Меланхолия, свобода, память и прочие абстракции

      Он уходил на месяцы, махал мне рукой весной, а приходил уже в конце лета. И хоть эти месяцы без него тянулись мучительно долго, стоило ему вернуться – все то время как будто сливалось в один день, скучный, но прошедший быстро. Бессмертие – это такая же человеческая жизнь, только нуднее.       Только так я потерял чувство времени. Он бросал меня, и я оставался один, как будто клялся ему в верности и обещал ни с кем не говорить. Сам себя спрятал ото всех, чтобы принадлежать только ему. Какой же бред, если подумать. Но мир пустел без него: я гулял по тропам, вязал из листьев бабочек и отправлял их по хрустальным течениям горных рек, поднимал слетевшие с нитей амулеты, которые на подступах к горам встречали всех путников, прятался от дождя в храме, пересчитал все черепицы на крыше Ваншу и подкармливал собак в гавани, а вообще не делал ничего нового. Жизнь снова кралась на цыпочках.       Письма от Люмин редели, и в том числе потому, что я не отвечал на них. Не намеренно. Просто однажды, открыв одно из них, я достал шесть листов плотно исписанной шершавой серой бумаги. Ее до боли знакомый почерк – ленивый, заваленный влево курсив с резкими росчерками в конце каждого предложения – заплясал и завертелся спиральками в глазах. Я отложил письмо, чтобы написать ответ завтра. Завтра наступило через три недели. Без нее я перестал смотреть на часы. Обедать по расписанию. Ложиться ночью и вставать со всем миром. И так, с потерей этого, казалось, крепкого фундамента, вернулась память, которая до этого умело пряталась среди размышлений о встречах с ней, подарках, которые я ей выбирал, походах в Заоблачный Предел, разговорах со всеми ее друзьями, выборов еды в меню и дурацких загадок.       Назови мое имя.       Поэтому когда Венти вернулся, он обнаружил меня в еще большем раздрае. Я даже не помню, как именно он пришел. Время года было холодное, зябкий ветер на балконе и шелест кроны сами принесли его, и вот он уже сидел на полу, рядом, сжимая мои ладони. Я здорово его напугал тогда. – Назови мое имя, – прошипел я сквозь зубы, сжимая его руку до хруста, так что он вскрикнул. – Что случилось? – обеспокоенно шептал Венти, тем не менее, не выпуская моей руки. – Давай… – Сяо, – сказал он, а я наконец осмелел и посмотрел в его лицо, чуть скривившееся. Он закусил губу, и тогда я, спохватившись, разжал ладонь. – Я – ничтожество.       Гавань снова, вот уже который раз, укутана в золотое свечение. Легкая изморось сделала его бархатным. В наступившей тишине я слышал шелест волны у причала. Мерное дыхание Бога рядом. Тысячи ночей сложились в одну. – Иногда мне кажется, что я родился тенью, – серо бормотал я. – Что где-то есть настоящий Сяо, что меня отбрасывает. Он и закрывает меня от Солнца. – Знаешь, чем мы отличаемся от людей? Они никак не могут принять мир, как заведомо несправедливый. Им времени не хватает. Тебе хватает, потому что для принятия одной идеи вечность – слишком много. Бесконечно нудный урок философии. – Венти легонько прикусил палец, раздумывая и отыскивая нужные слова где-то на потолке. – Хотел спросить тебя по-тупому, в лоб. Каково это – вечно страдать? – Банально, – неожиданно резко ответил я. – Как камень в сапоге. К такой боли привыкаешь, иногда ее непрекращающийся зуд доводит тебя до безумия, но само существование… это злит меня. – Я, признаться… – Венти замирает. – Я не ожидал бы такого простого ответа от человека, но ожидал от Адепта. Люди коллективно приняли страдание исключительно возвышенным. Мое искусство не считается высоким, если это – баллада о любви. Лимерик, полный исполняющихся обещаний радости. Или всего лишь очаровательная песенка про виноградные лозы, вьющиеся в косах прекрасной дамы, – он