***
Этери осталась у Паши. Разговор как-то не получился — Этери и не знала, что на это сказать. Успокоилась на ночь, когда тяжёлая мужская рука перекинулась через её талию, а грудь его плотно прижалась к её спине. Будильник никто не ставил, но женщина проснулась слишком рано, словно и не засыпала — ещё не было и пяти утра; так и хотела сделать: всё-таки оставлять Диану одну в квартире в её голове понималось более неправильным, чем завалиться после ночи в клубе с милейшей девушкой к своему возлюбленному; просыпается, осторожничает мало, потому что сон Паши всегда отличался крепкостью и продолжительностью — Этери успела сходить в другую комнату, там одеться, чуть пошуметь в коридоре и уйти. Пока спускалась, пыталась вообще восстановить цепочку событий вчерашнего вечера. Приехала в клуб. Встретилась с Женей. Не просто встретилась, а позволила слишком больше. После клуба приехала к Паше и переспала с ним. В пустом лифте могла сказать в голос: «Блять, пиздец», но это и на часть не характеризовало то, что пришлось пережить им троим. Главной жертвой Этери себя не считала — она самый настоящий истязатель, извращенец и мучитель, что чужими жизнями владеет, как дыхательной практикой. Просто приехать к Жене. Просто приехать к Паше. Просто бросить Диану. «За это в аду гореть будешь» — и это самое малое наказание, какое Этери могла придумать для себя; всё ждала, что, может, судьба принесёт какой удар, и ситуация разрешится по вольному пути — как получится, так и получится. Однако фатализм казался тут самым неуместным способом решения. Думала о каждом, но больше всего — о Жене. Каково сейчас этой крохе? Что влюбилась, точно влюбилась за один только взгляд, и для Этери такое — непротоптанная тропинка среди полотна высокой травы, в которой никому неизвестно, что есть. Вдруг так быстро влюбилась и так быстро перегорит, их отношения развиваются в скорости, меняющей значение в геометрической прогрессии, и за тридцать с небольшим лет своей жизни у Этери никогда не было подобного. Краткие заводные романы, секс на один раз — понятная практика, но когда вы не можете оторваться друг от друга, возбуждаете все точки на теле, целуете с наполненными чувствами и готовы весь данный час только сидеть вместе и в поцелуях излагать то, что Этери не говорили никогда. Она достаёт пачку сигарет и закуривает у подъезда. Женю не понимает, абсолютно не может осознать, что творится в голове у этой девчонки, но чувствует её перманентно, и этим ранним московским утром тоже. Уверена — вчера плакала, потом от изнеможения лежала в кровати, игнорируя пустоту в душе и теле, так и уснула без всего, с чем и проснётся. Так за это себя корила — не хочет мучать, наоборот, порыв, что рождается при мысли о страданиях Жени, противоположен: обнять, поцеловать в макушку, погладить, укутать в плед и налить какао, почитать книжку и сказать, какая она самая красивая. Раздражённо бросает сигарету в сторону и достаёт новую — себя тоже не понимает. Привязана. Прочно, что не может взять и оторвать — умрёт, и ничто не спасёт. Эгоистично, повторяет себе, какая сука, но не прийти в этот клуб и не увидеть снова хуже всего на свете. Нашлось наказание и для неё. За всё. Начинает накрапывать дождь, и Этери запрокидывает голову. Капли ударяют по лицу, смешиваясь со слезами — не знает, что делать, пытается вложить себе в голову мысли о Паше, который тоже бесповоротно в неё влюблён, и более основательно, чем Женя, но они безвольно меркнут. Давно бы импульсивно бросилась к Жене, забрала к себе, рассталась с Пашей и жила с ней, но в тридцать два не могла себе разрешить такого. Взрослые и ответственные люди так не поступают. А она слишком много за кого в ответе. Этери приезжает на такси в свою квартиру до пробуждения Дианы. Ещё успевает поспать несколько часов перед тем, как телефон зазвенит от сообщения пользователя «Паша»: «Нам нужно поговорить».***
