Всем всё равно

Провернув ключ в дверном замке, его нужно шумно уложить на стол. Демонстративно. Отпечатать в чужой памяти, как на мягком воске: никто посторонний не сможет войти. Да и захочет ли? Стрелки на часах уже перевалили за одиннадцать. В коридорах темно, только ночной дежурный внизу не спит в ожидании звонка. Женя смотрит в ответ хмуро и с подозрением. Поднимает со столешницы ключ, вертит его в руках, словно это может оказаться вдруг какой-то незнакомый ему фальшивый, подменный предмет. Впрочем, нет. У него просто есть привычка прикасаться ко всему подряд, как будто без этого картинка не станет полной и объемной. — Заработался совсем? — со слабым вызовом в голосе произносит он. Они не помирились после дневной стычки, но для новой нет ни сил, ни настроения. — Иди сюда, — просит Валера. Женя нервно передёргивает плечами. — В отделе? Ты сдурел? Через эту стену надо пробиваться каждый раз. Хотя именно сейчас Женя скорее прав — в отделе нельзя. Но бывают такие хреновые дни, когда всё можно. Такие, когда перестаешь различать, какая реальность настоящая: та, где находят в лесу очередное тело, и под ребрами рождается ледяной комок ожидания — придется говорить с родными убитого; или та, где нужно бояться — выговора от начальства, позорной тюремной статьи, пустой квартиры, магазинных очередей. Иногда кажется, что настоящего нет и вовсе ничего. Только Женя, который настороженно смотрит и вертит в загорелых пальцах злополучный ключ. Валера подходит сам. Женя вскидывается ему навстречу, встаёт, резко царапнув ножками стула по полу. Со стороны, наверное, выглядит так, словно они снова собираются подраться. — Никто не войдёт, — озвучивает Валера вслух. Это и без того очевидно, но нужно проговорить, успокоить, приблизиться ещё немного. — Заведи руки за спину. — За... чем? — Женя, кажется, по-настоящему теряется, из злости — в насыщенное, искреннее недоумение. Это нужно переждать. Валера встряхивает пальцами в кармане, чтобы звякнули железом наручники, но не вытаскивает их наружу. — Вон как... Понравилось што ли тогда днём, ага? — Женя пытается ему надерзить, но все равно выглядит усталым и пришибленным. — Это у тебя знаешь шо, Валер? Это профдеформация, такое лечить надо. — Не понравилось, — разочаровывает Валера. Ничего такого не было в прикованном к спинке кровати, вполне одетом, Жене, чтобы это могло запасть в душу. Тут совсем другое. Женя ждёт продолжения. Объяснений. Долго ждёт, заглядывает снизу вверх в глаза, вопросительно вскинув брови. Его бы удовлетворила и новая ссора, и отступление противника. Наконец, не добившись ничего, медленно сцепляет руки за спиной в замок. — Ну?.. А дальше, Валер? — Пиджак сними, — качает головой Валера. Под пиджаком бежевая скучная рубашка с коротким рукавом. Женя не из тех, кому можно дарить на праздник запонки — а ведь жаль. Даже эта рубашка хорошо обрисовывает широкие плечи, изгиб поясницы, обозначенный полоской ремня. Ладони снова встречаются за спиной. У Жени мелко подрагивают пальцы. Запястья не широкие, но и ощутимо не девчачьи, наручники защелкиваются на них с глухим удовлетворённым звуком. — Никто не зайдет, — ещё раз медленно повторяет Валера. Делает несколько шагов до двери, дёргает ее, демонстрируя, что она заперта. — Видишь? — Видел. Только не понял нихрена, — Женя дышит быстро и напуганно. У него в голове идёт борьба между «доверять» и «защищаться», живо отражаясь во всех мелких движениях тела. Учитывая утреннюю драку, второе, наверное, перевешивает. Варианта «возбуждение» здесь пока вообще нет. Валера трогает его шею. Пальцами под воротничок рубашки, влажная горячая кожа, короткие колючие волоски на загривке, изгиб плеча. Линия челюсти. Гладкая до сих пор кожа, выскобленная утренним бритьем. Это не поцелуй. Поцелуи — это слишком социально. Надуманный конструкт, учебное пособие о том, как признаваться в любви. Перед Женей не нужно признаваться, его нужно касаться, позволяя привыкнуть к себе. Узнать. — Нас с тобой