***
Я был нерасторопным дураком, который каждый слой сумерского одеяния аккуратно складывал в изголовье кровати. Когда Люмин нетерпеливо возникла, я ответил, что ее одежда выглядит слишком деликатной, словно ритуальной, и относиться к ней нужно бережно. «Ты же понимаешь, что я в ней спала в мешках на раскаленном песке?» – был ответ, тут же принятый к сведению. Со мной Люмин не церемонилась. Единственная досадная трудность, тут же попавшаяся ей в процессе, – кожаные наплечники. «Ты не первая, кто не без труда пытается их снять», – сказал я, на что она лишь отшутилась: «Еще одна загадка, хуже, чем предыдущая». Я боялся, что всю ее жизнь, живой свет ее глаз, яркий заразительный смех и ласковое тепло кожи я безжалостно разрушаю, просто находясь рядом. Что я ядом проникаю в ее кожу, и в замедленном процессе все в Люмин увядает. Поразительно: каждый раз я доносил до нее одну эту мысль, хоть и разными словами, но Люмин всегда терпеливо разубеждала меня. Мысль оказалась навязчивой, разбитая в пух и прах аргументами Люмин, она все равно возвращалась полуживая, вечная моя нежеланная гостья. Я не хотел, но думал об этом и сейчас. Потому что в моей тени, накрывшей Люмин, растворились блики в ее глазах, потому что Солнце больше не прячет в них свой мягкий свет, потому что сама Люми жмурится от неприятных ощущений, но делает это незаметно для меня – я просто не мог не думать об этом, хотя вот – тривиальные причины всех наблюдений лежат передо мной. Люмин это заметила, как всегда замечала до этого: – Я давно не чувствовала себя в безопасности, так, как сейчас. Не бойся. Это успокоило меня. Я расслабился и погрузился в приятную полудрему, пока моя паранойя снова не заставила внимательно следить за Люмин, и тогда я заметил – под ее загорелой рукой, между ребрами, алеет корочка крови. Шрам, длинный, с указательный палец. А после увидел еще: сначала незаметный, толщиной с волос, порез у виска, россыпь царапин на правой ключице, потертости на локте, алые пятна на месте содранной кожи (безымянный и средний пальцы левой руки), и небольшие синяки, то тут, то там. Я замер и посмотрел на Люмин с немым укором, пока она не засуетилась и не приподнялась на локтях. – Что-то не так? – спросила она хрипловатым голосом, как будто только отошла ото сна. – Почему не назвала мое имя? – Что? – Ты все расслышала и в первый раз, Люми. – Ай! Мне больно! Умоляю, прекрати! – я проигнорировал просьбу, укусив ее еще раз. – Да потому что не хотела тебя беспокоить! Каждый розовый след от зажившей раны, ожог, царапина и синяк – памятные следы от битв, которые я мог бы выиграть за нее, если бы только знал о них. Я чувствовал какой-то зуд полумертвой злобы – вполне безобидную досаду. Упрямица отказалась принимать мою помощь, так что, решил я, все те разы, когда она не прокричала мое имя, Люмин восполнит сейчас.***
Можно было бы спокойно пролежать с Люмин под боком половину дня, это так, но загадка навязчиво всплывала в голове; что-то в этой дурацкой незавершенности, таком, казалось бы, доступном ответе, раздражало, хотелось поскорее сделать этот простой и очевидный шаг и перестать мучать себя загадкой, а потому я ворочался в постели до тех пор, пока не пришла пора подниматься. Сначала я вспомнил, что вообще-то ненавижу загадки. Потом уже вспомнил чьи-то слова: «Ты – больше, чем сумма своих частей», – и они внезапно показались мне как нельзя уместными. Может, если сумма равна семнадцати, можно понять, что где-то в этих семнадцати скрыто что-то еще, часть суммы, которая осталась незрима. Шерсть? Может ли шерсть, снятая с верблюдов, считаться отдельным верблюдом. Мора? Если цена всех верблюдов была определена морой, это приводит нас к мысли, что отец семьи поделил не количество верблюдов, а количество моры, которое оказалось кратным. Или же я воспринимаю историю, как уже завершенную, а стоило бы отшагнуть назад и…***
