мушек перед глазами, тошноты, ярких красок и головокружения. Его не отвезут в больницу, он просто будет снова лежать в ящике, надеясь, что его не вырвет внутри. Он в ящике почти всегда. Кэйа больше не ходит в садик, он не рисует и не читает книжки, он лежит на дне ящика, либо улыбается особо важным отцовским гостям. Которые, на удивление, помнят, что у мужчины два сына. Такими являются не все. На своё четырёхлетие мальчик задувает придуманные свечи на придуманном торте, загадывая желание: он так хочет, чтобы отец его сегодня не бил. Желание сбывается? Отец его не бьёт. Добродушная новая горничная, которая угощала его лимонным пирогом, пожаловалась в органы опеки. Они приходили и осматривали дом, пытаясь понять, где же мальчик. – Он в садике, – лелейно произносит брат. – Он очень любит находиться в садике, – притворно-добродушным тоном хвалится отец. "Я над вашей головой в ящике. Это же прятки?" – думает Кэйа, но молчит. Это его день рождения. Он тихонько рыдает внутри ящика, не выдавая себя. Он так хочет, чтобы его не били. Его не бьют. Отец выволакивает его в ванную и принимает из рук одной из горничных чайник с дымящимся носиком. – Мне нужно смыть с тебя твои поганые мысли, – произносит мужчина, наклоняя посудину. Малыш визжит, плачет, обнимая ногу отца и прося остановится. На него выливают второй чайник. Третий. Четвёртый. Кожа на задней стороне шеи, плечах, спине и лице пузырится мерзкими волдырями. Малыш открывает глаза и понимает, что один из них почти не видит. По щеке что-то течёт, но он не знает, что это. Оно слишком густое для слёз. Он лежит в ящике, кожа ужасно горит и болит. Он обнимает свои колени. Кэйа молится, чтобы его просто били. – Папа, папочка, – скулит ребёнок, аккуратно стуча по крышке ящика кулачком. – Я больше никогда не загадаю желание, чтобы ты меня не бил, прости пожалуйста. – Ты блять туго соображаешь или что? – рокочет голос брата. Кэйа сжимается, закрывая голову руками, и глотает слёзы. – Ещë хоть один писк и я выкину тебя вместе с сундуком в озеро. Его год практически полностью проходит в ящике. Он не помнит, как выглядит садик, как выглядит парк, где он раньше иногда гулял, он не помнит, как выглядит дом снаружи. Он помнит холодное лицо отца. Он помнит яростное лицо брата. На своё пятилетие Кэйа задувает придуманные свечи на придуманном торте и загадывает желание: увидеть улицу. Через месяц его сдают в церковный приют. Матушка Евгения улыбается широко, будто тряпичная кукла, разрезанная тупым ножом. Она учит его молитвам, молится вместе с ним. Говорит, что всё, через что он прошёл, – наказание за его грех. – Как я согрешил, матушка? – шепчет малыш, чувствуя ужасающую боль на икрах и глотая слёзы. – Ты убийца, Кэйа, – улыбается Евгения, поднимая розгу в воздух. – Ты убил свою мать, Кэйа. В приюте с ним никто особо не общается. Старшие дети иногда, украдкой, дают ему конфеты или фрукты, младшие изредка играют с ним. Но ему всё равно спокойнее. Он может иногда выйти на улицу, и он счастлив. Первая котлета в его жизни оседает искрами радости на дне его измученного желудка. Даже удары розгами не так болезненны в тот день. Матушка хочет наказать ещё нескольких детей, но Кэйа падает в низком поклоне перед её ногами, говоря, что котлету ел только он. Малыши остаются целы. – Кэйа, ты же понимаешь, что кушая порочную еду ты лишь добавляешь грехов в свою копилку? – шепчет ядовито-ласковый женский голос. Малыш безостановочно кивает, и читает молитву шесть раз, потому что постоянно сбивается от слёз и боли. На своё шестилетие малыш задувает придуманные свечи на придуманном торте, загадывая желание: хоть раз кого-нибудь любить. Зимой в приюте появляется он: на четыре года старше него, хмурый, но добрый, со своим отцом. Он весь искрится и греет. Берёт в свои ладони его раскрошенное сердце и собирает вновь. Он играет с ним, терпит его слёзы. Гладит по голове. Папа Крепус любит его и лелеет. Дилюк тетешкается с ним почти всегда, и Кэйа улыбается. Широко и искренне. Он весь пузырится счастьем и любовью, которую теплит в своих мёрзлых