Женя проснулась ближе к полудню — не сразу отличила реальность от сна, настолько истощён был её организм, что он по пробуждении не почувствовал ни грамма сил. Вернувшись ночью из клуба, девушка с помощью не отходившей от неё подруги сняла плащ, скинула туфли и дошла до своей комнаты, где упала на кровать лицом и грудью вниз. За время пути до дома пустота успела возвести свои владения и отдавать приказы о течении существования — внутри не осталось ни боли, ни радости, ни ран, ни смыслов, вытянули всё вредное и питательное, что перестали быть осязаемыми границы собственного «я»; физически — только укладывается поудобнее, на спину, головой на подушку и только тогда может разглядеть взволнованную Лизу, что присела рядом и гладила её ладонь. — Милая, тебе нужно поспать. Побыть с тобой? — на двуспальной кровати Жени это не представлялось чем-то невообразимым. — Да, ты права, сейчас лягу. Спасибо тебе, что не бросила, — девушка ответно перехватывает ладонь подруги в знак признания её стараний. — Иди отдыхай, я справлюсь. — Точно? — переспрашивает, потому что состояние Жени, может, внутреннее и отличалось, но внешнее всё так же впечатляющее для Лизы. — Хочешь, я тебе успокоительное дам? С него быстрее уснешь. Женя кивнула. Точно не помешает. Выпила таблетку и через полчаса уснула. О чём думала в эти полчаса — кажется, о всей своей жизни, о её главных вехах, славных днях и стягивающих до порезов тёмных острых сетях. Не вникала, не осмысливала, а просто прогоняла события по цепочке, и от чего-то душа снова наполнялась красками, а от чего-то сгорала в пепел и расходилась маленькими крупинками по телу. До восемнадцати лет весь мир как в мечтаниях, и если заглянуть ещё раз в него, то невозможно поверить в его такое существование: Женя — перспективная ученица, занимается танцами, участвует в конкурсах, сдаёт экзамены для поступления в университет, и люди, которые рядом, играют роль главнейшей опоры, источника силы и ориентира для выбирающегося в новую жизнь человека. Перечёркивается эта красота не разово, не отрезали из линии эту вату и продолжили всё в чёрных тонах. Плохое началось с семьи, той крепости, откуда Женя черпала для себя жизненные образцы, примеры для подражания, училась любить, дружить и верить, и жила как за каменной стеной. Крепость начала терпеть крах. Стремительно, сначала — в спорах, которые по задумке должны были вернуть всё на свои места, но в итоге окончательно доломали и без того шаткую конструкцию. Развод родителей — то, что Женя не смогла пережить. За разводом потянулась информация о новой жене отца, о появившемся там через несколько месяцев ребёнке, о забытом его звонке на день рождения, и связь с ним потерялась окончательно. Жене было восемнадцать, а она втянулась в недосягаемое — думала, поймает камни и соберёт новый замок, если поговорит, то напомнит о прежней любви, об их крепких связях, но маму такие слова вгоняли в слёзы, а папа молча выходил из комнаты, обесценивая любую веру. Однако девушка держалась долго: фокус упорства сместился с учёбы на разрешение проблем в семье, где она терпела поражение за поражением. Силы терялись, терялись и терялись, опускала руки и в последнюю неделю уже не выходила из комнаты — смотрела в окно, где за окном расцветала яблоня, которую она посадила несколько лет назад вместе с папой на новом участке. Когда он собрал вещи и ушёл, хлопнув дверью, Женя не вышла из комнаты. Она закрыла дверь в комнате на замок, села за стол, сложила руки и, положив голову, заплакала. В полную силу, так, что не боялась кричать и материться, признавалась в ненависти ко всему и что-то не смогла полюбить и по сей день. Идеалы любви, представления о семье, уважении и понимании разбились вдребезги. Воссоздать новый мир, свой, с учётом произошедшего и накопленного опыта не получается — лишь попадает в руки к таким как та дама, Геро, доверяет им, и судьба снова ударяет в то же место, желая выбить там дыру. Которую не заделает никогда. Со вчерашнего дня успокоилась и подотпустила ситуацию. Вспомнила — Геро не просто так взяла её график работы. Додумала — нравишься ей как игрушка, вот и приходит. Опять кольнуло. Не может думать, хочет абстрагироваться, но знает, что Лиза не оставит эту тему без разговора, поэтому придётся потерпеть. Женя считала себя обязанной объясниться перед человеком, который так ухаживал за ней вчера. Лиза стояла за плитой и готовила омлет, уже нарезала салат и поставила кружки для чая. — Во сколько ты проснулась? — Женя не ожидала, что Лиза встанет раньше трёх часов дня. — Да