перехватывает мой взгляд и улыбается. – Тебе понравится, она не такая странная, как кажется. Веселая и необременительная. – Звучит странно. – Да, но понять их можно. Это ведь уродливая правда, кто ее захочет такой видеть? Они и злятся, как ты. – Однажды на постоялый двор пришел писатель. Он был горд и высокомерен. Помыкал всеми. А когда обратил внимание на книжную полку хозяйки, вышел из себя. Он назвал книги безвкусицей, легкой беллетристикой. Ветер как-то унес его черновики с балкона, я подхватил один лист. Безвкусные терзания героя с ядом в руках. Рассуждения о природе алчности. Если кто и прочитал бы такое… – Богач с «элитарным изысканным вкусом», – Венти изобразил кавычки в воздухе. – И кто я такой, чтобы состязаться с твоим таинственным «недопонятым гением»? Люди не должны смеяться, они должны страдать, ведь только боль – интеллектуальна, бла-бла-бла где там мой чек? Кому-то пора вытащить золотую ложку изо рта и выйти на улицу.       Я засмеялся. Мне все еще было тяжело это делать, с каждым смешком казалось, что с груди в пропасть с гулким резонансом сваливается камень. – Жизнь, полная радости, это же мечта, – сказал Венти. – Счастье достигается такими убийственными усилиями, что каждая его крупица ценнее водопада из слез, особенно пустых. – Как, например, борьбой за свободу своего народа. Едва ли смертные могут тебя понять. Хотя бы потому, что битвы за их счастье пройдены не ими, и не при них, и как бы они не хотели заслужить свою свободу сами, уже опоздали. Не стоит их винить, некоторые из них всего лишь восполняют этот недостаток, как могут.       Венти повременил с ответом, либо же готовил пронзительную речь. Он лег на ковер, заложив руки за голову, и тихие неуютные минуты провел, разглядывая потолок, хотя я понимал – перед его глазами сейчас никак не узорчатый деревянный свод. Когда он заговорил посторонним голосом, я неуверенно поежился: – В те времена я слышал пение только за крепостными стенами. Смех в переплетениях ветвей, свист пестрого оперения стрелы, «любит-не любит», звон капели, падающей с раскидистых ив. Голос, вторящий струнам. Все там другое теперь. Монштадт жив, это – грудная клетка моей нации, в которой снова забилось сердце. А ты что? – Я устал, – коротко ответил я, слегка неуместно, но мне добавлять было нечего. – Это… подытоживая твой вопрос. Ты слишком легко развел меня на разговоры о личном. Я еще не решил, благодарен я, или зол. – Пока ты думаешь, я расскажу тебе интересный факт. Знаешь, у жителей Ватацуми есть такое искусство – заливать трещины золотом? – Трещины? – Фарфоровая посуда хрупкая, а наиболее искусные ее образцы, по описаниям ныне почивших ремесленников, должны быть тонкими, как крыло бабочки, – Венти свел большой и указательный пальцы, чтобы потом драматично раскрыть пятерню. – Любой скол и трещина – пуф – нет твоей тарелки! Так что когда посуда трескается, трещину заливают золотом. Получается неповторимый узор. – Прагматично, – сухо отвечаю я, а он фыркает. – Нет, ты не понимаешь. Жизнь, как говорят мастера, прекрасна во всех своих ипостасях, и даже боль и страдания делают ее не чередованием нежелательного черного и предпочитаемого светлого, но пестрой мозаикой случаев. Цитата не моя. Нельзя вытащить из витража куски синего стекла и оставить только желтые да красные.       Я замолчал. Ветер, швырнувший ставни, заставил меня вздрогнуть, пара опавших с букета лепестков спиралью планировали на пол, пока мы молча следили за их движением. Венти продолжил, не отрывая взгляд: – Я вчера так напился, что случайно сочинил песню. Там нет смысла, зато она прилипчивая. Я тебе ее спою, чтобы ты потом ходил и не мог из головы ее выкинуть, понял? – Он хохочет, толкает меня локтем и вскакивает. На середине комнаты он поворачивается на пятках и игриво смотрит на меня, дразнясь, вдыхая, готовясь петь, но обрывает сам себя для финальной декламации. – Ты еще пожалеешь, что встретил меня!       