Мы поднимались в гору по каменным ступеням. Предусмотрительная Люмин, спасибо ей, заказала еду заранее, поэтому, как только мы пришли в "Народный Выбор", все, что мне нужно было сделать – взять хого с липкой на вид и блестящей в масле лапшой, а после всего лишь затащить её на гору. Люмин настояла на прогулке, потому что времени было море. Я хотел подготовиться к встрече со старыми знакомыми, с Хранительницей Облаков в частности. Лапша не остынет в одолженной у Сян Лин кастрюле. – Куда ни погляди – одни плюсы, – сказала Люмин, шумно выдыхая на каждом слове. – Я правда подумала… сначала хотелось переместить кастрюлю, а потом уже прогуляться. Однако сама идея того, что мы спрячем кастрюлю одиноко лежать в камнях, чтобы лететь вниз со скалы, а потом подняться за ней же… подытоживая: пусть Адепты примут в дар страдания. – Это мы уважаем. Я искоса изучал её лицо, зарумянившееся, с медовыми прядками, завитками прилипшими ко лбу; она так хотела пройтись пешком, потому что подобный путь был ей привычен. Даже если Люмин и устала, гордость не позволит ей теперь просить меня о помощи. Она знала, что я могу перенести и её, и эту несчастную лапшу, и, по желанию, ещё пару-тройку подвернувшихся горемык на гору, но все равно упрямо шла. Я слушал внимательно её рассказ, местами невнятный, о руинах в пустыне и невидимых лабиринтах (эффектная пытка, если подумать), механических драконах и том, как она разбирала один такой под руководством какой-то таинственной мадам, так что теперь Люмин может, с подачи той самой мадам, считать себя гением инженерного искусства. Становилось жарко, ей уж точно. Волосы прилипли к её шее, влажно блестящей от пота, я не мог оторвать взгляд, за что поплатился, споткнувшись. Несмотря на дурное предчувствие – казалось, что кто-то следит за нами – в тот момент я списал это на неуместную тревожность. Мне свойственно сторожить даже то, что в защите не нуждается. – Люми, отдохни. – Уф, если я сяду, потом не встану, – ответила она нравоучительным тоном. – Лучше постою тут рядом. Отдай лапшу сюда. – Значит, небольшой привал. Я одним прыжком, разметавшим листья на каменной тропе, приземлился на янтарный камень. Рука коснулась чего-то ребристого, я провел пальцами по поверхности и ощутил рваные следы – кто-то, не щадя рук, в исступлении пытался покромсать янтарь ножом. Люмин воскликнула и кивком указала на стоящего в кустах человека. "Похититель. Со-кро-вищ", – одними губами произносит она. Мужчина неопределенного возраста – усталые глаза с распухшими веками старили казавшееся молодым лицо – стоял недвижимый перед нами, кровь отлила от его лица настолько, что цвет стал неестественно белым. Рванье, которое раньше было одеждой, безвольно свисало, грязное, с приклеившимися травинками. Он спал здесь, на земле. На его щеке краснел след от мелкого камня. – Адепты, – раздаётся его голос, пустой и охрипший. Я строго оглядел его, не подразумевая осуждения, но он все равно смутился. Разбойник спешно упал на колени. – Умоляю, – как будто специально он опускается до трепетного шепота, еле различимого, и обрывки его молитв растворяются в шелестящих кронах. – Мы больше никогда не побеспокоим эти земли. Ни камня, ни листика, ни семечка не будет тронуто. – Твой подельник? – сурово спросила Люмин, от чьего тона даже я почувствовал себя неуютно. – Это… мой брат. Я поджал под себя ногу, свесив свободную и постукивая пяткой по поверхности янтаря. Сквозь его полупрозрачное медовое свечение был заметен черный силуэт: фигура поднявшего руки в жесте ужаса человека. Люмин хозяйски положила руку на янтарь и попыталась, было, заговорить, но я опередил: – Разгадай загадку. – Что? – от удивления мужчина даже поднимает глаза, жалея об этом в миг: стоит мне нахмуриться, он роняет голову обратно. – Разгадай загадку, и я отпущу вас с миром. Загадка проста. Один старый купец завещал сыновьям семнадцать верблюдов. Один получит половину от каравана, второй – треть, а третий – девятую долю. Долго думали братья, как им поделить верблюдов, чтобы оставить их в живых. И тут появляется Властелин Камня, и моментально решает спор. Как именно он это сделал? На размышления даётся ноль секунд. Люмин посмотрела на меня недоуменно, а после – с тихим осознанием и беззвучным «а-а-а-а…». Разбойник издает невнятное мычание, и я