Невидимая нить (Invisible String)

«У меня иногда возникает странное чувство по отношению к тебе, особенно когда ты рядом со мной, как сейчас: как будто у меня где-то под левыми ребрами нить, туго и неразрывно связанная с такой же нитью, расположенной в соответствующей четверти твоего маленького тела. И если этот бурный Ла-Манш и двести миль суши пройдут между нами шириной, я боюсь, что нить общения оборвется; а потом у меня возникает нервная мысль, что у меня должно начаться внутреннее кровотечение.» Шарлотта Бронте, Джейн Эйр

Инеж вошла через окно. В этом само по себе не было ничего необычного: Инеж входила в комнату Каза через окно почти все время, как он ее знал. Заперто оно или открыто, днем или ночью, в дождь или слякоть, или под редким кеттердамским солнцем — это был ее любимый способ проникнуть внутрь, и хотя Каз иногда притворялся, что его это раздражает, правда заключалась в том, что ему нравилось, что у нее был способ получить к нему доступ, которого не было ни у кого другого. Это казалось правильным, как метафора того, что она, казалось, делала его более открытым, чем кто-либо другой, снимая его твердую внешнюю оболочку, даже не пытаясь. Это иногда беспокоило Каза, даже пугало его и часто он злился на себя, но он никогда не раздражался. Не совсем. Что было необычно, так это то, как Инеж смотрела на него сегодня ночью. В ее глазах сверкнул злобный блеск, который Каз не совсем понимал, как прочитать. Его лучшее предположение? Это было похоже на тот же голод, который вспыхивал в ней, когда она жаждала мести: острое и горькое желание, с которым он был слишком хорошо знаком. Ненасытное. Жестокое. Неумолимое. Но такая интерпретация, конечно, не имела смысла, если только… Каз ломал голову, по какой причине его Призрак могла обратить на него свой самый глубокий и искренний гнев, но никакого возможного объяснения не находилось. — Инеж? — спросил он, и его голос звучал немного более робко, чем он намеревался. Она медленно и целенаправленно подошла к нему, минуя свое обычное место на его столе, и встала прямо перед ним. Каз поймал себя на том, что непроизвольно отступил на полшага, одной рукой сжимая набалдашник трости так сильно, что был уверен, что костяшки пальцев под перчатками были призрачно-белыми, а другой сжимая папку с важными бумагами, которые собирался положить в настенный сейф. Были ли они важны? Под горящим взглядом Инеж он не мог вспомнить. Он держал их перед собой, как хрупкий щит. Он сделал еще один небольшой шаг назад. Инеж последовала за ним. Его горло сдавило что-то, чему он не мог дать названия. Это был не совсем страх, как и выражение лица Инеж не было жаждой мести. Желание, конечно, но… чего? — Какое у тебя ко мне дело? — прохрипел он. Сделав еще шаг назад, он обнаружил, что прижат к узкому столу под настенным сейфом. Инеж последовала за ним, и, хотя ее тело было крошечным по сравнению с его собственным, Каз знал, что попал в ловушку. Вместо ответа Инеж наклонилась и вытащила нож, который держала в ботинке. Ее движения были обдуманными и размеренными. Каз сглотнул, его глаза проследили за кончиком лезвия, когда она подняла его, но не для того, чтобы замахнуться, а чтобы положить на стол позади него. Ей пришлось обойти Каза, ее тело было слишком близко к нему и излучало невероятное тепло, которое он мог чувствовать через ее одежду и свою собственную. Одного за другим Инеж вынимала своих святых из разных укрытий и выкладывала их в ряд позади Каза. Хотя он следил за ножами, он мог сказать, что взгляд Инеж ни разу не покинул его. Когда последний из ее ножей нашел пристанище на столе (Каз быстро потерял им счет, но их число оказалось намного больше, чем он считал возможным, потому что как она могла реально спрятать на себе столько лезвий, когда была такой маленькой?), Инеж потянулась за папкой с бумагами и легко вырвала ее из его рук. Папка присоединились к ножам, а затем Инеж взяла его трость и прислонила к столу, в результате чего Каз внезапно почувствовал себя обнаженным, несмотря на несколько слоев одежды и перчатки. Инеж подошла еще ближе. У него перехватило дыхание, сердцебиение сбилось, румянец непроизвольно поднялся по шее. Будь на его месте кто-то другой, голод в ее глазах имел бы смысл, но это был Каз, это была Инеж, и он не мог поверить, что она может желать его, не так... Не так, как какая-то тайная часть его желала ее. Однако, подобно чуду, Инеж поднялась на цыпочки и оказалась в нескольких дюймах от его лица. Его сердце, конечно же, перестало биться, или, возможно, билось слишком быстро. «Нина бы знала», — бессмысленно подумал он, его обычно острый как бритва ум метался, как рыба в доках, отчаянно пытаясь разобраться во всем этом… — Каз, — выдохнула она, как будто его имя было молитвой. А потом она поцеловала его, руки запутались в его волосах, тело прижалось к нему, ее губы были горячими и искали его. Каз ждал, пока вокруг него поднимется вода, ждал, пока ее кожа станет холодной, липкой и мертвой, мертвой, мертвой, но каким-то образом все было в порядке. Все было замечательно. Он так часто задавался вопросом, каково было бы целовать ее, если бы он не был Казом, а она не была Инеж, но его смутные и неопытные мечты совсем не были похожи на это. Она была невыносимо и восхитительно теплой, и все же привычные воспоминания и тошнота, сопровождавшие контакт кожа к коже, не наступали. Это должно было быть его первой подсказкой. Каким-то образом сегодня ночью Инеж тоже оказалась свободной от своих демонов. Она фыркнула ему в рот и потянулась к его руке своей, подтянув ее к своей талии. — Каз, — снова прошептала она, опьяняюще коснувшись губами его щеки. — Я хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне. Он