полчаса назад может, — она смотрит на подругу, и Женя подмечает: врёт. Выглядела очень уставшей, да и приготовить это всё со своей тягой лежать и листать новости в телеграме в кровати после пробуждения за выделенный промежуток времени не могла. Женя надеется, что Лиза хотя бы спала. — Садись, накладывай салат, сейчас омлет положу. Чайник закипел, если хочешь, налей чай. Нальёт и вернётся на место. Лиза поставит перед ней тарелку с омлетом, сядет напротив и не возьмёт в руки телефон, хоть и обсуждать какие-то события мировой паутины за завтраком они любили. Молчат. Женя знает, что начнёт Лиза. Ждёт. — Женя, я знаю, что, возможно, это не моё дело и тебе виднее, как с этим жить, но я не могу промолчать. Ты моя коллега и подруга, твоя судьба мне не безразлична, и ты это знаешь, — она откладывает вилку и смотрит на подругу. — Я не знаю, что вчера произошло у тебя с Геро, но твоя реакция — путь к саморазрушению. Я вижу, ты влюбилась. Не надо отрицать. Влюбилась по уши. Но, Женя, понимаешь, эти эмоции естественны, они полезны, когда не доводят до того, что было с тобой вчера. Такая сильная привязанность и реакция пройдёт. А как человека ты её не знаешь, и я не думаю, что узнаешь, прости за эти слова. Дай себе время перегореть, успокойся сама и пойми, что две встречи — это ничего. Может, она болеет за ЦСКА и ненавидит апероль. Такой точно нам тут не надо. Влюблена. Женю снова затрясло. И ещё больше, когда Лиза ударила в цель — действительно, дальше этого им не уйти. Путь смирения — не адекватный, а единственный правильный, дать себе уйти от этих эмоций и упорно напоминать: «Ты никогда не станешь частью её жизни». Она уже прошла путь борьбы и ничего не достигла, а тут не понимает, за что бороться — за человека, которого знает два дня? Влюблённость к которому — это эмоциональный сбор, поток выбрасываемых гормонов, червяком ползущая мысль. Она всё объясняет — почему Геро не может казаться плохой, изначально положительна, а даже если негативна, то всё равно прекрасна — нет абсолютно хороших людей. Вкидывала ещё и ещё рациональности, вообще убирала то, что могла чувствовать — особую связь, понимание человека на уровне, не описанном наукой, энергетические взаимодействия; сюда приписывала клеймо «влюблённость», превращая это слово в приговор для себя. Лиза чуть язвит, и Женя улыбается. Разряжает обстановку, когда внутри всё вверх дном. — Я не знаю, Лиза. Вчера… Кажется, мы переспали. Девушка, услышавшая это, подавилась чаем. — Что, блять? В смысле кажется?! — кружка громко оказалась на столе. — Вы же договаривались без секса! Она ещё в повязке этой. — Договаривались. Но всё… Само получается. Я не могу устоять. Она тоже. Нас необъяснимо тянет друг к другу. Это не просто возбуждение и желание заняться сексом. Я растворяюсь в ней, отключаюсь и только чувствую, как она касается меня. Я вижу в ней ответную реакцию, она еле сдерживается, но, Лиза, сколько в ней нежности. Представляешь, вчера за руку взяла и начала целовать — просто так. Ещё по имени зовет, как просит не оставлять. Мы целовались, гладили друг друга, а потом она посадила меня на бедро и… Да. Всё вот так. Может, мне кажется, и я правда влюблённая идиотка, но мы… Не знаю. Нам взаимно хорошо. Необычайно. И график работы, думаю, взяла не просто так. Лиза слушала это, наблюдая за Женей. Глаза сияли так, что Лизу на мгновение ослепило мыслью — вдруг взаимно? Женя говорила не голосом, а душой, речь — не слова, а льющаяся мелодия, которую нельзя изобразить или сымитировать. Чистейшая правда, от неё мурашки и мысль: «Боже мой, во что же ты влипла». — Пиздец. Я теперь понимаю, почему тебя развезло, — Лиза потерла подбородок. — Жень, я не знаю. Ты можешь так воспринимать, — сделала особый акцент на слово «так», — но чего ты хочешь? Неужели узнать её поближе? Что? — Если представится возможность, обязательно хочу. Разочаруюсь — вопрос решится сам. Перестанет приходить? Тоже переживу. Женя говорила это спокойным голосом, но внутри себя перестраивала шестерёнки на другую работу. Больно. Не переживёт. — Почему ты не можешь отказаться от привата с ней? Не пересекайся и всё. Никакого вопроса не будет. Отпустишь быстрее. Посуди сама, что я тебе объясняю как