Он напевал песню, но делал это пониженным хрустким голосом, боясь разбудить застывший мир, и кружился по комнате на носочках. Поразительно смертный. И я бы мог поверить в его лицедейство: в его смертность и наивную юность, если бы не те мгновения, когда в невесомых движениях его рук замечал надежно сокрытую, почти неуловимую божественную сущность; она являла себя быстрыми бликами и снова пряталась, играя с невольными наблюдателем. Его непринужденная легкость сводила меня с ума, казалось, он мог свободно воспарить прямо под потолок комнаты; ускользающий взгляд выхватывал все с пытливой жадностью, чтобы потом глаза снова поволокло скукой, а горький смех рассыпался и оседал в моих ногах, как пепел; в ту ночь я бросил бы все, что у меня есть, к ступеням его храма. Божеству, которому не служат по принуждению.       Я поднялся на отлежавшиеся ноги с милости его крепких рук, от резкого подъема взгляд смешал холодные цвета и невыразительные линии комнаты в единое пятно; непрерывным движением я стал частью его танца на мгновение, пока меня не остановило тепло чужих рук на лице. Сердце упало, я не видел ничего, только золотые блики – отражения моего меланхоличного взгляда – в изумрудной заводи. Память услужливо вернула меня в тот день, когда мы впервые встретились, вернула, требуя сделать то, что не смог сделать тогда: голос здравого рассудка сейчас непривычно тих, он не способен тебе помешать.       Но он опередил мои вялотекущие мысли и коснулся моих губ одним осторожным и уверенным движением. В этом нет противоречия, пока реальность диктуют мои сбитые, сломанные чувства; он целовал меня, губы, влажные уголки глаз, щеки, шею, снова губы, тяжело дыша, – «ты оттягиваешь неизбежное» – тихий упрек, украдкой спрятанный им где-то на выдохе, и, в дурмане, не понимая ни слова, я позволил себя вести.       Его лицо и шея, обветренные, загоревшие, приняли нежный медовый оттенок, пока покатые плечи белели, плавными линиями ведя до хрупкого сгиба запястий. Запястий, которых я беспощадно вжал в простыни, отметив вскользь, какой его кожа кажется мраморно-белой на контрасте с моей – эта мысль, это случайное ветреное замечание показалось мне важным тогда. То, что я делал с ним… признание, данное самому себе с таким трудом, но я бы отдал бессмертие, чтобы сделать это еще раз.       Он был удивительно податливым. Почему то задней мыслью я полагал, что так все и будет, но полагать, не значит чувствовать. Его тихие выдохи в темноте звучали призрачно, потусторонне, как мечущееся в голове эхо, опаляли мое ухо, когда он высвободил покрасневшие запястья из моей хватки и притянул к себе. Я втянул воздух, его колючие волосы пахли пылью и полынной травой, а в милом завитке у самой шеи я заметил осевшую там пушинку одуванчика. Он издал короткий приглушенный смешок, вторя моим мыслям – от такого голова кружилась и приятно болела, ее потянуло вниз, сами по себе томно закрывались веки, и я, почти погруженный в беспамятство, не слышал ничего, что шептал мне в волосы ломкий надтреснутый голос.       Он дышал все чаще, и только тогда я заметил, как под кожей проступают вены – ничего необычного – но я замер в холодном ужасе, когда эти образы сложились с видениями трещин на фарфоре. Поцеловал каждый кусочек его кожи: плечи, грудь, неглубокая впадина между острыми ключицами, провел языком вдоль шеи до самого уха: это темный, параноидально-дотошный разум убивался в догадках, тягуче кипел, заставляя убедиться, что на гладком теле всего лишь выразительная паутина вен, которую темнота сделала еще четче, прости, солнце, если испугал тебя.