терпеливо жду: принимая желаемое за реальное, я полагаю, что он думает над решением, но выражение его лица озадачивает уже меня. – Великая Властительница… – шепчет он, с прищуром глядя на меня, и прикрывается дрожащими руками. Следующие слова он говорит спешно, икающе запинаясь. – Там был не Властелин… там была Великая Властительница Рукх… Рукхадевата… она превратилась в верблюда… и тогда их стало восемнадцать, а восемнадцать делить на два плюс столько же на три плюс на девять дает в сумме… семнадцать. И сама Властительница исчезла в конце… и нам рассказывали в детстве, что суть в этом и была. Что если в жизни что-то не сложилось, значит, нужно обратиться к Архонту, который всегда помогает нуждающимся. – Выходит, это опошленная до загадки философская притча? – Вы правы, вы абсолютно правы. У нас ее всем рассказывают. «Да когда же кончится этот день?» Я спрыгнул с янтаря, а разбойник упал навзничь, уступая мне место на и без того широкой тропе. Янтарь заскрипел, как живой, и начал крошиться. Пока сквозная трещина делит грани камня по косой, лицо заточенного мужчины искажается в немом крике. Это больно – избавляться от янтарных оков – но немногие смертные могут об этом рассказать остальным. Они не просто бежали по тропе, они скользили по наклону скалы вниз, почти сваливаясь в обрыв, но все равно предпочитая безопасному пути быстрый. Выражение лица Люмин было нечитаемо, но когда разбойники скрылись в ущелье (уж не знаю, насколько травмоопасно они завершили это предприятие), она звонко расхохоталась. Хого опасно накренилось в ее руках. – Я не верю! Я! Не! Верю! Что это был ответ на загадку. С позволения, специфическую. Специфически-дурацкую, – сказала Люмин, и от ее мягкого голоса захотелось улыбнуться. Как ни в чем не бывало, мы продолжили подниматься, меняясь иногда ношей. – Она превратилась в верблюда, просто чтобы решить задачу по математике! А похитители сокровищ не идиоты! Я не комментировал ее слова, обдумывая, сказать ей или нет. – Однажды мы с Венти случайно наткнулись на таких же. Это имя. Оно прозвучало так плоско, поспешно, как будто сказанное громко и основательно, могло обжечь. – Правда? – Люмин остановилась и потерла ногу щиколоткой. – Давно его не видела, даже не знаю, как он. Стыд, да и только. Ну и? – Она выжидающе посмотрела. – Это не такая интересная история. – Мне важны лица, а не действия. Я рассказал. Люмин вежливо посмеялась, как она смеялась над любой милой бытовой историей, что я рассказывал до этого. Небеса не рухнули. Она удивительно просто относилась к жизни. Откуда у них двоих взялась эта непосредственность? У них двоих!? Стоило вспомнить это имя, как оно тут же почти приобрело физическое воплощение и теперь маячило перед глазами. Венти. Пританцовывал, когда был искренне чему-то рад, мог пропеть целое предложение, даже если это – чайная карта, и брал людей на слабо за выпивку. Он редко жаловался, но если и делал это, то в какой-то притягательной манере. Жалобы Венти не встречались с раздражением, наоборот, с его подачи они звучали забавно и беззлобно, как будто он говорит: «Да, мне бы помощь не помешала, но если не выгорит, то плевать». А когда я думал о Венти, все его слова мой разум произносил его неповторимым голосом. Я пытался вытравить эту привычку, пока не понял, что она является частью привычки куда большей – думать о нем, в принципе, воображая наши несостоявшиеся диалоги. Его здесь нет, и появится он нескоро. Так я не заметил, как мы оказались наверху. И я, кажется, вынудил Люмин идти в тягостном молчании. Заоблачного Предела не касается время, и иногда он кажется мне той самой янтарной ловушкой, где все недвижимо и неизменно – замершая в золоте вечность. Мы с Люмин коротко пообщались с Адептами, благо, тренировалась она на мне, а потому наша беспощадная прямолинейность ее не отталкивала. Поклонились Господину, который отпустил забавный комментарий, мне таковым не показавшийся. Люмин на него ответила остроумной шпилькой, и оба вежливо посмеялись. – Что это? – заинтересованно спросил Господин, чуть приблизив лицо. – Народный выбор! – ответила