маленькой? В ответ — голова в движении в разные стороны и плотно сжатые губы. Не может отказаться. Как бы ни хотела, ни запирала и ни закрывала, но отказаться от Геро равносильно тому, чтобы убить себя. Просто отказывается воспринимать реальность без этой женщины, и Лизе говорит об этом одним взглядом. Обе недооценили глубину тех чувств, что продолжали проникать внутрь, и останавливать которые никто не собирался, Женя с каждым новым днём, независимо от встреч, продолжала влюбляться. Лиза бессильна, отпивает ещё чай, но еда не лезет в горло после такого разговора. — Только не молчи, если тебе будет плохо, — просит Лиза, очень сильно сжимая кружку. — Я не хочу, чтобы ты окончательно сошла с ума. Я выслушаю. Любой пиздец смогу воспринять, ты же знаешь. У Лизы — страх, до степени, что чуть дрогнули руки, но эта реакция моментально была перехвачена; для Жени необъяснимо и требующее немедленного смягчения. Она подходит и обнимает со спины, целует подругу в макушку, как бы давая обещание не обнадёжить. Не себя, а Лизу.***
Этери приезжает в Хрустальный вместе с Дишей. Неумолимо была рада, что она не заметила отсутствия матери, а значит, они упустили долгие разговоры, расспросы, напоминающие женщине в очередной раз о том, о чём думать устала и не хотела. Однако сегодня не избежать касания этой темы, и Этери всю дорогу пыталась предугадать, каким может быть Паша сегодня. Выйти на флирт и сказать, что ночь была прекрасной — глупо, не в его стиле, но для неё самый желанный и простейший вариант. Начать спрашивать и пытаться узнать причину — точно, к чему Слюсаренко прибегнет и будет прав. Чем отбиваться Этери не знала, но кроме старого варианта свести всё в голове появились идеи посвежее. Самая резкая и радикальная — сказать правду. Не знает, как и сформулировать, потому отторгает сразу. Слова не выйдут из горла. Однако себе в очередной раз напоминает, что эта правда есть, она никуда не уходит и будет преследовать её по пятам. — Мам, всё, сейчас руль сломаешь, — сказала Диана на то, как Этери сжимала руль. Правда, очень сильно. — У тебя всё нормально? — Да, дочка. Задумалась о сезоне, — она осторожно завернула к Хрустальному, пропуская машину Алины. — Не переживай, мы же крутые. Всех порвём как обычно, — оптимизм дочери заряжал. — Ты в первую очередь моя девочка, — женщина остановила машину в парковочном кармане и пригляделась ко входу. — Кажется, тебя кое-кто ждет. Диана глянула следом и мгновенно расцвела в улыбке, уже отстёгивая ремень безопасности и открывая дверь. У входа стоял Глеб и ждал приезда своей партнёрши — приходил чуть раньше их приезда, чтобы помочь Дише донести тяжелую сумку с экипировкой. Этери, как маму и тренера, такой юноша не мог не радовать: Глеб — настоящая находка для её дочери; талантливый спортсмен, отличный друг и, что видела сама женщина, неравнодушный к Диане молодой человек. Не выражал это так явно, более сдержан, и в отличие от Диши, смотрящей и внемлющей каждому его действу, не умел быть таким очевидным. Проявлялся в другом — помогал донести сумки, приносил любимые разрешённые сладости, провожал до дома, отдавал свой свитер, если на ледовой арене во время соревнований становилось холоднее, звонил, когда Диана заболевала, и спрашивал, чем мог помочь. Любопытно наблюдать за этим со стороны — раскрываются в чувствах для себя же, никуда не спешат, не наседают друг на друга, а наслаждаются общими моментами, которые не подразумевают ничего большего, чем дружба. Этери не знала точно, но чувствовала, что они будут рядом друг с другом всю жизнь. Просто так сложится. — Глеб, привет, — здоровается Этери и открывает багажник, чтобы юноша достал сумку, — как дела? Как настрой перед прокатами? — Здравствуйте. Ничего нового, — он закидывает сумку на плечо и смотрит на Этери, — настрой тоже без изменений. Как катали, так и будем катать. — Вот и правильно. Стабильность — залог успеха, — похлопав Глеба по свободному плечу, она обернулась и увидела, как на парковку к ним заехала чёрная машина, и водитель за рулём заставил Этери затаить дыхание. Паша улыбнулся всем стоящим, когда проезжал мимо, и припарковался по соседству. По виду — в хорошем настроении, по одежде — привычный тотал блэк, подчёркивающий