не знал, что ждет разрешения, но как только она заговорила, издал нехарактерный стон и снова нашел ее рот, на этот раз притянув ее ближе, положив руку ей на талию, а другой обхватив ее шею. У него возникло внезапное странное желание снять перчатки, провести рукой по ее длинным, темным, как ночь, волосам, почувствовать своими пальцами пот на ее коже. Словно прочитав его мысли, Инеж скользнула пальцами вниз и встретилась с его рукой на своей шее. Каз сразу же пропустил уверенное прикосновение ее рук к его волосам. — Ему это понравилось? Ему потянули волосы? Это казалось так... — но потом, когда она осторожно сняла его кожаную перчатку, позволив ей упасть на пол, он понял, что ее идея действительно была лучше. В одно мгновение весь мир перевернулся, ибо теперь Каз знал, каково это — проводить подушечками пальцев по ее затылку, и если ее святые действительно существовали, то наверняка это было откровение, посланное прямо от них. Она оставила одну руку там, переплетая свои пальцы с его, другой вернулась к его щеке, а затем — блаженно — к его волосам, оттягивая голову назад, чтобы можно было поцеловать его в челюсть. Каз не помнил, как переместился, но внезапно они уже были не за столом. Еще одна подсказка. Возможно, если бы его разум не был так озадачен этим фактом — Поцелуи. Инеж. Гафа. — он мог бы все это собрать воедино. Теперь она прижала его прямо к стене, удерживая между стеной и своим телом, чтобы снять напряжение с его больной ноги. Его другая рука тоже была обнажена — когда это случилось? — Ему было все равно. Все, что его волновало, это то, как Инеж где-то в процессе сбросила свой пиджак и теперь снимала с его плеч его, а затем ловко расстегивала пуговицы его жилета. Его рубашка исчезла, как по волшебству, и Инеж поцеловала его в грудь и выпрямилась. Одно бедро было между ее ног, и он чувствовал, как она прижимается к нему, ее дыхание стало прерывистым, обжигая его ключицу. Казу хотелось, чтобы она распустила косу, и волосы тут же рассыпались, позволяя ему провести пальцами по всей их мягкой длине, как он и представлял — лучше, чем он мог представить. Они были на кровати. Туника Инеж исчезла, оставив ее в тонкой нижней рубашке, обнажавшей изгибы, когда свет проникал сзади. Каз проскользнул под нее рукой, чтобы провести по чувствительной коже на ребрах, но обнаружил, что его руки привязаны к углам изголовья кровати над ним. Его лодыжки тоже оказались связаны. Он отстраненно задавался вопросом, как это произошло, и может ли связывание вызвать у него панику, и откуда Инеж знала, что ему это понравится, хотя даже он сам этого не знал. Она оперлась на предплечья и пальцы ног так, что ее тело нависло прямо над ним, волосы упали вниз и дразняще коснулись его груди. Он скучал по ее прикосновениям, ее теплу, и часть его желала, чтобы его руки были свободны, чтобы он мог притянуть ее обратно к себе — но только малая его часть. — Скажи мне, чего ты хочешь, Каз, — пробормотала она. — Прикоснись ко мне, — выдохнул он, его тело тянулось вверх, к ней, отчаянно нуждаясь… в чем-то. Она покачала головой, заставляя пряди своих волос быть шепотом на его коже так, что все его тело наполнилось желанием. — Нужно вежливо попросить, — упрекнула она. — Инеж, пожалуйста, — он умолял? Да, к счастью, и он бы делал это постоянно, если бы она только вернулась. — Прикоснись ко мне, пожалуйста, Инеж. Мне нужно… — Я знаю, что тебе нужно, — сказала она, проведя пальцем по его груди. Вот только ее палец был ножом, лезвие сделало неглубокий порез ровно посередине, хотя он видел, как она выложила всех до единого своих святых. Что-то ледяное пронзило его позвоночник, поглотив весь жар, накопившийся внутри. Ее палец был ножом, и если бы он взглянул вниз, он знал, что увидел бы, что пол превратился в бурлящие волны гавани, а Инеж стала… Инеж превратилась в Джорди, кожа которого сворачивалась и раздувалась, а Каз с ужасом наблюдал за ним. Он пытался уйти, уйти как можно дальше от холодного и склизкого трупа брата, но его конечности все еще были связаны, еще крепче, чем раньше, а вода поднялась через край кровати, хлестнув по его телу. «Это сон», — беспомощно подумал Каз, подсказки теперь складывались, но осознание того, что это было нереально, ничего не меняло. Вода во сне все еще была водой; во сне Джорди все еще оставался Джорди. Внутри него закипела паника. Ему хотелось закричать, но когда он открыл рот, вода хлынула внутрь, в одно мгновение заполнив его легкие. Над ним раздутая, гниющая фигура, которая была его братом, начала плавать в поднимающейся воде, все еще держа в руке один из ножей Инеж, но лезвие выросло и превратилось в уродливый, зазубренный вертел, вдвое длиннее любого святого, которого носил его Призрак. — Я знаю, что тебе нужно, — повторил Джорди. Каз попытался закрыть глаза, но у него это не получилось. Он знал, что его ждет: наказание за то, что он выжил в тот день, за то, что позволил своему брату в одиночку столкнуться с тем, что произойдет дальше, за то, что использовал Джорди в качестве плота, за попытку, за борьбу, за то, что не смог победить Пекку Роллинза, за то, что он был слабым и бесполезным ублюдком, человеческим дерьмом, человеком с грязными руками и без сердца, мальчиком, обманувшим смерть, смертоносной и пустой оболочкой, проклятием на всех, кто приближался к нему… И Джорди наконец пришел, чтобы утащить его в глубины, которым он всегда принадлежал. — Тебе нужно умереть. Джорди снова и снова вонзал нож в живот Казу. Он не мог кричать. Он не мог пошевелить руками. Он видел, как его собственная кровь вытекала из его тела в воду, которая теперь заполнила комнату до потолка. Раздутое лицо его брата исказилось в дикой