руках, оберегает от всего вокруг. Любовь разрастается в нём ветвями могучих дубов. Года проносятся калейдоскопом искр и салютов, облегчения от освобождения от груза. Ему говорят, что он не грешен, и он верит. Кэйа верит, Кэйа счастлив, Кэйю любят, и Кэйа стократно любит в ответ. У него есть семья. У него есть Аделинда, которая всегда обнимет и назовёт его красочным птенцом. У него есть папа Крепус, который обволакивает медвежьей защитой и уверенностью, который дарит ему веру в то, что завтра будет лучше, чем вчера. У него есть Дилюк, который дарит ему счастье и крепкое плечо, который идёт с ним бок о бок, который украдкой крадёт его поцелуи и отдаёт их же в ответ, который ощущается нежностью. На своё семнадцатилетие, как и десять дней рождений до этого, Кэйа задувает настоящие свечи на настоящем торте, загадывая желание: сохранить всё это до самой смерти. И он хранит это до самой смерти папы и своей души. Возлюбленный крошит им же собранное сердце на атомы, на кварки и глюоны, и Кэйа сбегает. Уходит, чтобы не причинять ему боли. Чтобы никому не мешать, чтобы не отравлять жизни людей вокруг себя. "Это уже второй твой грех. Ты прирождённый убийца", – шепчет хор в его голове голосами брата, отца, матушки Евгении и Дилюка. Только папа Крепус молчит. Кэйа молит, упрашивает во сне, чтобы папа простил его. "Мне незачем тебя прощать. Ты не виноват", – добродушно смеётся Крепус в его сне, растворяясь дымкой по утру. Он спит за столом в заведении быстрого питания. Это его восемнадцатилетние, он задувает придуманные свечи на придуманном торте, загадывая желание: найти то, ради чего он проживёт ещё год. – Эй, ты в порядке? – плеча касается блондин, оглядывающий его вкрадчиво и тревожно. Незнакомец худой, почти скелет, звонит кому-то и испуганно тараторит. – Давай, мама разрешила нам немного пожить с ней, пошли. Кавех даёт ему свою одежду, они живут с его матерью целый месяц, после чего сбегают на квартиру, где уже снимает комнату мрачный низкий парень, тоже учащийся в их университете. Это удивительно. В один из дней они напиваются, рассказывая о своей жизни всё. Они вместе обнимаются, так и засыпая на полу, переплетаясь болезненной картиной. Они становятся его опорой, и его желание сбывается. Кэйа находит то, ради чего живёт целый год. И ещё, и ещё, и потом снова год, и ещё несколько. Парни молчат. Они выглядят оглушёнными рыбами на суше, не находя слов. Кавех крепко сжимает его здоровую руку и улыбается нежно, уголками губ. Альберих чувствует искреннее счастье, чувствует свободу. Подскакивает с коленей друга, снова обнимает его. Сяо, совсем неожиданно, тянется к ним, и студенты грабастают его в свою кучу. Смеются сквозь слёзы. – Спасибо, спасибо, что вы появились в моей жизни, – шепчет Кэйа, притискиваяст щеками к друзьям. – Тебе спасибо, что позволил в ней остаться, – совсем тихо отвечает Алатус, щуря свои золотые глаза. – Я бы... Я бы не хотел прерывать столь трогательный момент, – неловко прокашливается Сайно, отводя взгляд, – но что написано в подсказке? Кэйа часто кивает, отстраняясь и разворачивая бумажку, которую всё это время сжимал в руке. Все смотрят на его сосредоточенное лицо, как он хмурится в неверии, как поднимает потерянный взгляд. – Тут написано: "Папочка зовёт его за собой". Кавех подскакивает на ноги. Он весь трясётся, стоит ненадёжной опорой и оглядывается вокруг. Сколько не оттягивай момент, а неизбежное уже случилось. Он ломанно улыбается, совсем отчаянно и криво, направляется к двери, где его уже с разведёнными руками ждёт ведущий. Каждый шаг свистит падающим лезвием гильотины. Дилюк отмирает и переводит взгляд на Альбериха. Тот выглядит потерянным и тревожным, напряжённо смотрит вслед своему лучшему другу. Мужчина обнимает его крепко, целует шрамы, утыкается носом в затылок, стискивает руками. Студент кладёт ладони на его предплечья, мягко поглаживая, трётся затылком о его макушку. Целует кожу запястий. – Извинись потом перед Кавехом, если будет возможность. Слова звенят в голове Рагнвиндра церковными колоколами. Если будет возможность.