Люмин, приподнимая, насколько можно, хого. Звуки из нее недвусмысленно указывали на то, что можно увидеть под крышкой: липкое скольжение лапши с царапающими стенки раковинами моллюсков. Люминальные голоса Адептов перекликались со словами Господина, гуляли по плато, я слушал их диалоги, даже не смотря на неуместность такого якобы «невольного» любопытства – слушать в стороне чужую, тебе не предназначенную, речь. Золото заливало долину внизу, с неизбежностью подступая к нам, пока в танце алых листьев множились и приобретали телесность лучи заката. Сильный ветер пустил по воде рябь, потом, стихнув, снова начал безжалостное наступление. Смертные в таких случаях говорят что-то про Барбатоса: «Барбатос послал нам соленый ветер, это к удачной торговле, Барбатос сделал ветряной поток, когда я падал со скалы», – но это все, разумеется, истина лишь наполовину. Как и все в моем рассказе – истина лишь наполовину. Вторую половину рассказал бы он. Но Барбатос, которого знал я, не стал бы тратить время на ветряные потоки. Он учил бы меня играть в карты, заставил бы сопровождать его в изнурительной прогулке по лесам, пытался бы заплести мне косички, а еще поднял бы меня на смех, назови я его «Барбатос». Сейчас он развевал мои волосы, парочку прядей бросив мне в лицо, и, вытаскивая их изо рта, я поклялся ему отомстить, когда нахал вернется. Венти этого заслуживает, учитывая, как он ушел. Опять эти мысли. Я стоял, замерев, и ждал приглашения Люмин, которая ставила на стол для подношений нашу многострадальную кастрюлю. Она поманила меня, наконец, к себе. – Иду. – Ты так часто смотришь вдаль. Тебя что-то тревожит? – Нет. Я бы рассказал тебе. Так что отставить беспокойство. – Принято, – ответила Люмин, в шутку отдавая честь. Мы разговорились с Гань Юй, сидя в полуобороте к остальным. Она тоже принарядилась, воздушными цветами контрастируя с кажущимся тяжелым одеянием Господина: волосы заколоты, на затылке и рожках блестят перекрестья жемчужных нитей, широкие рукава травянистого цвета оглаживают каменную скамью, на которой она сидит, настолько они длинные, да и сама она как будто обновленная, сбросившая старую кожу, и непривычно общительная: – Я вспомнила, как в долине мы разбили наш первый лагерь, – начала Гань Юй, очерчивая рукой виды пригорков. – Властелин Камня помогал нам, все что-то делали, каждый понемножку, но я чувствовала себя такой жалкой. Как будто наш Архонт собирает игрушечный домик, а мы – фигурки, излишне инициативные, которые хотят делать по-своему. Это сейчас я вижу, насколько мы были далеки от представлений Господина о его будущей нации. Я ничего не понимала. Только и могла делать, что снимать незадачливых бродяг с висячей скалы. Я разливал чай, пока Люмин отгоняла от кастрюли пар, делая изящную волну пальцами. – Помню, – добавил я, протягивая Гань Юй чашку, которую она, не раздумывая, передала Люмин, так что пришлось дать ей еще одну. – Не стоит себя принижать. Ты спасла мне жизнь однажды. – Я? – встрепенулась Гань Юй, выпрямившись. – Ах… тогда. Я не намеревалась этого делать… точнее… я не это имела в виду, просто хотела сказать, что я не знала, что там будете вы. Я посмотрел на Люмин, которая отчаянно пыталась стать частью разговора. – Один точный выстрел, – сказал я. – Вишап развалился. Его ноги примерзли к воде, и когда он падал, те переломились под весом тела. Колени просто сломались. – Я утратила форму. – Если бы продолжила тренироваться со мной, этого бы не произошло. Не стоит воспринимать силу Адепта, как данно… Гань Юй вздрогнула: позади, в дюжине шагов, прошелестели крылья Хранительницы Облаков, а потом раздался ее голос с нравоучительно-нервными нотками. Она что-то очень медленно, но взволнованно рассказывала под одобрительные кивки Господина. Я косился в ее сторону слишком уж очевидно – она заметила это и надменно отвернулась. Мне не хотелось казаться невежливым, так что мысленно я сделал пометку: объясниться с ней позже. – Как она? – Не упоминала ни вас, ни посвящение ни разу с тех пор, – тускло ответила Гань Юй, на лице – ни кровинки. – Это славно. Пусть пока огласке