ухмылке. — Каз, — сказал Джорди, а затем еще раз, повторив его имя нараспев, призывая Смерть, чтобы она отнесла его к вратам ада. — Каз, Каз, Каз… — Каз, просыпайся! Каз выпрямился на своей кровати — кровати, которая была сухой, кровати, к которой он не был привязан. Его руки тут же взлетели к животу, схватившись за кожу под льняной рубашкой, и он почувствовал облегчение, обнаружив, что остался целым и явно не раненым. Он чувствовал, как вздымается его грудь, сглатывая и всхлипывая, судорожно глотая воздух и пытаясь убедить себя, что легкие не содержат грязную соленую воду половины гавани. Ему потребовалось некоторое время, чтобы осознать одну вещь. Она зависла на краю его поля зрения, и он смутно осознавал, что ее руки на мгновение были на его плече, а затем быстро отдернулись, когда он сел. Он чувствовал на себе ее взгляд, настороженный, обеспокоенный. Когда она переступила с ноги на ногу, он сразу это почувствовал, как и всегда, интуитивно ловя каждое ее движение. — Инеж, — наконец удалось произнести ему, сосредоточив взгляд на точке на дальней стене и пытаясь восстановить дыхание и успокоить бешено колотящееся сердце. — Ты в порядке? — спросила она. Нет, конечно нет. Вместо этого он ушел от ответа. — Что ты здесь делаешь? — Ему нужно было, чтобы она что-то сказала, нужен был ее голос, который помог бы ему осознать реальность. — Я была… Я не могла спать, поэтому сделала несколько обходов по крыше, чтобы убедиться, что все… Я услышала твой крик и подумала, что, возможно, кто-то проник внутрь, напал на тебя, поэтому я пришла проверить, но это было… — Она махнула на него рукой. — Просто кошмар. «Это не просто кошмар», — подумал Каз, прежде чем смог остановиться, и воспоминания о том, что произошло в первой части сна, нахлынули на него в спешке. И с этой мыслью пришло осознание: под одеялом у Каза была бесспорная и очевидная эрекция. Он подвинулся так небрежно, как только мог, повернувшись спиной к Инеж, сдвинув ноги с края кровати на пол. Дерево было холодным, но, возможно, это помогло бы избавиться от нарастающего возбуждения, которое беспокойно смешивалось с тошнотой. Прежде, чем Инеж это заметит, ему нужно было избавиться от эрекции или избавиться от нее — и от того, и от другого. — Я не хотела вламываться, я просто… подумала, что будет лучше тебя разбудить. Мне жаль. Каз хотел резко ответить, заставить ее уйти, но явное беспокойство в ее голосе и продолжающийся стук в груди и висках не позволили ему. Он был благодарен, что она разбудила его, даже если теперь это означало, что он уязвим перед ней — во многих отношениях. — Все в порядке, — сказал он в конце концов. Он почувствовал, как Инеж пошевелилась позади него, и задался вопросом, какое выражение лица было у нее в этот момент. Представление об этом помогло выбросить другое лицо — раздутое, призрачное — из его головы. — Хочешь поговорить об этом? Ее вопрос вызвал у него короткий, невеселый смешок. Каз Бреккер? Поговорить? О травмирующем кошмаре? Возможно, он все еще спал. — Думаю, ты знаешь ответ на этот вопрос, — ответил он, но снова не смог проявить свою обычную враждебность. Что с ним не так? Ему нужно было, чтобы она ушла прямо сейчас, чтобы он мог позаботиться о своих отвратительных, несвоевременных желаниях, а затем выпить достаточно спиртного, чтобы забыть о существовании Джорди Ритвельда. — Верно, — сказала Инеж, и он знал, что его слова все равно немного задели ее. Но она не ушла. Каз чувствовал ее, задержавшуюся по другую сторону кровати, и почему-то она казалась ему одновременно и на расстоянии одного волоска, и на расстоянии целого океана. Ему казалось, что он чувствует ее тепло, как во сне, хотя знал, что не может. Мысль о ее руках на его груди нахлынула на него, и хотя часть его хотела отогнать этот образ… — Не думай об этом, пока она в той же комнате! Соберись, Бреккер! — Он знал, что лучше сосредоточиться на этом, чем на других воспоминаниях из сна, на вещах, которые он видел и чувствовал, когда сон превратился в кошмар. — Возвращайся в постель, Инеж. — Я не могу, — ее голос был тихим, почти неощутимым, но он слышал его так ясно, как если бы она кричала. Он всегда ее слышал. Он вздохнул, притворяясь раздраженным. Он был раздражен — на себя, на свое тело, а не на нее, но ей не нужно было этого знать. — Почему нет? Каз почувствовал, как она колеблется. — Я просто… Ты когда-нибудь беспокоился, что если ты заснешь, все, кто тебе дорог, будут убиты ночью, и ты будешь бессилен это остановить? Это было не то, что он ожидал от нее. На самом деле он испытывал подобные переживания, чаще, чем хотел признать, но не собирался ей об этом говорить. — Ты не сможешь никого защитить, если не позволишь себе спать, — сказал он вместо этого, изображая раздражение. — Во всяком случае, сон не такой уж и спокойный, — возразила она. — Не у таких, как мы. Людей, которым снятся кошмары. Людей, которые сломлены. Ей не нужно было этого говорить — Каз точно знал, что она имела в виду. — Сегодня ночью все в безопасности, Инеж. Включая тебя. — он старался сохранить некоторую холодность в своем тоне, как будто просто констатировал факты, а не пытался ее утешить. Грязные Руки не приносили утешения, только правду. Так он отвечал ей тысячу раз прежде — в Клубе Воронов, когда какой-то пьяница пытался обнять ее; в утомительной темноте наблюдения, когда их разговор зашел о ее семье; в равкийской часовне, когда она вонзила один из своих ножей в череп Гриша с огнем в руке. Каз скажет ей правду, холодную и безжалостную. Теперь у тебя есть ножи. Надежда опасна. Ты спасла мою жизнь. Если правда была утешительной, то это не его вина, сказал он себе. Но в это становилось все труднее поверить, и какая-то часть его