***

– У меня нет родинок, кроме этой, – сказал Венти и лениво оттянул ухо. – Ты ее заметил сам.       Я промолчал, давая ему возможность собраться с силами и рассказать. Я видел, что он хочет поделиться чем-то, но не может найти во мне одобрения. – Когда-то давно я был маленьким духом. Такой, – Венти свел ладони. – Малютка. Меньше лесной феи. И когда началось восстание, мой друг посадил меня к себе на плечо, потому что я боялся. Огонь, крики повсюду, наши друзья – половина мертвы всего лишь на подступе к крепостным стенам, ты знаешь, как это бывает. Он посадил меня на плечо, а я от страха зарылся в его волосы, и там заприметил родинку за его ухом. Она меня почему-то заворожила.       Он перешел на бормотание, то ли потому что устал, то ли причина в сковывающей неуверенности, которая в самый важный момент мешает делиться переживаниями. – И когда я принял его форму, решил ее оставить. Сентиментально до ужаса, но мне хотелось воссоздать его образ как можно четче, а я не мог. Я старался запомнить движение каждого выбивающегося волоска, длину ресниц, изгиб губ, румянец и цвет глаз, мозоли от струн и сбитые костяшки, но не мог. Никто не может запомнить столько деталей. Но эта… так я искупил вину за все, что не смог вспомнить о нем. Мне хочется так думать. – Каждый сохраняет память так, как считает нужным. И даже если так ты проклял сам себя… – Я оборвал речь, не зная, что сказать дальше. – Я бы мог назвать это подвигом. – В чем тут подвиг? Да я избегаю этих чертовых зеркал! Я хотел сохранить в сердцах людей его баллады, но ни одной так и не смог спеть, потому что мне было невыносимо больно. Хотел сохранить его память, а даже такую малость до конца довести не смог. Я – трус. – Не смей.       Я сидел на полу, опираясь на бок кровати, и смотрел на створчатый выход. Проведя рукой правее, нащупал его свесившуюся ладонь и сжал. – Сяо. – Да? – Почему ты умолял убить тебя?       Я поежился, подумав, что это просто легкий озноб, но холод сковывал все сильнее, я замерзал, но не мог понять почему. Подсознательное решило все за меня, руководило эмоциями, пока я пытался вспомнить, о чем он говорит. Когда я неуверенно обернулся, Венти, не дождавшись ответа, уже уснул. Вопрос был поставлен фактом.       Золотистый проем в обрамлении листьев являл рваный кусочек рассветного неба, сизого и безмятежного. Я надел штаны, накинул ожерелье на голое тело и рванул с балкона вниз, мягко приземляясь на деревянный мост. «Ранний зов крови», - сказал бы Господин. Лаконично-четкое, не в его стиле высказывание. Пока мир не сделал первый вздох, я шел по тропе, завязывая волосы в хвост алой нитью, шел по следам бесхитростной хаотичной скверны, ошибочно мнящей меня своей. Холод босых ног, влажная мягкая земля, пустой запах прохладного утра. Механическое чудовище лишилось глаза, не успев даже повернуться. Я содрал ногти о его металлическую кожу. – Я предупредил тебя, еще давно, а все не могу выкинуть из головы, – говорил мне Венти. – Что Небесный Порядок ломает жизни только так. Ты сказал, что смерть тебя не тревожит. Только вот я не про смерть говорил, а про жизнь сломанную. Видишь разницу?       И ведь правда – думает ли рыбка в пруду о существовании сада? Знает ли поросль в его мощеных камнем дорожках о существовании земли за стенами? Знает ли человек о Небесном Порядке, и если думает о нем, постигает ли? – Да. Тогда я был к тебе невнимателен, прости, Вен, – и он одобрительно кивнул. – Я влюблен во все, что вокруг, но иногда хочу умереть. А иногда – жить не этой жизнью. Сколько мы еще способны вынести, скажи мне?       Даже меня пугало то, каким Венти бывает сосредоточенным, и как неожиданно стекленеет его взгляд, когда он смотрит в небо: «Смотреть “на небо” и смотреть “в небо” это разные вещи, Сяо, как ты думаешь?» С ним казалось, что в даже необъятных пространствах есть кто-то еще, третий лишний, и от него не убежать: в области гипотетического предположения прячется его пугающе-проницательный взгляд. Что-то незримое обитает в артериях этого мира, разреженных высях небес, какой-то резонанс необъяснимых движений третьих сил, что видят наш мир на своих руках.       