посадят, — обещает Женя, жмурясь от прикосновений. Потом распахивает глаза, словно так и не придумав продолжения. — Посадят... Сам будешь виноват. — Всем всё равно, — произносит Валера, выглаживая пальцами короткие колкие волосы. В этот момент он и правда верит, ещё вчера не верил, а теперь — да. — Извини. — За шо?.. — За наручники. Утром. И что ударил. — За наручники, — удивлённо повторяет Женя, передёрнув плечами. Скованные за спиной руки, наверное, затекают. Валера и сам-то никогда не пробовал. Мир не обязан подчиняться логике, поэтому он ей совершенно не подчиняется. У Жени разбита или прокушена нижняя губа, полоска запекшейся крови и мелкие трещинки на сухой коже. Первый порыв — глупо спросить «Больно?». Жене не больно. Даже если тело где-то ещё успевает заметить последствия очередной стычки, то разум отметает такие незначительные мелочи. Валера касается пальцем уголка губ — с той стороны, где нет ранки. Оттягивает, проникает между, натыкаясь подушечкой на ряд плотно сжатых зубов. Женя быстро исправляется, разжимая их. Пальца влажно касается язык. — Как? — требует Женя. — Ну?! Ждать ответов он не умеет. Выворачивается из рук, касается губами горла, трётся щекой, кончиком холодного носа. «Форточку бы закрыть», — вяло отмечает Валера. Но никуда не двигается с места, медленно выпутываясь из пиджака — так, чтобы не оттолкнуть от себя Женю. — Зачем?! Можно было домой поехать и там... Женя озлобленно шипит ему в шею, а потом замолкает, когда пальцы ложатся на ширинку его брюк. И замирает на секунду, словно взвешивая: так ли сильно он хочет Валеру, чтобы унизительно потереться о ладонь настойчивым движением бедер. Валера не даёт ему обдумать, обводит пальцем контур по тонкой мягкой ткани, взвешивает в руке. Это не джинсы, тут все очевидно и напоказ. «Я хочу тебя», — слова совершенно неправильные. Явственно делающие ударение на эгоистичном «хочу». — Я хочу с тобой... — С трудом формулирует Валера. — Ты не представляешь даже... — Штаны расстегни, — прерывает его Женя. У него совершенно несчастное растерянное лицо. Не потому, что сам он вдруг внезапно не может спустить с Валеры штаны, а потому, что в запертой комнате и без возможности убежать он явно не готов говорить о любви. Проще свести всё к грубости. Или смысл в другом — снова в прикосновениях, которые для него понятнее и ближе, чем слова. Женя, опустившийся на колени, вновь нервно дёргает руками, звякнув железом. Как бы не ободрал кожу на запястьях. Он мстительно прижимается щекой к паху Валеры, трётся переносицей, пытается уложить подбородок на бедро. Точно так же, как его ласкали сквозь ткань брюк. Он как будто забывает, что должно быть страшно, стыдно. Что нужно быть настороженным и не доверять. Теперь это — схватка. Кто кого быстрее выведет из себя, и хороши все средства, даже самые нечестные. Валера сдается. У него совсем нет азарта выигрывать. Край стола толкается в бедро, за него удобно ухватиться, прижаться к нему, чтобы не потеряться в узком пространстве кабинета. Руки привычно расстегивают ремень и ширинку, механическое движение, не обретающее никакой чувственности до того момента, когда Женя громко выдыхает сквозь зубы. Это не должно быть красиво. Не может быть красиво. Когда два уставших мужика в несвежих рубашках пытаются подрочить друг другу, задержавшись на работе до полуночи — в этом нет ничего красивого. И, наверное, нет ничего пугающего уже тоже. У Жени длинные-длинные ресницы, совсем черные. Они отбрасывают тень, не придавая загадочности, а только делая глубже темные круги под глазами. У Жени короткий ёжик волос, навевающий подворотнями на окраине Москвы. И потрескавшиеся разбитые губы. Если сказать ему, что с этим нужно что-то делать, то он выдаст свое фирменное «шо?» или даже более уместное «охуел, Валер?». А ведь с этим правда что-то надо... Не с губами, конечно, а гораздо глобальнее, со всем, что происходит у них двоих. Впрочем, и с губами тоже. Потому что, когда они прикасаются к члену, настойчиво