думала, что Инеж тоже это понимает. В какой-то момент та часть его, которая хотела утешить ее, вышла на поверхность, и даже Грязные Руки не смогли полностью это скрыть. И все же она не ушла. Она снова переминалась с ноги на ногу, каждое движение посылало вспышки в руки Каза. Он прекрасно осознавал ее, свое собственное сердцебиение, тот факт, что его руки были обнажены, а перчатки сняты на ночь. Было опасно позволять себе это чувствовать, но это было лучше, чем вспоминать легкие, наполненные морской водой, и липкое хлюпанье кожи по мертвой плоти, поэтому он сосредоточился на ней еще внимательнее, прислушиваясь к ее дыханию. Оно было практически бесшумным — он не ожидал меньшего от Призрака — но он все равно мог это чувствовать, как будто существовали невидимые нити, которые связывали каждую мышцу ее тела с соответствующими мышцами его собственного. — Раньше я не была полностью откровенна, — сказала она. — О чем…? — Я слышала, как ты кричал, и пришла проверить тебя на случай, если ты ранен или в опасности, но… я видела, что ты спишь, беспокойный, но в безопасности. Мне следовало уйти. Я собиралась, а потом… потом ты сказал мое имя. При этих словах у Каза что-то перевернулось в животе — страх или волнение, он не мог точно сказать. — Я подумала, может быть, ты проснулся и знал, что я была тут. Но твой голос звучал так… отчаянно, а потом ты начал метаться и кричать, поэтому я… я тебя разбудила. Отчаянно. Это слово эхом прозвучало в голове Каза. Он все еще отчаянно хотел, чтобы она ушла, чтобы она осталась, чтобы было хоть какое-то облегчение. Жгучая, беспомощная потребность снова разрасталась внутри него, все холодные следы кошмара исчезли. Его дыхание, которое никогда полностью не успокаивалось, теперь стало тяжелым по другой причине. Каким-то образом оно стало даже тяжелее, чем раньше. — В твоем сне было… то есть, со мной что-то случилось? Я была ранена или...? — Нет, — ответил Каз напряженным голосом. — Каз, это нормально — волноваться о других людях, бояться, что они пострадают. Я только что сказала тебе, что не могу спать, потому что я… Он почувствовал, как она начала двигаться — конечно, он это сделал — и все же все в нем было свернуто так туго, что он медлил с реакцией, слишком медлил. За несколько невероятно коротких секунд Инеж обошла кровать, чтобы посмотреть ему в лицо и замерла на полушаге и полуслове при виде явной эрекции в штанах Каза. — Ох, — выдохнула она. Каз опомнился слишком поздно и снова повернулся к ней спиной, как будто мог стереть то, что она видела. — Извини, я забыла об этом… Я имею в виду, когда мужчины просыпаются… Если только… Он слышал в ее голосе, что она собиралась что-то сказать, не особо обдумав это, что она собирается открыть дверь, которая, вероятно, должна оставаться закрытой, и он подумал о том, чтобы остановить ее, но не сделал этого. — Если только это не был такой сон. Каз не ответил, но его молчание было достаточным ответом для нее. Если бы это был только утренний стояк — или, как он предполагал, поздний ночной стояк — он мог бы легко отмахнуться от нее, прошипел бы, что это был всего лишь кошмар, но у него была эта надоедливая привычка не лгать Инеж, и голова полная воспоминаний о ее руках на его груди. Он не мог солгать, и это сказало ей все, что нужно было знать. — Каз… — начала она. Ему не нужно было видеть ее лицо, чтобы точно знать, как выглядели ее глаза в тот момент: они расширились от удивления и еле уловимого удовольствия так же, как когда он однажды сказал ей, что она единственная в своем роде. — Оставь это, Инеж, — в его голове одновременно кружились миллионы противоречивых чувств: смущение, стыд, желание. Он ненавидел мысль о том, что Инеж, которая так много страдала из-за мужчин, которые хотели ее, тоже придется вынести эту похоть и от него, а не профессионализм, которого она заслуживала от своего босса, уважение, которого она заслужила от своего друга. И все же, часть его отчаянно хотела, чтобы она желала его в ответ. Он хотел быть уверен, что она знает, что он отличается от мужчин, которые обращались с ней как с объектом для собственного удовольствия; одновременно он знал, что она знает, что он другой, и это не имеет значения. Похоть была похотью, а травма была травмой. Ему нужно было прикоснуться к самому себе, ему нужно, чтобы Инеж прикоснулась к нему, ему нужно, чтобы она отошла от него как можно дальше. Он нуждался. — Это просто… было так похоже на кошмар. Это противоположно тому, чтобы отпустить ситуацию, Инеж. И все же Каз обнаружил, что не может последовать собственному совету. Вопреки здравому смыслу он ответил: — Так и было. — Твой эротический сон обо мне был кошмаром? Он не знал, задело ли ее это. Он не знал ничего, кроме того, что Инеж только что произнесла слова «эротический сон» и что теперь он готов проснуться. Наверняка он все еще спал. Ей не потребовалось много времени, чтобы исправиться — он был уверен, что для нее, как и для любого, кто когда-либо проводил в его присутствии более пяти минут, идея секса и Каза Бреккера, была тем же, что и определение оксюморона. — Верно. Для тебя любой эротический сон, вероятно, превращается в кошмар. Каз пытался сосредоточить свое внимание на трещине в стене, на нитке, вытянувшейся из его подушки, на текстуре деревянного изголовья, но это лишь напомнило ему о том, что быть связанным в постели, очевидно, было для него чем-то особенным, и Инеж все еще была здесь. Почему она еще не ушла? Этот разговор не мог быть для нее приятнее, чем для него. И в этот момент ему действительно нужно было, чтобы она ушла, потому что она застала его с разрушенными стенами, уязвимого, выбитого из брони кошмаром и стояком. Даже когда он изо всех сил