достоинства его фигуры. Это чуть успокоило, Этери молила, чтобы такой его настрой вытянул сегодняшнюю ситуацию. — Привет, обормоты, — обратился он к фигуристам, — и вам здравствуйте, Этери Георгиевна, — всё-таки при Глебе Паша не мог себе позволить фамильярность, пусть юноша и знал о подробностях их взаимоотношений. — Чего на лёд не идёте? Меня ждали? — Здравствуйте. Да-да. Куда мы без вас? — посмеивается Диана. — Вот сейчас все вместе и пойдём. — Идите без нас, — резко врывается Этери, чем вызывает разные эмоции: от недоумения до неясности, — мне нужно поговорить с Павлом Сергеевичем. Вы пока переодевайтесь и разминайтесь. Мы сейчас подойдём. Диана хотела бы разузнать больше, и Этери показалась, что проблеснула в глазах дочери обида за столь резкое отторжение из ситуации. У неё с Дишей — самые доверительные отношения, какие только можно представить, доверяют друг другу многое, но Этери своим молчанием подрывала отношения не только с Пашей, но и с любимой Дианой. Которая говорит: «Пойдём» — Глебу и уходит — перечить тренеру нельзя, даже если она не руководитель её спортивного пути, а просто мама. Женщина смотрит вслед дочери и вспоминает о Паше, когда подростки заходят в Хрустальный и скрываются в его стенах. — Ты странная в последнее время, — говорит он, и это так мягко сказано, что Этери это подмечает. — Что такое? Что это было вчера? С чего это у тебя такие порывы приехать ко мне ночью и заняться таким грубым сексом? Не припоминаю у тебя любви к такому. Нет. Не сможет сказать прямо. Этери будет идти по старой схеме — раз кажется странной, резко станет обычной собой. Не подумает, как это будет выглядеть, скорее потянет на проявление психического расстройства, чем на попытку показать неизменность своего состояния. Только хорошо, что они на всеобщем обозрении, и явная тактильная игра им противопоказана. Смотрит на Пашу, невинная улыбка и чуть наклонённая голова в бок — разглядывает его, находит столько эпитетов для описания его красоты, но ужасается, какой же штиль укрывает её внутри. — Не видела, чтобы ты вчера был против, — Этери кокетничает и тянется к следующему уровню, флирту. — Не знаю, уложила Дишу спать и поняла, как заскучала. Хочу насладиться тобой перед началом сезона, а то потом будет сплошная работа, разъезды. Пиздит как дышит. А дышит тяжело. Не уводит взгляд от Паши, должна считать реакцию от начала и до конца, чтобы суметь среагировать сразу, а не обмякать — тогда точно запутается, погрязнет и перейдёт в невыгодную позицию. Этери становится легче, когда Паша горделиво усмехается и удаляет взгляд в сторону, оглядываясь. Он смущается, правда не краснеет, как Глеб, но продолжать смотреть на женщину, которая говорит ему такое, не может. — Не думал, что ты можешь быть такой… Развратницей, — он наклонился и сказал это, что слышала только Этери. — Жду тебя сегодня. Хочу оттрахать так, чтобы не могла стоять на открытых прокатах. А теперь пойдём на тренировку. Этери нервно сглотнула, и дёрнули эти слова до выступившего пота вместе с жаром. Не разбирала, как ей эта затея, но сегодня не планировала идти в клуб, потому что Женя была выходной два дня подряд. Женя? Откуда она опять взялась в мыслях? Этери вместе с Пашей зашла в Хрустальный, он пошёл в раздевалку, а она — к себе в кабинет, где переоделась и захватила коньки, ещё позвонив в федерацию со стационарного номера. Они встретились всей четвёркой у льда, где пятой к ним примкнула Алина — контролировала прокат Дианы и Глеба, чтобы те, как говорится, не отлынивали от работы, и то продуктивно. Ребята вместе крутили твизлы и повторяли дорожку шагов, на которой частенько спотыкались по очереди. — Ну что, справляются? — спросила Этери и застегнула куртку по самое горло, спрятав руки в карманы. — Да, вполне. Диша сегодня настроена кататься, сейчас Глеба из полусна вытянет, и хорошо потренируются. Полусна — не значило это в прямом смысле. Между собой так называли то, что называется «отсутствием настроя» — когда кататься не получается по показаниям известным или не очень. Вообще в такое состояние любила впадать Диана, достаточно посмотреть грустный фильм, получить плохую оценку в школе, повздорить с подругами, как тренировочный процесс теряет