Абсентом

Этери металась между работой и больницей. Домой заезжала только чтобы переодеться, принять душ, иногда нормально поесть и захватить чего для дочки. Все две недели, которые пришлось провести в больнице, Диана ни в чём не нуждалась: три самых близких для неё человека выполняли любое её желание, удовлетворяли любую прихоть. Этери не могла отпрашиваться с тренировок, ведь близились открытые прокаты, и она должна была скорректировать программы своих девочек и проконтролировать, чем располагали подчинённые. Часть работы, которую она раньше делала в Хрустальном, переносилась в больницу. Пока Диана спала в обед, Этери пересматривала тренировки и делала пометки у себя в тетрадке, чтобы на следующий день отработать ошибки. У Павла дела обстояли легче, одну пару выводить на лёд было проще, чем почти всю сборную женского одиночного катания, поэтому с Дианой оставался подольше, и это время их сблизило — ещё больше друг другу полюбились. Глеб же приезжал в больницу к партнёрше с мамой, женщиной, сочувствовавшей такой беде и предлагающей помощь Этери при каждой встрече.       — Вы говорите, мы деньгами поможем, врачей найдём… — такая забота о дочери Этери радовала: значит, её Дишу в обиду не дадут, но как разговаривать с мамой Глеба уже не знала.       — Не переживайте, у нас всё под контролем. Если будет что нужно — я вам скажу. Диана скоро восстановится, с ней ничего серьёзного. Не переживайте, — не могла подумать, что станет успокаивать чужого человека относительно судьбы своей дочери. Глеб мог сказать: «Ну, ма-а-ам», но в разговоры взрослых лезть перестал: понял, что бесполезно. Проводить время с Дианой приятнее и веселее. В первый же день разрисовал ей гипс; приносил комиксы и мягкие игрушки, показывал, как правильно ходить на костылях. Опыт у него имелся: сам пару лет назад сломал ногу и страдал подобным образом, поэтому и помогал чем мог. Диана всем была благодарна: и им, и приходившим подружкам, потому что здоровая атмосфера, любовь, поддержка и вера подкрепляли здоровье и дух, что способствовало скорейшему выздоровлению. Когда приехала с мамой домой, то была больше рада нахождению здесь, чем в больнице. Наконец-то можно было нормально полежать с мамой, включить большой телевизор и ощутить родные стены, которые значительно отличались от угнетающих зелёных стен палаты, куда постоянно заходили медсёстры и врач, нарушая покой и личные границы Дианы. Для Этери приезд дочери домой был легче лишь в плане её выздоровления — ситуация с ногой улучшалась, но работы меньше не стало. В моменты её отсутствия рядом с Дианой были бабушка с дедушкой, родители Этери, которые делали самое банальное: готовили еду, помогали вставать, подавая костыли, принимали всё тех же гостей, которые значительно им помогали. За несколько дней до контрольных прокатов Этери без иронии и преувеличений заваливалась спать, толком не поев и не поговорив с дочерью. Первая, кто забеспокоилась о таком графике женщины и обратила внимание сразу, была, конечно же, Диана. Она сказала Паше об этом прямо и от себя добавила: «Решите это, пожалуйста. Иначе будете нам двоим носить апельсины». Паша не знал, что и делать. В работе Этери была настойчива, делегировать свои обязанности отказывалась, потому что не доверяла и говорила об этом жёстко. Слюсаренко нужно было сделать невозможное — освободить эту женщину от части дел и заставить нормально отдыхать. Из разряда фантастики.       — Ну что ты делаешь? Мне надо досмотреть программы! У Щербаковой опять неясное ребро! — Этери пыталась ухватиться за свои наушники и планшет, уходящий от неё в руках мужчины на высокую полку.       — Нет. Уже восемь вечера, хватит с тебя работы. Пойдём, — он встал рядом с женщиной, опираясь на её стул.       — Ещё восемь вечера. И куда мы пойдём? — она скрестила руки на груди, тем самым обозначив свой ответ: никуда не сдвинусь.       — Не заставляй меня везти тебя на парковку прямо на этом стуле. Ты же меня знаешь, я вытяну с работы домой отдыхать. Забота — это важно, но чрезмерное вмешательство раздражало. Не выговаривала его Паше только потому, что за последние недели он сделал для неё и Дианы слишком много. Не заслужил ни грубости, ни порицания, однако «отвяжись» так и держалось на кончике языка. Однако Этери начала высказывать другое, когда стул с небольшими колёсиками покатился к выходу и переехал порог.       — Паш, ты дурак? — с саркастическим упрёком произнесла женщина, когда ей вручили кофту, а в кабинете погас свет. — Всё-всё, встаю! Только стул увези обратно в кабинет! Именно сейчас мимо кабинета проходил Даниил Маркович Глейхенгауз — хореограф-постановщик и, в частности, коллега Этери Георгиевны, который тоже работал часами напролёт. Они встречались в течение всего дня за обсуждением программ и их нюансов. Даня — ближайший соратник перед контрольными прокатами, но он в отличие от своей начальницы укладывался в рабочие сроки, и после восьми в Хрустальном застать его было невозможно. Тут шёл с какими-то распечатками, по-видимому, хотел отдать перед уходом домой, нагрузив Этери новой работой, чего Слюсаренко не собирался допускать.       — Этери Георгиевна идёт домой. Вся работа переносится на завтра, — говорит он первее, чем сама женщина, которая, увидев Глейхенгауза, молниеносно встала со стула и прокляла его тысячу раз. Слова Паши показались ей полнейшей наглостью, переходом за «слишком» личные границы. Этери и без того была достаточно снисходительна ко многому с его стороны, но тут возмутилась: сначала невербально — свела брови и посмотрела на Пашу, затем она перевела взгляд на Даню. — Давай бумаги, я завтра посмотрю. Спасибо, что принёс, — она пыталась сгладить произошедшую между ними всеми неловкость, но Даня продолжал робеть.       — Ладно. До завтра, — он чуть кивнул головой, точно пытаясь понять, что произошло: от наличия стула в коридоре до Слюсаренко, говорящего от лица местной железной леди. Этери подождала, когда Глейхенгауз скроется за поворот, откуда почти сразу выйдет на лестницу и спустится. Паша убрал стул в кабинет. Хотел забрать документы из рук женщины, но она молча ничего не отдала, зашла сама и лично положила их на стол, приминая ладонью. Зла, до высших пределов зла, и пыталась в притворстве изобразить, что всё устраивало; поэтому считала правильным помолчать, иначе не сможет сдержать себя и наговорит лишнего, но фибры выдавали негодование так отчётливо, что идущему рядом Слюсаренко стало не по себе.       — Этери, блять, что ты так злишься? — он тоже не был расположен к умиротворению. — Ты себя видела? Ты с этой работой с ума сходишь. У тебя девочки идеально катаются, послезавтра прокаты, что ты паришься?       — Ты действительно не понимаешь, какого хрена я злюсь?! — Этери и не обратила внимания, как громко прозвучала её реплика на парковке, где их могли заметить. — Сначала ты отрываешь меня от работы. Хорошо, здесь я была готова принять это за акт заботы, но какого хуя ты, блять, разговариваешь с Даней? Он тебе бумаги принёс? Я тупая? За себя сказать не могу? Или у меня теперь муж-опекун появился? — не побоялась высказать Паше это в глаза; не думала, как звучит, хотела на этом и закончить, но…       — Какой нахуй муж-опекун?! Я только сказал, что ты идёшь домой отдыхать, и всё! Чё ты взъелась, будто я его нахер послал?! — он сжал кулаки. — Что за выражения такие?!       — Ещё бы ты его нахер послал! — женщина отошла к своей машине и, разблокировав её, открыла дверь и села в салон. — Что же, раз домой, значит, поеду к Диане!       — Ну и едь, блять! — в свою очередь Паша отошёл к своей машине и повторил всё то же, что и Этери секундами раннее. Разъехались в разные стороны и не посмотрели: всю дорогу женщина не допускала мысли, что может быть не права. Что вспылила и наговорила лишнего — возможно, и то, даже чуть поостывшая кладезь мыслей не нашла в словах что-либо непреодолимо обидного. Перед тем как зайти домой, Этери зашла в магазин: накупила вкусностей для Диши и захватила себе бутылку вина. Через час после разногласия пришлось совсем паршиво. Не от чувства вины, ещё не наступившего, а от самого факта ссоры. Не любила ругаться, ибо это привносило в жизнь нестабильность и тем расшатывало ментальное состояние. Женщина была чуткой к новым событиям, предстоящие прокаты внесли коррективы в восприятие, из-за чего получался эффект «сыпать соль на открытую рану». Уверена, Паша ситуацию отпустил, если она ему напишет или позвонит — он обязательно ответит, может, даже извинится и скажет, что любит. Только Этери не хотела этого всего слышать — нежелание пересекаться именно с ним было связано с другим. Календарик с отмеченными днями оказался между пальцев.       — Твою ж мать… — устало протянула женщина и ударилась затылком о кресло автомобиля. — Не могла что ли сегодня поработать? — закинула карточку в бардачок и хлопнула им так, что зазвенело в ушах. В квартире пахло свежей едой и уютом. Этери включила свет в прихожей, в которую из спальни на костылях вышла Диана. Она никогда не отлёживалась — встречала маму неизменно. Этери ворчала: «Ну куда ты вышла, сиди в комнате», но настойчивость дочери, как шутили все, передалась по наследству от матери.       — Как день прошёл? Как нога? — продукты поочерёдно выкладывались на стол, и Диша, заметив любимую пачку мармелада, ухватилась за неё и подтянула поближе к себе, чем вызывала улыбку у женщины. — Как дитё малое.       — Ещё какое. Погоди, или ты не про себя? — когда на столе появилась бутылка вина, Диана решила съязвить. — Ты же знаешь, что алкоголь вреден, для детей вообще запрещён к употреблению.       — Сейчас кто-то договорится и останется без печенья, — парирует Этери и демонстрирует упаковку любимого печенья дочери. Конечно, просто пугала, и как только рука дочери потянулась к нему — без претензий отдала. И так было достаточно ограничений, и далеко не шуточных. — Ты не ответила. Как себя чувствуешь? Как бабушка с дедушкой? Кормили тебя? Глеб приходил? — безостановочные вопросы Диану утомили в процессе их перечисления; цокнула и закатила глаза, жуя любимых мармеладных червяков.       — Мам, боже, мне же не пять годиков, чтобы спрашивать, покушала ли я. Ещё и спрашиваешь об этом, когда бабушка в соседней комнате. Честно, отбивалась от неё как могла, а то как гипс сниму, лёд подо мной треснет. Они с дедушкой чувствуют себя хорошо, завтра снова придут, — Диана зажмурила глаза и резко мотнула головой. — Какой кислый попался, господи. Так о чём я? А, вот. Глеб приходил, конечно. Сказал, с табуреткой катается. Ему не нравится. Я, видишь ли, нравлюсь ему больше, — на этом посредственный рассказ девушка и закончила: — У тебя как день? Не ожидала, что так рано приедешь. Двенадцати вроде нет. Этери приняла решение не рассказывать о ссоре с Пашей. Это стало бы шагом к примирению, потому что Диана начала бы сопереживать и жалеть, считая, что для мамы это проблема. Если признать, что плохо от отсутствия рядом Слюсаренко, — навести дочь на лишнюю трату нервов, не имеющую пользы и в здоровом образе; не признать — тоже провал, ибо это неминуемо приведёт к разрыву отношений с Пашей — не сможет быть с ним, когда Диана узнает о внутренних противоречиях у Этери, не простит себе подрыв личного авторитета и заложенных ценностей о любви и доверии к человеку, с которым имеешь тесный контакт. Говорила дочери: разлюбил — говори, а не прячься. Самой тошно, что противоречит.       — Вот так. Тебя, кнопку, порадовать решила. И ещё: вот про лёд мне не надо тут. Ты болеешь, для выздоровления нужно больше сил. Что, пойдём с тобой сериал посмотрим? Через пятнадцать минут начнётся. Можешь уже начать ковылять, — усмехнувшись, Этери взяла бутылку вина и подошла к столешнице, в ящиках которой искала штопор.       — У тебя всё хорошо? — девушка встала на костыли и подошла к маме со спины. — Что за желание выпить вина? Так ещё почти в одинокой компании.       — Почему одинокой? У меня будешь ты с чашкой чая и прекрасный сериал. И всё у меня хорошо, не знаю, захотела вина. Просто так, — с найденным штопором женщина достала и бокал; справилась с пробкой и наполнила бокал напитком в отсутствии дочери: Диана не стала расспрашивать, кивнула и удалилась в комнату — верила, что если будет надо, мама расскажет. Этери любила вино за его вкус и влияние на ум и тело. Расслаблялась быстро и с удовольствием, смотря сериал, общалась с дочерью более решительно и откровенно, что Диана не выдержала и назвала маму болтливой без намёка на что-то плохое. Время, проведённое с дочерью, — блаженство, лежала на подушке чуть повыше и обнимала свою девочку за плечи, целуя в макушку и поправляя одеяло; знала, как Диана любит, когда о ней так заботятся, пусть переходный возраст всё же не отставал, и она показывала самостоятельность, требовала соблюдения своих границ, но полежать в объятиях мамы и счастье в них заснуть — это их общее проявление любви. Ещё когда Диша не заснула, Этери поняла, что одного вина сегодня будет мало. Не стала допивать всю бутылку, обошлась парой бокалов, потому что основное пойло ждало её в клубе на соседней улице. Валера, встретивший её на пороге, махнул рукой, и женщина этот жест считала — повертела головой в разные стороны и ушла к барной стойке. Потребовала «Кровавую Мэри» у бармена — пошла на изыски, водка и томатный сок после вина описывали и день, и внутреннее состояние. Что-то странное, несочетаемое, но в одной Вселенной существует. Этери обернулась и посмотрела на сцену — танцовщицы снова поражали красотой грации и сексуальностью, выманивая деньги у неравнодушных, но у женщины в планах только появился зародыш этой мысли. Когда одна из девушек, повращавшись на пилоне, задержала на ней взгляд и подмигнула, подбитый алкоголем разум, конечно, принял это за намёк — об этой девушке и говорил Валера несколько дней назад, был внеочерёдно послан нахуй. Этери и не развивала мысль про приватный танец — почему-то думала: никто не сделает с ней того, что делает Женя, и была права, но резко осенило другое — нужно ли это? Раньше могла ходить и расслабляться от взаимодействия с женским телом более щадящими способами, менее эмоционально, но это оправдывало свою цель. Валера притянул эту мысль — сел рядом за барную стойку и попросил шот. Просто так не прилез бы.       — Чё скучаешь? Женьки нет, понимаю, но давай я тебе другую красотку подберу. А то тебя разорвёт, если второй раз на сцену глянешь, — он закидывает в себя водку и прикусывает лимон.       — Ну и кого можешь мне предложить? — допивая коктейль и кладя купюру, Этери встаёт с барного стула.       — Юлю. Бери, говорю тебе. Ахуенная. Мне кажется, Женю превзойдёт. Женю никто не превзойдёт. Это принимает как истину спонтанно, но интерес перевешивает мироустройство и чувства, что она предавала и предаёт без предположения о возможном пределе.       — Ну давай. Только повязку притащи мне. Всё по классике, короче. Этери зашла в комнату — в ту самую, где всё происходило с Женей. Вход сделан таким образом, что никто не знает, кто сюда заходит из гостей, а девушкам в идеале запрещено обсуждать посетителей и тем более выдавать их личную информацию. Однако Этери и не боялась быть раскрытой, кто поверит какой-то танцовщице или шлюхе, что она пребывает с девушками в ночных клубах. Дурость, достойная желтушной прессы, не выйдет и на уровень обсуждения. Женщина завязывает повязку на лице и располагается в привычном положении, раскидывает руки и немного раздвигает ноги; образ Жени переносится на ощущение действительности: слышит шаги и думает, что это не Юля, а её любимица, которая приближается к ней без робости. Однако связь быстро обрывается в первом же прикосновении — холодные ладони обхватывают заднюю часть шеи, самое чувствительное место женщины, а тело танцовщицы прижимается вплотную, усаживаясь на коленях. Этери чуть мечется на диване, будто хочет убрать эту девушку на этом же этапе, но успокаивает себя — дай шанс, она ещё не знает, чего ты хочешь.       — Без интима, — она наклоняется к уху женщины, и голос ударял как стальной молот. — Ты скажи, как передумаешь. У меня очень шальной язычок. Им проводит за ухом — задействует ещё один триггер женщины: очень не любит прикосновения возле ушей. Нет эрогенной зоны, остальное не объясняет — не нравится и всё. Это действие тоже пропускает, пытаясь найти сосредоточение хорошего и приятного, и Юля иногда попадала в нужные места, сжимала грудь, бока, покусывала шею, коленом надавливала на возбуждённые точки, и Этери отзывалась телом, стоном, но не внутренне. Душа молчала. Не требовала нежно произносить имя этой девушки, не тянулась к её руке, губам, не хотела обнять и сделать так хорошо, чтобы лежала на плече и своим дыханием закрывала от невзгод мира; у Этери застывшим кадром осталось то искусство судьбы, что произошло с ними: упала повязка, и они заглянули в глаза друг друга, и больше не могли представить себя без них; с Юлей — потребление её умений, возбуждение животное, возведённое тактильным, но чем больше вбиралась в голову Женя, тем больнее были прикосновения танцовщицы. Не физически воздействовали, а где-то у груди, неприятный вкус их встречи становился отчётливей, и она для Этери начинала превращаться в пытку.       — Ещё не передумала, красотка? — её рука легла на ремень и начала опускаться ниже, — Ты же вся горишь…       — Руку убрала, — прорычала женщина и сорвала с себя повязку. — Передумала. Без объяснений встала, застегнула рубашку, оставила деньги и ушла. Даже не попращалась ни с Юлей, ни с Валерой — ничего и никого не хотела видеть. Кроме Жени, которая в эту секунду была слишком необходимой, и присутствие её незаменимо. Этери отошла от клуба и закурила сигарету, прислонившись к стене дома и взглянув в небо. Наконец поняла. Влюбилась. Как никогда прежде.

***

Женя ждала Геро. В течение трёх недель. Каждая смена — это не работа, а каторга, где главное удовольствие — уйти пораньше и не приходить вообще. Первые несколько дней переживала разлуку тяжело и вылезала на успокоительных, какие стала пить регулярно, чтобы не нарушать идущий ритм жизни: не впадать в депрессию, не кутить и не пытаться спрятаться от проблемы. У Жени была хорошая выдержка, волевой характер, и заставить поверить себя во что-нибудь она могла. Вот и накручивала ментальную нитку в голове: Геро не придёт, Геро не любит, ты Геро не нужна, забудь о Геро, займись жизнью. Первую неделю не сдерживала слёз каждый день — до работы плакала, приходила с работы — тоже. В душе, спальне, на кухне, пока не видит Лиза, лишний раз не заставляла её переживать, но она всё понимала сама; в груди мечущееся и мучительное, забиваемое таблетками и вырабатываемым смирением. Женя не думала, что всё произойдет так быстро, надеялась на хотя бы пару встреч, но оборвалось всё внезапно, и в этом существовал плюс — не успела так сильно привязаться, ибо точно сотворила что с собой. Постыдная мысль, однако избавиться от неё она почему-то не пыталась. Все старания были сбиты как кегля в боулинге, когда пришла на работу по обыкновению, но Валера не дал зайти в гримёрку — взял за предплечье и отвёл в сторону — так делал для разговора без лишних ушей и глаз.       — Женя, слушай. Дай мастер-класс девчонкам по приватам, — и девушка посчитала бы это стёбом над ней, но Валера говорил серьёзно.       — Что за прикол? Какие мастер-классы по приватам? Может, мне ещё трахаться научить? Хотя, нет, извините, саму бы кто научил.       — Чё ты несёшь? — мужчина осторожно встряхнул девушку, как бы показывая, что такой настрой Жени ему не близок.       — Ничё. Какое предложение, такой и ответ, — спесь пришлось стушевать. — С чего ты мне такое предлагаешь? Ладно с хореографией помочь, но с приватами, с хуя ли? Я, кроме двух женщин, ни с кем больше и не работала. И то две перестали приходить. Продуктивненько. Если бы Женя знала, что услышит следующим, то сегодня не пришла бы сюда. Забыла бы про это место, уехала на другой конец Москвы и вырезала из себя всё, что о нём могло напоминать.       — Одна из них приходила. Ну, что карточку твою взяла. Короче, вчера заказала Юльку, но они помыкались минут пятнадцать, и гостья ушла. Ничего не объяснила, Юля тоже не поняла. Ты что там вытворяешь? За тебя нереальные бабки готовы платить, так ещё от других отказываются! Приходила вчера. В её выходной с знанием, что тут будет другая. Так ещё заказала, по своей инициативе усмотрела другую и запёрлась в комнате, где происходило всё, что… Женю оглушило. Шумело в ушах, в пространстве дезориентировало головокружение, а тошнота начала душить — кислорода стало так мало, что девушка приоткрыла рот и нервно вбирала его так, осушая горло; температура подскочила, но тело затрясло как при холоде, и Женя переживала такие ответные реакции в один период — когда ругались родители, сама не могла объяснить, почему так плохо и как себя успокоить, потому что следующее — это слёзы. Не сдерживала их ни при отце, ни при матери, при Валере тоже не смогла — заткнула рот рукой и выбежала из клуба, как привыкла делать. На работу и не вернулась, но не смогла, даже если бы захотела. Женя не могла встать с кровати весь вечер: укуталась в одеяло, отвернулась к стене и отказалась разговаривать с Лизой, попросив не тревожить и дать поспать. Уснуть — немыслимое до самого утра, всё время до него девушка проплакала, прикусив край одеяла. Геро не отпускала во снах. У Жени такое бывает с очень близкими людьми — снятся, напоминая о себе; наутро звонит, узнаёт, как дела, и получает позитивные заряды, если речь не идёт об отце и теперь этой женщине. Однако этот сон превзошёл всю реальность — как микстура, своим потоком залечивающая от царапинок до шрамов, кои напоминали бездны. Женя в нём — та же юница с вспомнившейся любовью ходить по свежей траве босиком. Белое летнее платье в общении с ветерком, волосы убраны в слабую косу, и пара длинных прядок вились у лица — давно не была такой, без макияжа и вызывающих коротеньких костюмов, каблуков и клубной музыки. Вспомнила, что на деле естественно — такое умиротворение и жизненный покой, доступный только во снах.       — Милая, простудишься же. На плечи падает неплотной ткани кофточка, которую придерживали чужие руки. По голосу Женя поняла чьи. Без раздумий повернулась лицом.       — Ты здесь… Женщина улыбнулась и наклонилась, даря девушке поцелуй в кончик носа — так чувственно, что казалось, не выдержит сердце. Жени точно. Смотрела на Геро и не могла поверить этому маленькому счастью — увидеть её, посмотреть в глаза без повязки, почувствовать касание рук, губ и… Притянуться самой. Девушка скрепляет руки за спиной женщины в замок, обнимая за талию и прикладываясь щекой к её плечу. Стало ещё спокойней: нет ни страсти, ни возбуждения, но внутри всё продолжало нежно услаждаться теплотой, которая у них была одна на двоих. В объятии — целое, неразрывное никогда и никакими силами. Женя подняла голову и принялась разглядывать Геро снова — красота некогда незнакомки бездонна, неисчерпаемый ресурс для Жени и необъяснимый факт. Как можно быть такой — без изъянов, чтобы сочеталось всё настолько идеально, что хочется бесконечно восторгаться.       — Красавица моя, — Геро говорит это Жене почти так же, как и в их первую встречу. Девушка не хочет говорить банальности, а желает показать это одним — встаёт на носочки и в ласковом протяжном поцелуе излагает искренний восторг. Женя резко открывает глаза, видя перед собой белый потолок собственной комнаты. Вся подушка промокла от слёз, а лицо до сих пор было мокрым. С утра Лиза приготовила любимые блинчики Жени и ради неё сходила в работающий в восемь утра продуктовый магазин, который был не так близко, чтобы купить сгущёнки.       — Чтобы у медведя перестали болеть лапки, — так назвала цель сегодняшнего приятного завтра Лиза и поцеловала подругу в висок; правда, подняло настроение и отвлекло от личных забот, оставленных без обсуждений и комментариев.       — Блин, я вот думаю: не поступить ли мне в университет? На хореографа на сей раз, — Женя окунула блинчик и откусила его сладкую часть.       — Ого, — удивилась Лиза, — нет, рвение крутое, слушай. Тебе пойдёт. Ты у нас самая умная, так что валяй. Буду за тебя только рада, солнышко, ты же знаешь. Блять, — выругалась она на телевизор, — как я не люблю этот сериал. Не против, если переключу? — девушка перебирала каналы и остановилась на том, где заканчивались новости, и следующая заставка гласила «Контрольные прокаты по фигурному катанию сборной команды».       — Стала фанаткой фигурного катания? Я что-то о тебе не знаю? — Женя отставила тарелку в сторону и стала смотреть в экран.       — Честно? Имена фигуристов только знаю, и всё. Вот сейчас увижу, о ком речь идёт, ха. Большая московская арена не насчитывала и десятка свободных мест. Камеры окидывали всё массивное пространство, прежде чем переместили фокус на пустующий лёд — здесь подключился комментатор, начавший репортаж приветствием и представлением первой пятёрки разминки. Женя ничего не знала о фигурном катании, даже имена фигуристов мало о чём говорили, кроме тех, кто были олимпийскими чемпионами. Просто не получалось сталкиваться с этим видом спорта, куда ближе проникалась балетом, хоть и фигурное катание тоже многое знало о хореографии.       — В первой разминке выйдут две ученицы тренерского штаба Этери Тутберидзе… Камера передаёт картинку тренера и стоящих рядом с ней учениц — о чём-то говорили, смеялись, словно их ждут не прокаты, а дружеский пикник. Кружка Жени, находившаяся у рта, выпала из рук на стол, не только проливая содержимое, но и разбиваясь. Спазмом в горле застревают все слова, приоткрытые губы немеют, и взгляд дробит экран телевизора, чтобы считать образ женщины у бортика. Когда показывают лёд, Женя думает, что показалось, но как снова возвращают внимание к бортику, то сердце обстреливают новым потоком стрел, и задаётся вопрос: когда же я умру и это закончится? Девушка не понимает, как ещё дышит, в глазах резко начинает темнеть, и она заваливается на бок, но Лиза, встревоженная ещё падением кружки, подбегает к подруге и ловит её.       — Жень! Женя! — девушка, находясь в сознании, никак не отзывалась. — Пошли в комнату, надо прилечь.       — Нет… Нет, не надо… — ладонь ложится на сердце, которое не выдерживало всего этого. — Я… Блять, пиздец. Лиза, это пиздец. Я… Я так влипла. Боже мой…       На лёд выходит ученица тренерского штаба Этери Тутберидзе… Не Геро, а Этери. Та таинственная незнакомка, которая не отпускает ни в жизни, ни во снах, казалась недостижимой, всё время была так близко. Это тёплым мёдом облило сердце — увидела, запечатлела снова, вспомнила, как блестят её кудри и может быть совершенной улыбка; но на всё хорошее нашлось и своё плохое — знает, кто она, найдёт всю информацию, в том числе место работы, куда сможет прийти. Выдержит ли эту дистанцию или будет делать шаги вперёд, пока ещё держат ноги? Женя не знает, что с этим делать. Сильнее запуталась в эти нити, уже ставшие клубком, они обвились у шеи, начиная угрожать существованию.       — Женя, блять, ты мне скажешь, что случилось?! — Лиза долго терпела, но сейчас была на взводе.       — Да Этери Тутберидзе — это Геро! Понимаешь! Я всё это время ублажала, блять, тренера по фигурному катанию, которую по федеральному каналу показывают! Лиза распахнула глаза и посмотрела на экран — блондинка в строгом пальто в окружении множества фанатов, сильных и уверенных мужчин, выглядевшая сейчас как абсолютный эталон женской воли и красоты, по ночам сбегает ото всех в ночной клуб, так ещё и к юной даме? Не поверить бы в это. Лиза не может, признание Жени давит локтем на солнечное сплетение.       — Пиздец… Ты уверена? Всякое бывает, в темноте перепутала, например… Но, Женя, это же Этери Тутберидзе! Какие ей клубы?! Вы чё, блять?!       — Я на идиотку похожа? Она! — Женя поворачивается обратно к экрану: там Этери настраивает уже другую ученицу перед прокатом, держа её за руки и что-то говоря. Непрошенная улыбка вылезла сама, когда женщина случайно посмотрела в камеру, но девушка удачно попала своим взглядом в неё, чувствуя, как её прошибла насквозь уже знакомая энергия. — Сама красота… — прошептала она.       Лиза смотрела на свою подругу с неприкрытым ужасом.