пытался найти свою враждебную, холодную, ублюдочную личность, он знал, что уже слишком поздно. Он уже был слишком открыт, сказал слишком много, ответил так, как будто какая-то часть его была немного милой. Кто знает, что еще он сделает или скажет, если она останется? — Но я полагаю… что-то из этого должно было быть хорошим, верно? Каз перестал дышать. — Я имею в виду, что даже несмотря на кошмарную часть, ты все равно проснулся… вот так. Возбуждение все сильнее натягивало его штаны, легкого трения белья о кожу было достаточно, чтобы вызывать в нем волну удовольствия при каждом движении. Воспоминание о том, как во сне губы Инеж касались мягкого места под подбородком, непроизвольно всплыло в его сознании. Он отчаянно пытался отбросить его, напоминая себе, что это было недопустимо и даже невозможно. Прикосновение во сне — это одно, но Каз знал, что никакое желание не могло избавить его от тошноты, которую он чувствовал от ощущения кожи на коже, — и никакой стыд не освобождал от необходимости снова заставлять Инеж чувствовать себя объектом. Он так долго держал эти чувства в каком-то тайном уголке себя, в большинстве случаев отказываясь даже вынимать их и смотреть на них в уединении своего разума, всегда пытаясь забыть фантазии, которые просачивались сквозь трещины его подсознания. Ему было достаточно сложно сдерживать все эти запретные желания и эмоции самому, но с Инеж в одной комнате? Почему она все еще здесь? — Ты… — Он почувствовал, как она остановилась, глубоко и тихо вздохнула. — Ты мне об этом расскажешь? Что тебе приснилось? Казу показалось, что он чувствует, как каждый орган его тела одновременно отключается, сморщивается и умирает от стыда. С какой стати ей хотелось знать о сне? Зачем подвергать себя этому знанию? Зачем разрушать невероятно хрупкое и невероятно жестокое партнерство, над созданием которого они так усердно работали? Зачем рисковать этим доверием? Он знал, что Инеж заботилась о нем, и каким бы раздражительным и жестоким он ни был или пытался быть, Каз знал, что она осознает, что он тоже заботится о ней. Но забота и желание, забота и — он пытался, но не смог не думать об этом — любовь — это совсем разные вещи. Одно дело знать, что его чувства к Инеж сделали его уязвимым, открытым для атак многих опасностей Бочки (это был риск, с которым он мог справиться), но мысль о том, чтобы рассказать правду об этих эмоциях, подробности этих греховных и непреодолимых желаний самой Инеж… рискнуть разрушить то, как она смотрела на него и ни на кого другого с вечно незаслуженным доверием… или рискнуть добавить еще один шрам к бесконечным травмам, которые она уже получила… И она спросила, что произошло во сне, как будто Каз Бреккер из всех людей знал, как говорить о подобных вещах, как будто он был способен говорить об этом вслух. — Инеж, — прохрипел он, все еще не желая повернуться к ней, в ужасе от того, что он мог найти в выражении ее лица. — Это не… это не очень хорошая идея. — Почему нет? Каз облизал губы, подбирая нужные слова. — Я знаю, что тебе не нравится… сама идея, что люди думают о тебе. Вот так. Маленькие нити, связывавшие его с ней, сдвинулись, и он заметил ее удивление. Она ожидала другого ответа. — Я бы не спрашивала, если бы не хотела знать ответ, — ответила она осторожно. — Инеж… Она прервала его. — Это правда, мне не нравится, когда люди так обо мне думают. Но ты не они, Каз. Во второй раз за несколько минут Каз перестал дышать. Ты не они. Что это вообще значило? В нем ожил крошечный проблеск надежды, который он безуспешно пытался погасить. Каз услышал неуверенность в ее голосе, когда она продолжила: — Иногда для меня они тоже превращаются в кошмары. Но я хотела услышать о твоем сне, просто чтобы узнать, может… может это то же самое. Он не должен спрашивать. Ему следует заставить ее уйти прямо сейчас и забыть, что все это когда-либо происходило. — То же самое, что и что? — Его голос звучал далеко — слова кого-то другого, кого-то храбрее и глупее. — То же самое, что и мои сны. О тебе. Каз тяжело сглотнул, сердцебиение грохотало в ушах. Почему у него забилось сердце? Конечно же, он был мертв или, по крайней мере, умирал. Его член болезненно пульсировал, и какая-то маленькая часть его — та часть, которую он отгораживал от Грязных Рук, та часть, которая шептала «любовь» всякий раз, когда Инеж входила в комнату — сжалась, как будто на него напал сердцебит. — Что тебе приснилось, Каз? Он не был уверен, хочет ли сказать ей об этом, но это спрашивала Инеж, Инеж, ради которой он сделал бы что угодно, даже это. И Каз Бреккер уже умер сегодня ночью, в этом он был уверен, так что же теперь могло помешать ему быть честным? Та же самая, почти непроизвольная волна, которая всего несколько раз до этого выносила слова из его уст — Ты была права. Ни один святой никогда не охранял меня, в отличие от тебя. Ты мне нужна — снова поднялась в нем, и, толком не понимая как, он начал говорить. — Ты поцеловала меня, — начал он, глядя на трещину в стене. — Ты… прижала меня к стене и поцеловала, как… — Не было слов, чтобы описать, на что это было похоже. — Ты сняла с меня перчатки, рубашку. Твои руки были повсюду, и я… было хорошо. Нам было хорошо. Нам обоим. Ты позволила мне прикоснуться к тебе. Я хотел прикоснуться к тебе. А ты… — Он колебался. Некоторые детали, возможно, были слишком личными. Но он чувствовал, что каждый его дюйм тянется назад по невидимым нитям к Инеж позади него, а он уже зашел так далеко. — Ты привязала меня. К кровати. И ты держалась вне досягаемости, пока я… пока я не стал умолять тебя прикоснуться ко мне. А потом… — Он замолчал. — Потом все стало плохо, — закончила она, уловив изменение в его тоне. Каз кивнул, хотя