свою продуктивность; Глеб уравнивал присутствием потерявшиеся коэффициенты, старался за двоих на льду и в перерывах разговаривал с Дианой о тревожащем её, потому что, выговорившись, она становилась чуть живее. Могли и молчать — тогда Глеб приносил больше мармелада и мог позвать в кино с разрешения Этери Георгиевны. Однако никто не исключал ситуации наоборот как сейчас — юноша сыпался на дорожках, а на одной даже упал. — Глеб, это что такое? Ты чё, кататься разучился? — Этери включила свою тренерскую закалку, хотя во многом себя ограничивала, ибо Диана тяжело воспринимала слова в адрес её партнёра. — Скорости больше дай, что ты еле едешь. Давайте ещё раз. Пока это не сделаете, к другому не перейдёте! Паша вышел на лёд и начал выдавать указания для своих парников, рабочий процесс начался, и Этери отвернулась за коньками, которые лежали под лавочкой, как услышала звук удара и громкий вскрик. В груди похолодело. — Диана! Диана лежала на льду на боку и, после того, как вскрикнула от пронзившей тело иглы, сильно сжала губы, чтобы не закричать ещё. Позвал Глеб, но слёзы размазывали обзор на окружающее её пространство, и поэтому просто закрыла глаза. Уже подрагивала: или от боли, или от холода. Этери не помнила, как открыла калитку и выбежала на лёд в угах, не боясь упасть. Всё — как в тумане, среди него — ни единого понятного смысла, кроме: «Господи, что же делать?». Вместо разума обострилось зрение: осматривала дочь с ног до головы, пытаясь понять, в чём дело, где её малышке больно, почему она плачет и не встаёт со льда. Диана — спортсменка, понятно, падать для неё — это естественно, умеет то делать и если даже ударяется сильно, не говорит и притворяется, что ничего не болит (за это Этери очень сильно ругает). В моменте — другое, Этери не понимает, а соотвественно не может взять под контроль. — Доченька, девочка моя, — она даже не знает, где может прикоснуться, чтобы показать себя и обозначить присутствие не одними словами, — где болит? — Нога, — выдает девушка сквозь плотно сжатые зубы, — правая, — Диана не признавалась, как болит. Не хотела жаловаться, но тут и не надо говорить об очевидном. — Давай мы сейчас осторожно тебя поднимем и доведём до бортика, а там тебя заберёт врач, — всю ситуацию под контроль взял Паша, единственный, кто мог предпринять что-то; Глеб стоял рядом и молчал, смотрел, и лицо его приобрело меловой цвет, который почти сливался с льдом, — Глеб, встань по правую руку, пожалуйста. Весь их путь Этери была безучастна в действиях, лишь бесконечно твердила: «Осторожно, осторожно» — и называла Диану разными успокаивающими прозвищами. Врач вызвал скорую, сказал прямо о подозрении на перелом, и Этери, не спрашивая ничьего мнения, поехала вместе с дочерью в ближайшую больницу. Рентген сделали быстро, пропустили без очереди как возможный тяжёлый случай, у женщины от этой формулировки сердце не останавливало подскакивать, вгоняя в ещё больший стресс. Называла себя ужаснейшей матерью, плохой, что тошно, но не могла этого ни с кем обсудить — вся в дочери, которой нужна помощь и поддержка. От Дианы отошла в один раз, когда делали рентген, а так — всегда за ручку, обнимала за плечи, целовала висок и ни о ком другом не вспоминала. Паша, Женя, спортсмены, Алина — ничего не стоило дороже здоровья Дианы, отошедшей и даже порозовевшей после падения. О подробностях не говорили, хотя девушка пыталась убедить маму: «Всё пройдет, это вышло случайно, мне уже лучше, не переживай, я тебя люблю» — говорила, и Этери действительно благодарна Дише за такую отзывчивость. Правда, душа чуть оттаивала и разжимала тиски волнения, но не до конца. По ощущениям, Этери вернулась на двенадцать лет назад. Диане два годика, заболела гриппом, врач выписал антибиотики, пропили всё по назначению, но если бы Этери знала, что их ждет, то ни за что бы не доверилась этому врачу в жизни. Её девочке не становилось лучше — температура так и держалась, постоянно плакала от головной боли и больного горла, но новая жалоба выбила Этери из колеи. «Мама, я плохо слышу тебя, и всё шумит» — слова, которые заставили женщину спешно, в этот же вечер, обратиться к другому врачу. Думала, отит, сменят лечение, но всё шло по накатанной: не