события она не предает, а все же когда-то она должна это сделать. Буду надеяться, что имена смертных не всплывут в разговоре. – Мы с Шень Хэ об этом позаботимся. – Шень Хэ, если мне память не изменяет, тоже относится к «смертным». Воцарилась тишина. Люмин неуверенно поерзала. – Кх-м, чай горчит, – возникла она, продолжив говорить наставнически, как взрослый, пытающийся помирить двух детей, и, не буду скрывать, поначалу меня это разозлило. – Слушайте, не хочу вас донимать, но мне было бы интересно послушать больше о вашем мире, – Люмин подняла глаза и задумалась на мгновение. – Как сказать, она завораживает своей повсеместностью. Во всех мирах ведь истории схожие, если смотреть на них с высоты какого-нибудь условного Небесного Порядка. Когда деталей не видно. Но сколько ни слушаю чужие истории, все равно остановиться не могу. Так что, если вам не трудно… – Конечно, нет! – одновременно ответили мы, посмотрев друг на друга. Мы с Гань Юй наперебой («уважительный» перебой – один мягко поднимает руку, прося добавить деталей, пока второй позволяет, с интересом открывая для себя новые элементы истории) принялись рассказывать Люмин о горных дорогах, которые сами протоптали своими ритмичными маршами туда-обратно, палатках, парусящихся на ветру, кольях, что вбивали в землю с каждым пройденным ли, камнях на могилах безымянных воинов, «приветствую, генерал», которое произносили чаще, чем «доброе утро», о каменных подъемах, скрытых в утреннем тумане, и как тяжело на этих ступенях было отстаивать границы, о крови под ногтями, в древках копий, о сырой земле, на которой спали, ложившись у костра, о ночных дежурствах и о том, как все подкупали друг друга пайками, чтобы позволить себе хоть час сна, о том, как Хеврия подарила нам повозку соли, и как долго все смаковали выданные им щепотки, о маленьком тайном садике Архонта Пыли, который она спрятала в обвалившейся горной пещере, о народных легендах, что придумали сами, приукрашивая в них себя же, о том, как мы оба, хоть и в разное время, одинаково дрожали под нравоучениями Властелина Камня, и о том, как перетертый со снегом рогоз позволял продержаться еще одни голодные сутки, о Яксах, которые бывали порой безалаберными и безмятежными, отдыхая от запаха крови, но как сатанел их взгляд, когда за пологом вражеских стрел они не видели неба. Как однажды, проснувшись от дьявольского холода, мы увидели, что небеса на западе белеют и сверкают, закручиваясь инфернальными спиралями, и как ступили на земли Архонта Свободы, поняв, что из продрогшего под снежной тюрьмой тела земли прорастает первая трава. Что в полотне войны битвы – небольшие стежки, а все оставшееся время мы отстраивали то, что было разрушено, пока бесцветная до этого жизнь медленно приобретала смысл. Когда мы выдохнули, закончив разговор, небо уже потемнело. Люмин жевала лапшу, которую аккуратно, не отрывая от нас взгляд, сама положила себе в супницу где-то на середине моего сбивчивого рассказа про впервые испробованный соленый рис. Через некоторое время она положила голову мне на плечо. Пушистое облако целовало макушку горы, обнимало его, а я вспоминал тот ужас, что испытал, когда впервые увидел цилиня, и как со стыдом поднимался, пока меня приводили в чувство. Гань Юй – Божественный Зверь – в один дождливый день так же примостилась на пике горы Аоцан, уснув под шелест потревоженных ливнем сосен.***
День почти закончился. За всеми заботами я боялся пропустить этот момент. Я оставил Гань Юй и Люмин собирать посуду. Они делали вид, что не заметили моего спешного ухода, только Люмин остро посмотрела на меня, прежде чем отвернуться и возобновить милую беседу с Гань Юй. В таких тоскливых сумерках их разговоры звучали живо и бодро, и, пока уходил, я боролся с желанием остаться. «А если мы потеряемся?» «У нас на такой случай есть мелодия. Если ты когда-нибудь почувствуешь, что потерян, просвисти ее, и мы придем». «Ждать?» – спрашивал я. «Да. Но если сам слышишь этот свист, уже тебе стоит прийти на помощь. Сам ты не пропадешь, но и своих товарищей не оставляй в беде. Так мы и живем», – кто же