по-прежнему был отвернут от нее. Какое-то время Инеж больше ничего не говорила и быстро, прежде чем он успел слишком много об этом подумать, он спросил: — Это было так же, как и у тебя? Он почувствовал ее улыбку или, может быть, услышал это в ее голосе. — Не совсем. Но я думаю, что твой сон мне нравится больше. Она подошла к нему ближе, и он знал, что, если бы она захотела, она могла бы протянуть руку и коснуться его спины, и между ними был только тонкий слой его рубашки для сна. Хотел ли он, чтобы она попробовала? Он не мог сказать. — Я часто вижу сны о тебе, — пробормотала она. — Но это не просто сны. Не для меня. Я также думаю о тебе и в течение дня: что ты делаешь, с кем ты, беспокоит ли тебя во время грозы нога, как ощущается кожа твоих запястий, есть ли какая-то часть тебя, что чувствует ко мне то же, что я чувствую к тебе. Каз восхищался ее храбростью. Инеж умела говорить о своих чувствах не лучше, чем он, но тут, в темноте, когда его спина была большой мишенью для ее ножа и она могла остановить его сон, Инеж обнажила свое сердце. Он задавался вопросом, сможет ли он когда-нибудь сделать то же самое. — Я хочу тебя, Каз, даже при дневном свете. Я хочу, чтобы ты попробовал, понял, как я могу прикоснуться к тебе, чтобы выяснить, позволишь ли ты мне это когда-нибудь. Его дыхание стало коротким и поверхностным. Его защита усилилась, чтобы закричать, что она лжет, потому что никто не мог испытывать к нему подобных чувств. Никто не мог хотеть Грязных Рук, и уж точно не Инеж, единственная святая, в которую он когда-либо по-настоящему верил. Но святые не лгали. Инеж не лгала — не ему — и если он не спал и не был мертв, то… — Итак, вопрос в том, Каз… Будешь ли ты хотеть меня, когда проснешься? Он на секунду испугался, что не сможет ей ответить. Конечно, он хотел ее, когда бодрствовал — он хотел ее постоянно, даже когда запирал свое желание в ящике. Это желание было настолько сильным, таким пылким, что он не был уверен, что сможет когда-нибудь сказать ей об этом, даже если бы он не был Казом Бреккером, бессердечным Ублюдком из Бочки. — Да, — сумел прошептать он, надеясь, что она сможет почувствовать тяжесть его желания, скрытого в этом одном слоге. — Достаточно, чтобы попробовать? — Да. Он почувствовал ее движение на окраине своего поля зрения. Он смутно видел, как ее призрачная фигура схватила у стены плетеное кресло, на которое он накинул свои брюки, чтобы они не помялись. Она бесцеремонно скинула штаны в кучу на полу — и так, чтобы не было складок, но Каз не мог заставить себя волноваться — и подтащила к нему кресло, поставив прямо напротив того места, где он сидел на кровати, все еще полуотвернувшись. Она села на плетеное сиденье, одновременно слишком близко и слишком далеко, пристально наблюдая за ним. — Каз, посмотри на меня. Он так и сделал, следуя ее команде, несмотря на ужас — нет, ужас и волнение, или, может быть, просто ужас — который дико бился внутри него. Его глаза тут же нашли ее глаза, широко раскрытые и темные, полные того же доверия, которое он так ценил и которое теперь стоило для него бесконечно больше, чем любое количество крюге. Необоснованно у него возникло неожиданное желание наклониться вперед и поцеловать уголки ее глаз, ее мягкие веки, ее ресницы, но он остался неподвижным, выдерживая ее взгляд. Медленно Инеж подняла одну руку в пространство между ними ладонью вверх, вытянув указательный палец, приглашая к прикосновению. Кожа к коже. Каз прерывисто вздохнул и поднял руку навстречу, зеркально отражая ее — прикосновение одного пальца, узкая брешь в его броне, простой способ проверить свои и ее границы. Когда их пальцы встретились, Каз ожидал чего-то — он не знал, катастрофы? Летящих искр, способных сжечь всю Клепку; взрыва, чтобы раздвинуть их и наказать за то, что они осмелились приблизиться; лавины гавани, которая мгновенно утопит его в соли и трупах. Но вместо этого было только мягкое прикосновение ее пальца к его, нежное тепло, очень живое. Он с трепетом наблюдал, едва дыша, как Инеж перевернула руку, чтобы сжать подушечки их пальцев вместе, а затем свободно переплела их, зацепив свой указательный палец за его, словно призрак объятия. Он зачарованно наблюдал за их руками, но старался держать ее лицо в поле зрения, внимательно проверяя, нет ли в ее выражении признаков беспокойства, любого намека на травму — и он знал, что она делает то же самое для него. Сдержанно. Осторожно. С надеждой. Однако на данный момент вода не поднялась, и Каз позволил себе вздохнуть немного легче, пытаясь вместо этого насладиться ощущением ее кожи на его, пусть даже только ее пальца. Инеж снова двинула рукой, на этот раз позволяя кончикам пальцев коснуться его ладони. Ее прикосновение было настолько легким, что он знал, что если закрыть глаза, то сможет представить, что это всего лишь ветерок. Однако он держал их открытыми, желая быть уверенным, что это была она, что это было на самом деле. Прошла минута, а затем и две, но никто из них так и не отстранился, поэтому Инеж позволила своим пальцам скользнуть под его руку, мягко направляя его вверх к своему лицу. Каз позволил ей, не зная, чего она хочет, но зная, что он хочет это выяснить. Когда она слегка поцеловала край его ладони, Каз не был уверен, какое сокращение было сильнее — то, что в его штанах, или то, что в его груди. Это была самая эротичная вещь, которая когда-либо с ним случалась, и в то же время она была интимной, наполненной чувствами, которые никто из них не мог выразить, напоминанием о том, что для Инеж это было не только физическое воздействие. Она снова поцеловала его руку в том же месте — на этот раз с чуть большим нажимом и задерживаясь чуть дольше. От этого