те антибиотики, осложнения на уши, госпитализация, общая палата с другими малышами, и Этери скажет: «Как в аду». Сидела в больнице ночами у кроватки своей спящей малышки, плакала, только молилась Богу, чтобы всё было хорошо у крохи, готова была забрать всё на себя, отплатить в десятикратном размере, только бы у Диши ничего не болело. Спустя время болезнь отступила, но последствия не заставили ждать — тугоухость третьей степени. У Этери потемнело в глазах и закружилась голова, когда врач, придя в палату, сказал такой диагноз, в последний момент успела схватиться за край кроватки. Тогда началась долгая борьба не за возвращение слуха, а за адаптацию к нормальной жизни: с Дианой разговаривали громче, женщина учила подбирать слова по губам, водила к специалистам, которые работают с детьми с этим диагнозом, чтобы к детскому садику её девочка уже могла спокойно общаться со сверстниками. Получилось, кто-то говорил, что они превзошли невозможное, хоть и речь Диши немного страдала, но перебороть такой диагноз без слуховых аппаратов походило на чудо. Парадоксально, но музыку слышала великолепно, что давало шансы сделать блестящую карьеру в фигурном катании. Сейчас: диагноз — перелом. Госпитализация — обязательна на несколько дней. Диана, услышав заключение врача, спросила Этери об одном: «Как же контрольные прокаты?» — на что получила укоризненный взгляд матери. Этери оплатила вип-палату, где Диана будет лежать одна. Чтобы не тревожили, приходили друзья, и сама могла проводить здесь сутки напролет. Когда Дишу положили в палату, то собралась поехать домой за необходимым, как Паша позвонил первый, чтобы узнать про состояние девушки, сказал написать ему список, и он всё привезёт. Женщина не могла не воспользоваться — отходить от дочери, которая лежала в кровати с гипсом, не хотела, хотя надобно было успокоиться, ибо всё страшное позади. — Мамуль, ну перестань переживать. Я не могу на тебя такую смотреть, — после вколотого обезболивающего Диана выглядела бодрее. — Я не могу не переживать. Как же ты так упала, солнышко? — придвинутый стул позволил Этери сесть перпендикулярно расположению дочери, так, что она поглаживала здоровую ногу. — Главное, что сейчас всё хорошо. Срастутся мои кости, и опять кататься буду. С кем не бывает такого, — девушка перехватила руку мамы. — Я тебя люблю. — И я люблю тебя, Дишенька. В палату после стука зашёл Паша с большими сумками. За ним неуверенно, плетясь за спиной, пробрался Глеб — встал от тренера позади. Этери улыбнулась возлюбленному, а вот на юношу посмотрела неодобрительно. Прямо сказать о вине Глеба в падении нельзя, по словам Дианы, она споткнулась тогда, когда делали отдельный элемент. Как тренер — всё понимала, но как мама — считала их пару целым организмом, где один в ответе за другого, и Глеб мог бы что предпринять. Глупая позиция, сама понимала, что взрослые люди так не рассуждают, ещё и вспомнила возраст юноши, однако смягчилась быстро не из-за этого. Он смотрел только на Диану, и с таким сожалением, что Этери не поверила увиденному — Глеб умеет настолько сочувствовать? Принимает горе партнёрши как личное, у неё болит нога, а у него — всё внутри, действительно были друг для друга незаменимыми половинами. — Выглядишь намного лучше, — поддержал Слюсаренко. — Шли к вам и встретили врача. Прогнозы хорошие, это радует, конечно, — он посмотрел на Глеба, который явно хотел что-то сказать. — Диан, я хотел попросить у тебя прощения. У вас тоже, Этери Георгиевна. Я… Я не доследил. Мог бы поймать, — Глеб нервно перебирал пальцами складки свитера, рассматривая пол под ногами. — Глеб, ну-ка брось это. Тебе не за что просить прощения. Чё вы все такие депрессивные, будто я в реанимации лежу? — прозвучало больше шуткой, но встревоженные взгляды намекнули, что не оценили. — Ладно. Иди, обниму тебя, и выкинь эту дурь из головы, ясно? Ты хороший партнёр, лучше тебя никого нет, — Диана тянет руки к другу, и Глеб не отказывается от объятий. Как камень упал с души, — Павел Сергеевич, давайте я вас тоже обниму. Всё привезли? — смеётся, тоже шутит, но от этого и легче. Глеб пробыл ещё час, пообещал приехать завтра после тренировки — для него их никто не отменяет. Паша не спешил домой, думал