Я уснул однажды на статуе Барбатоса, проведя беспокойную ночь в его сложенных чашечкой ладонях, и так же, думал я, беспокойно спит мир, ворочается во сне, пока его неуклюже баюкает Небесный Порядок.       Но как порой мое любопытство не пытало меня вопросами экзистенциального толка, я все равно молчал. Я не хотел ранить Венти. Я не хотел мучать Господина воспоминаниями и донимать его своим присутствием, ведь с его манерой основательно подходить к истории нашего мира рассказ затянулся бы надолго. Да и к тому же, судьба рыбки в пруду меня устраивала. Однажды я все-таки спросил у Венти, какова для Небесного Порядка цена человечности. Ответ меня не устроил, и я предпочел его забыть.       Я шел в беспамятстве, пока не увидел юношу, чьи неприлично белые волосы выглядели сверхъестественно, словно просвет в ткани реальности. Повсюду – следы недавней битвы, а воздух вокруг него трескался, вихрился льдинками, трескались и лужи под его ногами, и только глядя на него, перебирая в уме все то, что произошло со мной за последнее время, я понял, наконец, кто это.       Чунь Юнь неуверенно помахал мне рукой. Он как будто и не изменился, только раньше он казался мне ниже. А Чунь Юнь, оказывается, при большом желании может поставить мне подбородок на голову. – Охотник на Демонов, – он глубоко поклонился. – Вы ведь тоже почувствовали темную энергию? Очень сильная, исходит оттуда, – он указал рукой в сторону утопающего в тумане и недружелюбно выглядящего перевала. – Похвальный труд. После посвящения всегда не терпится основательно приступить к… – начал было я, спохватившись, когда его лицо исказила странная эмоция: недоумение с примесью запоздалого ужаса. Он отшатнулся. – Знаете, но ведь… – Что такое? Неужели я что-то сказал не так? – Оу, нет, ничего особенного. Прошло много времени, знаете ли, – Чунь Юнь почесал затылок. – Два года, разве нет? – А…       Я завис в своих мыслях и холода больше не чувствовал. Мир, потерявший ощущения, показался пустым. Казалось, поведи я рукой, и он развеется, как дым. – Мне нужно идти, – прохрипел я, и Чунь Юнь посторонился.       Мучительные видения ноющих от холода костей и больных легких поглотили меня на кроткий миг. Прошли тысячелетия, а все так же холод доводит меня до тряски, и, быстрыми шагами идущий к постоялому двору, я неистово царапал руки оставшимися ногтями, чтобы сбить себя с этой линии мыслей. В бессознательном проявляется мое сумасшествие, настаиваясь на задворках памяти, чтобы потом единым потоком уничтожить меня, когда я не жду.       Дрожа, я переместился на балкон, где меня тут же встретило приветливое тепло закрытой комнаты. Спертый воздух, корично-терпкий, пахнущий апельсиновой коркой, мягкий рассеянный свет, находящий фокус в самых неожиданных деталях комнаты, одежда, змейкой, с хвостом в моих ногах, огибающая кровать. Я неуверенно мялся, держась за проем окна, как за корабельную доску при крушении. Не понимаю, что я думал тогда, может, что существо под одеялом начнет менять размеры, превратится в чудовище, что небеса дрожат хрупким балансом и готовы упасть, стоит мне сделать шаг и потревожить его. Что бы ни лежало в постели, в тот момент оно лениво оживало, потягивалось, постанывало после неспокойной ночи и разминало запястья.       Из-под одеяла показалась растрепанная голова. – Эй, ты чего… – просипел Венти, и только тогда я разрешил себе отпустить, наконец, проем, и выдохнуть. – Ничего. – Что у тебя с руками? – Чуть взвился его хрипящий голос. – Следы битвы. Ничего страшного. – А-а-а… – на мгновение мне показалось, что он опять уснет. – А как там на улице? – Холодно.       Он выдержал паузу, как будто я не догадывался, что он собирается предложить. Белесая рука с розовеющими следами пальцев (я ощутил укол вины) выглянула из простыней и приглашающе потянулась ко мне. Его заспанные, бессознательные глаза вмиг приобрели пугающую ясность. – Иди сюда.