позвоночник Каза пронзило, а также вызвало слишком знакомые волны, плещущиеся по краям его сознания, и он неохотно отстранился, стыдясь того, что это было все, что он мог сделать, даже несмотря на то, что дорожил теми слабыми прикосновениями, которые были ему подарены. Он изучал лицо Инеж, снова и снова обводя контуры ее глаз и щек, пока вода не отступила. Она ответила на его взгляд, и он мог сказать, что она напряженно думала, ломая голову над проблемой. Это было хорошо знакомое ему выражение, которое часто появлялось на его лице, когда он обдумывал грабежи или месть. «Коварное лицо» — так она с Джеспером прозвали это. Каз, криминальный гений, жаждал быть причастным к ее плану, знать каждую деталь изнутри, но Каз, парень, которому только что приснилось, что ему нравится, когда ему тянут волосы, был доволен тем, что позволил ей сделать следующий шаг, позволил ей держать все карты. — Ты не можешь ко мне прикоснуться, — начала она, задумчиво наклонив голову. — По крайней мере… пока нет. Но, может быть… Ты можешь потрогать себя? Ох... Каз почувствовал, как румянец залил его щеки, в голове стало пусто почти так же, как когда она ранее сказала «эротический сон». — Да, — прошептал он, его голос был едва слышен. Он задавался вопросом, не израсходовал ли каким-то образом все слова после того, как ранее изложил подробности своего сна, оставив только один слог, который был способен произнести его рот. Да, да, да. — Ты… ты мне покажешь? — Инеж! — он непроизвольно задохнулся. Ах, значит, он все еще мог говорить другие слова. Странное ощущение пробежало по спине от мысленного образа, который вызвал у него ее вопрос, даже несмотря на то, что его рациональная часть отшатнулась от этой идеи: его уязвимость, то, как это позволяло Инеж контролировать ситуацию, в то время как он терял контроль. — Я хочу наблюдать за тобой, — заявила она, и в ее словах была тихая сила, заставившая Каза захотеть сделать все, что она ему скажет. Он знал, что если откажется, она не будет настаивать и будет уважать эту границу. И все же часть его действительно хотела показать ей это, то ли потому, что она просила об этом, то ли потому, что он сам этого желал, он не знал. Возможно, и то, и другое… Наверное, и то, и другое. Каз кивнул, ему нравилось, как в ответ загорелись глаза Инеж. Но с чего начать? Он хотел сдвинуться, но все внутри замерло. Он хотел показать ей, как он выглядит без доспехов, потерявшись от удовольствия, но это означало необходимость обнажить какую-то часть себя, и этот первый шаг в этом процессе казался непреодолимым. Инеж, казалось, почувствовала, что его нужно подтолкнуть, поэтому она наклонилась и бархатным и низким голосом сказала: — Я знаю, что тебе нравится все контролировать, Каз, но помни — это в твоем сне я привязала тебя к кровати. Она наклонилась еще ближе, ее глаза сверкнули злобным ликованием, а голос стал мягче, чем он когда-либо слышал: — И именно в твоем сне тебе это понравилось. Каз вздрогнул, все нервные окончания его тела напряглись и горели. Никогда в жизни он не чувствовал себя так тяжело, никогда не испытывал такого стремления обнажить все свои слабые стороны перед другим человеком. Его мышцы наконец заработали, и Каз позволил себе дотянуться до шнурка на штанах, ослабить его и вытащить твердую длину своего члена, так чтобы Инеж могла видеть. При первом же прикосновении пальцев Каз зашипел от удовольствия — он так долго ждал, с тех пор как проснулся, отчаянно нуждаясь в этом. Его глаза закрылись, но только на мгновение, а затем он снова посмотрел на нее, желая знать, что ей это приятно. Впервые с тех пор, как она села в кресло, Инеж отвела взгляд от его лица и вместо этого посмотрела на руку, которую он свободно обхватил вокруг себя. Он был в основном одет, но чувствовал себя более обнаженным, чем если бы снял все. Она всегда могла видеть его насквозь, больше, чем большинство людей, но теперь он чувствовал, что она может видеть его, каждое тайное пространство его разума, которое он пытался скрыть даже от самого себя. Она видела, как сильно он хотел ее, телом и душой, и не уклонялась. Годы практики помогли Казу сохранять самообладание — в основном — когда он делал паузу, ожидая… чего-то. Ее взгляд метнулся обратно к нему, и он понял, что это было за что-то в тот самый момент, когда она это сделала. Он мог сказать, что она уже поняла его, ее глаза еще больше расширились от понимания и чувства трепета. Она была в восторге от него. В восторге от того, что возможно он вообще сделал бы что-то из этого, или, возможно, что он был готов отказаться от контроля, или, возможно, что он сделал бы это только ради нее. Он не был уверен — и сам факт ее трепета был слишком ошеломляющим, слишком невероятным, чтобы его можно было удержать, поэтому он отодвинул это в сторону и вместо этого сосредоточился на своем собственном изумлении перед самим существованием Инеж Гафа, зная, что какое бы странное почтение она ни испытывала к нему, оно меркнет по сравнению с тем, как он к ней относился. Под Грязными Руками, под слоями травм и враждебности, под даже ненавистью к себе, которую он скрывал под маской уверенности и жестокости, было в Казе что-то такое, что без колебаний поклонялось бы Санкта Инеж. Хотя он все еще сидел на кровати, он вполне мог стоять на коленях у ее ног, когда Каз Бреккер сделал то, чего никогда раньше не делал: спросил разрешения. — Могу я…? Он увидел, как у Инеж перехватило дыхание, и сразу понял, что для нее это тоже важно, и что, как и он, она не осознавала этого полностью до сегодняшней ночи, но теперь, когда она знала, ох, она знала, она будет жаждать этого вечно. — Да, Каз, — пробормотала она. — Покажи мне. Он подавил стон и начал