это сказал? Я не помнил имя, но ноты… даже если безумие уничтожит мой разум окончательно, эта мелодия все равно будет гулять в пустой голове. Я сделал то, что велено, просвистел такую знакомую мелодию. Гань Юй знала, что это я, но никогда не спрашивала зачем. Все, кто знал, молчанием обозначили свое отношение. Неважно, куда смотреть, пока ходишь по краю бездны, она все равно под ногами. Поэтому я насвистывал такой знакомый набор нот, и, как все ночи до этого, в этой так же дребезжит где-то вдалеке, за гранью отчаяния, абсолютно неоправданная надежда. Что-то в этом свисте было необычное именно сегодня. Нет, не в моем исполнении, я проделывал это слишком много раз. Воздух стал холоднее, а в его стелющемся по низинам вое был слышал вторящий мне голос. Я сорвался с места и принялся ходить кругами.Он вернулся
– Я знала, что это ты, – раздался хриплый голос. – Просто не хотела это осознавать. – Не понимаю, о чем речь, – я отвернулся от источника голоса, нервно оглядывая пейзажи внизу. – Если делать вид, что не знаешь что-то, когда истину увидел мельком, то вроде как эта истина не оформилась у тебя в голове. Значит, она еще не существует. Ты думаешь, они слышат? – осторожно спросила Люмин, подходя сзади так близко, что спиной я чувствовал манящее тепло ее тела. – Они слышат, – зло ответил я, но это была ярость, рожденная из бессилия в попытках убедить самого себя, что говорил я правду. – Даже если они не отвечают мне, пусть знают – я здесь. Я ведь единственное, что от них осталось: воспоминания я несу в себе. – Что ты чувствуешь? О, я мог бы рассказать ей. О надежде, которая теплится в душе до последнего, которая мучает меня (до сих пор), берет меня за руку и ведёт по казематам памяти, полуразрушенным и стертым, когда я мечусь, не понимая, мертвы они или нет. Пытаясь вспомнить, как выглядели их изуродованные тела, и видел ли я их вообще, и почему память подводит меня в такие моменты, скрывая эти видения до последнего, чтобы потом, когда не жду, обрушить на меня то, что я старался забыть – петля побегов от правды и неизбежного возвращения к ней. А какими замкнутые пространства порой кажутся бесконечными, а просторы, равнины, горные плато и цепи каменистых рвов – все, как один, не крепче крыла бабочки и готовы рассыпаться под подошвой. По площадям гавани гуляет эхо людских голосов без самого источника звука, люди без лиц, и каждый голос мешается в общую монотонную дробь. И я, касаясь кожи, не чувствую прикосновения, не понимаю, кто я такой и что делаю здесь, пока разум парит где угодно, но не в кажущемся чужим теле. "Тебе было дано бессмертие, чтобы смириться", – говорил Господин мягким тоном, с еле различимой скорбью, но эти слова ощущались, как удар по голове: как будто я лежу, почти без сознания, пока ледяной прибой швыряет моё тело о скалы. – Я просто хочу, чтобы этот проклятый день поскорее закончился. Он невыносимо длинный, – только и сказал я. – Ты молчал минуту, – Люмин нахмурилась. – Но если не хочешь говорить, я не давлю. Пошли домой. Я вздохнул: – До конца ничего не исчезнет, пока хоть кто-то помнит это, верно? – Люмин ожидаемо нахмурилась, когда я начал вот так, издалека. – Продолжай. – Я недооценивал память, пока не понял, что в ней мои друзья оставляют следы, иногда зыбкие, иногда четкие и глубокие. Следы их ног на земле давно размыты дождями после их смерти. Но моя память такому неподвластна. Они заслужили лучшей участи, чем смерть, а я не заслужил милости и чести нести последнее, что от них осталось. – Ты, – Люмин шепчет, но я чувствую в ее голосе еле дрожащую злость. – Ты слишком хрупкий носитель памяти. Ты из-за этого так мучился все это время? – Поверхностное рассуждение. Я умирать никогда не собирался, не собираюсь и сейчас, – то, что Люмин настороженно молчала, точнее, как она это делала, заставило меня сделать паузу. – Дело не в теле. Моя память умирает. Я хотел бы попытаться вернуть эти воспоминания, но мне как будто не хватает смелости, и… Ладони с прохладным пальцами легко повернули меня. Лицо, которое я увидел, смотрело с горечью. – Так вспоминай. Я слушаю.