сдвигая кожу и обнажая головку, Валере кажется, что он не сможет больше смотреть Жене в глаза. Сможет. И будет придерживать член у основания сам, чтобы помочь протолкнуть его глубже в горло. Нужно иметь какую-то особенную силу воли, чтобы отказаться — у Валеры этого нет. — Полегче, — просит он, большим и указательным пальцами сжимая нижнюю челюсть, мягко надавливая. В ответ должен последовать полный возмущения взгляд, но ресницы Жени дрожат и не распахиваются. Его тоже уже повело. Очень медленно и очень мокро. Слишком медленно, чтобы кончить, но слишком пошло было бы удерживать за загривок и выебать в том ритме, в каком хочется. В прошлый раз Женя не сумел справиться без рук, и просто дрочил ему, беспорядочно касаясь головки губами. В этот раз, с заведенными за спину руками, он не может сделать ничего. Проще всего подрочить себе самому. Порнографическое нелепое мельтешение кулака перед лицом Жени — тоже картинка, заставляющая брезгливо поморщиться. — Ну? Трахни тогда? Давай, — видимо, Женя приходит к абсолютно тем же выводам. Даже отстраняется и садится на пятки, совершенно уверенный, что его совету сейчас последуют. Валера отрицательно качает головой. — Поднимись. Он поднимает Женю, почти вздергивает за шиворот, ставит на непослушные ноги. Сам усаживается на край стола и сжимает чужие бедра коленями, торопливо копошась с застёжкой на брюках. — Скажи что-нибудь. — Шо? — Что в голову приходит. Что угодно. — Заебал. Ненавижу тебя. — Ещё. — Шо тебе ещё? Подрочи мне уже... Я... скучал. Можно говорить «скучал», если мы не расставались и я на твою рожу пялюсь целыми днями? — Тебе всё можно, Жень. — По рукам скучал. Ты так трогаешь всегда... Не так, как я бы сделал сам... — Я же не знаю... Не знаю, как ты сам, — удивляется Валера. Она такая странная, эта мысль: трогать себя самому перед кем-то или смотреть на другого, когда можно заняться обычным сексом вдвоем. Но разве... Неужели не любопытно? Женя жарко дышит ему в ключицу, упирается лбом в плечо, прижимаясь и мешая двигать рукой. Вздрагивает, встаёт на носочки, пытаясь достичь какого-то очень правильного прикосновения, но не понимая и не умея. — Тихо-тихо, — удерживает его Валера. Пальцы на мокрую шею, под жёсткий ворот рубашки. Хорошо. Успокоительно. Как будто только и надо было, что размазать ладонью пот, сперму, вязкую слюну. Слизнуть каплю крови с прокушенной заново Жениной губы. И всё вокруг сразу приходит в равновесие. — Где-то был платок, — сообщает он только для того, чтобы подольше потянуть время, и не шевелиться, пока ещё не отпустило. Полы Жениной рубашки приходится удерживать в кулаке, чтобы не испачкались. — Да хуй с ним уже, — слабо матерится Женя. — Руки освободи. Платок находится. Как и ключ от наручников. Совсем ничего не препятствует тому, чтобы этот вечер стремительно закончился. — Ну, и шо это всё было? — добивает Женя. Злобно заправляет рубашку в брюки, словно это она стала виновницей всех дневных злоключений. Но потом неожиданно спокойно усаживается рядом на столе, прикасаясь плечом. — Я думал, нам надо поговорить. Но словами до тебя... Не достучаться. — И надо было... руками? Достукиваться? — неожиданно мягко заканчивает Женя, опустив более живописные комментарии. — А так порой бывает понятнее, — Валера касается его руки, растирает подушечкой большого пальца розовую полосу на запястье. Не ссадина, пройдет до завтра. — И вот это вот шо сейчас значит на языке... прикосновений? — Женя не сопротивляется, хотя его напряжение все равно можно ощутить. — А ты не знаешь? На запястье пульсирует жилка, можно надавить на золотистую кожу и ощутить биение сердца. — Не знаю. Я на твои игры не подписывался, Валер. Так шо говори. Можешь ещё рапорт написать, я почитаю. Только завтра уже... — Это значит, что я... — послушно начинает Валера. Но его прерывают, резко развернув за подбородок. — Тсс, — произносит Женя. — Ты чего, ну! У его губ все еще привкус крови и они жёсткие и пересохшие. Абсолютно идеальные.