двигать рукой, отчаянно нуждаясь в большем трении, большем давлении, но зная, что, если не будет осторожен, все закончится слишком быстро. (В любом случае все закончится слишком быстро, но ему хотелось растянуть это как можно дольше, сделать так, чтобы этот нереальный момент длился как можно дольше.) Имея только пот и немного жидкости, которая уже вытекла из него, он действительно был слишком сухой, а его больную ногу начало сводить судорогой от напряжения, которое он все это время держал во всем теле, но ему было все равно, он не мог об этом беспокоиться. Вспышки его сна вернулись к нему, когда он продолжал движения — его рука в волосах Инеж, ее рот на его ключице, его запястья восхитительно стянуты над его головой, когда она наклонилась над ним — но в основном он осознавал ее в настоящем. Ему не нужно было смотреть, чтобы понять, что она тяжело дышит или что она двигает бедрами каждый раз, когда он издает звук, но он все равно смотрел, желая впитать ее так же, как она делала это с ним. Их взгляды пробежались друг по другу, и Каз знал, что она, вероятно, гораздо лучше, чем он, фиксирует его малейшие движения, отвлекаясь на горячее, нарастающее давление внизу живота. Его бедра непроизвольно дернулись вверх, тихие звуки удовольствия вырвались из него, несмотря на все его усилия удержать их внутри. Он не был уверен, как долго он продержится в конце концов. Время замедлилось до слабой струйки, протекая мимо него так медленно, что он мог бы поклясться, что чувствовал его на своей коже, когда оно двигалось. Он просто знал, что в какой-то момент он был близко, еще ближе, а затем Инеж встретилась с ним взглядом, выражение ее лица было наполнено вещами, которые он не мог назвать и которые казались ему домом, а затем Каз исчез, упав со скалы, и, казалось, это длилось вечно. Он думал, что умер раньше, но это было не так: он еще не мог умереть, потому что умирал сейчас, его мозг отключался, легкие кричали не о воздухе, а о большем количестве ее взглядов, ее страсти, ее любви. С тех пор, как много лет назад он выполз из гавани, он каждую минуту пытался держать себя в руках, превращая свои сломанные части тела в сталь, и все же в течение одной-единственной ночи Инеж Гафа полностью разрушила его, расколола на части, обнажив крошечный кусочек все еще бьющегося сердца, о наличии которого он пытался забыть. Он никогда раньше не чувствовал себя так, никогда раньше не кончал так, и удовольствие от того, что он распался на части, могло соперничать только с удовольствием — неожиданным, но, тем не менее, приятным — ощутить свою собственную душу, полную и безудержную, впервые за столь долгое время. Глаза Инеж не отрывались от него. Когда несколько долгих минут спустя Каз перестал задыхаться, она, наконец, отвела взгляд, молча подошла к комоду и принесла один из его носовых платков. Он автоматически взял маленький кусочек ткани — его мозг был слишком перегружен ощущениями и эмоциями, чтобы обрабатывать что-либо еще — полагаясь на мышечную память, чтобы привести себя в порядок. Инеж не вернулась в кресло, а вместо этого встала немного в стороне от него, ожидая, пока он снова не заправился обратно в штаны и положил липкий носовой платок рядом с собой на кровать. — Ты в порядке? У Каза не было слов, чтобы ответить на этот вопрос, поэтому он просто кивнул. — Это… было хорошо? «Хорошо» не могло описать это. На ум пришла дюжина других прилагательных — изумительно, ошеломляюще, невозможно, идеально — но в конце концов он смог произнести только ее имя. — Инеж, я… — Все, что он хотел ей сказать, застряло у него в горле. — Инеж. Инеж. Она постепенно подошла ближе, давая ему достаточно времени, чтобы остановить ее, если бы он захотел, но он этого не сделал. Поскольку Каз все еще сидел на краю кровати, она была на самом деле немного выше его, поэтому она наклонила свой лоб, чтобы встретиться с его, осторожно, наклоняясь так, чтобы не соприкасаться кожей, а только волосами. Ее лицо было так близко, ее глаза трепетали и закрывались всего в нескольких дюймах от его собственных. Он чувствовал, как их выдохи смешиваются в пространстве между их носами, и часть его думала, что так должно быть всегда, потому что как он мог по-настоящему дышать воздухом, который Инеж не вдохнула раньше? Как могли его легкие работать, если не в такт с ее дыханием? Он знал, что она не поцелует его — не сегодня ночью — и все же это было как-то более интимно. Должно быть, они простояли так пять или шесть минут, почти не двигаясь, разве что дышали одним и тем же воздухом, но по ощущениям это было намного дольше. Время все еще было вязким и медленным, и если бы кто-то сказал Казу, что в этот момент остальной мир буквально остановился и ждал, пока Инеж отстранится, он бы им поверил. Когда она наконец пошевелилась, Каз сразу испытал чувство потери. Она выпрямилась, поправила шарф, который давно уже соскользнул с ее спины, и снова надежно обернула им волосы. — Спокойной ночи, Каз, — сказала она, подходя к окну со своей обычной молчаливой грацией. — Инеж, — позвал он, удивившись своей смелости - но опять же, это была ночь смелости - и спросил: — Ты… ты хочешь поменяться? Инеж оглянулась на него, одна сторона ее рта изогнулась в лукавой, дразнящей ухмылке. — Не сегодня ночью. — Она снова повернулась к окну, чтобы уйти, остановилась, уже поставив одну ногу на подоконник, а затем тихо окликнула его через плечо голосом, похожим на подмигивание: — Сладких снов, Каз. Между одним вдохом и другим, Инеж ушла, и Каз остался один, пораженный и недоверчивый, зная, что если бы он каким-то образом умер этой ночью, вытесненный из самой жизни невозможностью случившегося, тогда он был бы более чем счастлив быть призраком.