переговорить с Этери, когда представится возможность; получилось, когда Диана уснула, и женщина спустилась в дворик, где можно было закурить. Продолжало потряхивать, но старалась не вспоминать ни тот выкрик, ни звук удара, ни лежащую на льду дочь, ни часы в больнице. Курит и смотрит на виднеющуюся луну с одной мыслью: «Спасибо, что этот день подходит к концу». Слюсаренко подсаживается молча, потирает руки и не сразу подводит к разговору — даёт докурить и разгрузить нервную систему, которая и так в напряжении последние несколько дней. — Я плохая мать, — констатирует Этери и бросает выкуренную сигарету; достаёт новую и заводит зажигалкой. — Ты чего? — не понимает Павел. — Твоей вины в сегодняшнем нет от слова совсем. Вообще никто не виноват. Такие обстоятельства. — Ну, а кто сказал ей в фигурку идти? Я выбора не оставила. Или коньки, или ничего. А она и не отказала, потому что так со мной чаще может быть. В этом была правда. Этери не знала, чем руководствовалась в те годы: наложились тяжелейшая пара прошедших лет после рождения Дианы, когда жизнь становилась только хуже и хуже. Как её бросил отец Диши, и одной в восемнадцать приходилось решать множество проблем, то не получалось читать умные педагогические книги и подбирать правильные подходы. Отдать дочь в фигурное катание значило совмещать работу и быт, самореализацию и воспитание незапланированного ребёнка, в довесок имеющего проблемы со здоровьем и нуждающегося в маме. Когда в пять лет маленькая девочка в истерике кричала, как ненавидит её, мать, и фигурное катание, то мир падал, не имея сил подниматься, потому что как перестроить жизнь по-другому, чтобы было хорошо для дочери, не знала. Точнее знала, но отказывалась принимать — менять работу и жить в угоду ребёнка, но решила перебарывать и доломать детское «нет», как однажды поступили с ней, сделав фигурное катание смыслом жизни. Выслушивая в тысячный раз истошные рыдания, вспоминала, как отец Дианы положил пару купюр на стол со словами: «Вот, на аборт хватит» — реакция была не моментальной, но удар в лицо пришёлся такой силы, что, кажется, сломала ему нос. Больше ни разу не виделись, это «на аборт» осталось — жизнь без ребёнка была бы куда проще, можно было родить позже от любимого человека, а не выживать на последние деньги и жить взаймы у родителей. Думала, но разбивала эти аргументы расстрелом множества других: в этом мире нет человека прекрасней её Дианы, другой такой девочки не могло бы быть, чья любовь и присутствие для Этери в тот период стали исцелением и мотивацией жить дальше; противоречия в их семье утихали, и маленькие ручки тянулись за объятиями с тихим: «Я люблю тебя, мамочка» — это ценнее любой ссоры, денег, мужчин, коньков и ничем не заменимо. С течением времени, когда Диана выходила из возраста пяти лет, мнение о фигурном катании изменилось, стала любить, а когда ещё подобрали хорошего партнёра, с которым получили место в юниорской сборной, так карьера олимпийской чемпионки стала целью. — Этери, послушай. Посмотри на меня, — Паша садится ближе, и Этери поворачивает голову; в уголках глаз заблестели слёзы. — Ты — прекрасная мама. Диана тебя обожает. И ты её безумно любишь. Вы доверяете друг другу, поддерживаете, я не видел отношений между мамой и дочкой лучше, чем ваших. Идеального не бывает, ты сама это знаешь, но ты и Диша смогли преодолеть многое. Я понимаю, тебе плохо сейчас, но не давай чудным мыслям тебя одолеть. Не будь мне вторым Глебом тут, — они вместе посмеялись, но почему-то от слов Слюсаренко она поджала губы и бесшумно заплакала, упав на него. — Я устала, Паш, — в эту фразу она вложила не только ситуацию с Дианой. Ещё то, о чём он не знает, но об этом и не думается сейчас. — Я знаю, любимая, — он, держа её за плечи, заставляет посмотреть на себя, — но я рядом. И очень и очень люблю тебя. Этери прикрывает глаза и первая тянется за поцелуем. Таким, который наполняет её силой, которая так нужна ей, чтобы существовать; силой из любви, о какой он правдиво говорит, признаётся как влюблённый подросток и делится щедро, без жалости. Ей нужен человек рядом, и она рада, что здесь на лавочке у московской больницы рядом с ней сидит Паша. Но в ответ ему Этери нечего дать.