***

      Тогда мы так и не смогли отдохнуть. Я поднялся первым, еле выполз из его цепких объятий, и собрал всю одежду с пола. Он еще потягивался, изгибаясь в спине так, что после увиденного из оцепенения меня мог вывести только случайно уколотый иглой палец: я в это время пришивал пуговицы к его блузке. Сначала он взвился, но когда я показал ему добросовестно выполненную работу, засмеялся и поцеловал мой уколотый палец. Потом спросил, кто меня этому научил. «Меногиас», – ответил я. Он не настоял на деталях.       «Оденешь меня», – спросил он, или же приказал, потому что вопросительная интонация в его словах промелькнула слишком неуверенно. Пока я застегивал пуговицы на его блузке, он молча сидел, как будто надменно, смотрел на меня сверху вниз. Я осторожно надевал на него чулки, стараясь не слишком явно оглаживать его ноги, но он все равно заметил, откинулся назад и звонко рассмеялся, разделавшись со связавшей нас тишиной. – И что ты скажешь?       Я поднял голову и посмотрел в его глаза в поисках привычного живого блеска, который проявлялся всегда, когда он смеялся, что-то втолковывал, когда смаковал вино или пел, но его не обнаружил: за тенью, закрывшей его лицо, глаза казались темными и пустыми, как мутное стекло. Он всего-то легким наклоном головы показывал, что ждет ответа, но от его вялой ухмылки, зловещих перекрестий теней на его лице, от всей этой внезапно явившей себя мрачной греховности мне стало не по себе. – Я должен что-то говорить? Мне все предельно ясно. – Ты был чутким, этого не отнять. Но! – Он снова обнажил покрасневшие запястья, огладил темные следы на шее, а когда опустил руку на бедро, я с замиранием сердца обнаружил следы ногтей. – Но ты иногда можешь перестараться. Не извиняйся. Получилось лучше, чем я себе фантазировал.       Он тепло и ободряюще, по-старому, улыбнулся, и у меня отлегло от сердца. Угроза, от которой захотелось закрыть голову руками, оказалась иллюзорной. Он по-прежнему мой. Непринужденная грациозность и стать, то, какие его щиколотки по-женски изящные и хрупкие – неужели всего этого я не замечал раньше. Все это ощущалось зыбким миражом, могло исчезнуть в любой момент, а бы и не заметил, что потерял. Я обхватил его колени руками и спрятал в них лицо. Барбатос наклонился, закрыв меня спиной, смиренно положил ладони мне на спину, словно в молитве, и так мы замерли на долгие мгновения. Он весь пропах пылью. Землей и табаком. Грушей и опиумом. Хлопковыми простынями. Вином, корицей, апельсином, воском и ладаном. Мной.       Я хотел подарить себе хотя бы мгновение покоя в чужих заботливых руках, но вместо этого с губ срывается «Я люблю тебя», которое я не успеваю удержать.       "Скажи, я прошу тебя, скажи то же самое". – Оставь так. Так мне больше нравится.       «Неужели, не расслышал?» Глядя туда, где просвет между полами рубашки и чулками являет кусочек белой кожи, я воссоздавал мысленно все, что делал с ним, и что делал он, воссоздавал в обратном порядке, и с каждой новой деталью я терял часть своего неизменно сдержанного фасада.       Начало воспоминаний приходится на конец. Он убирает с лица мокрые прилипшие пряди, прикладывает ладонь ко лбу и ошарашенно смотрит в потолок, узорчатый и высокий, как будто поверить не может. Потом проскальзывает мне под руку, как котенок, и касается кончика моего носа своим. Спрашивает, кто меня этому научил. У него слишком невинные, искренние глаза, полускрытые густыми ресницами. Он так близко, что его дыхание я чувствую на своих губах, а когда он тихо смеется, смешки его обдувают мое раскрасневшееся лицо. На этот раз ответ будет основательнее, и, хоть уставший, я сдаюсь перед ним. Я рассказывал ему, не вдаваясь в детали, про неожиданно простую и движимую примитивными потребностями жизнь в военных походах, как ничем не обязывают отношения между встречными, теми, чьи земли ты защитил и чьи поселения мимоходом помогал отстраивать. Все случайные связи даже не запоминаются, а иной раз превращаются в привычку, в неотъемлемую, даже поднадоевшую деталь воинской жизни. Он внимательно слушал до какого-то момента, пока я не начал думать, не находит ли он в этом какое-то извращённое удовольствие. Потом приложил тонкий палец к моим губам со словами: «А вот теперь я начинаю ревновать», – и прикрыл глаза, поставив в моем рассказе точку.