Без страха

      Его улыбки Му Цин не видел века.       Это, разумеется, была не такая уж потеря. После утраты храмов, божества, государства и хоть сколько-нибудь честного имени улыбка какого-то там Фэн Синя казалась сущей глупостью. Да и разве до улыбок им было? Воевали и проиграли, верили и предали, боролись и вознеслись – к величию и вечным миссиям, отчётам, небесной волоките. Тут не до улыбок – рассудок бы сохранить, желательно ещё и здравым. Будучи рассудительным до оскорбительного, Му Цин не был уверен, что это так уж здраво. А вот совершенно безрассудный Фэн Синь духовным здравием так и пыхал – аж не верилось порой: после всего-то пройденного у него подобному богатству взяться было неоткуда... а гляди ж ты, изловчился. Ловкости Наньяну было не занимать. Да и прочим природа его не обделила: и быстр, и силён, и красив, и рождён кем надо где надо... не иначе как герой, вышедший из постыдных романов. И засматривались на него небожительницы как на героя этих самых романов – ведь всем известно, как крепко могут любить те, кто взращен быть верным спутником. Тут уж точно не будет игр Мингуана: если и полюбит, то наверняка. Что только делать с этой вечной любовью таким же вечным любовникам?.. Но ответа Му Цину никто бы не дал, так что он и спрашивать не стал. Всё равно знал, что до этой вечной любви Фэн Синя не дойдёт ни одна – потому что... ...потому что небожительницы, избалованные легендами, романами и шалостями Мингуана, приходя со своими гребнями, сезонными цветами и лисьими глазами, оказывались совершенно не готовы к простому, как небо, Фэн Синю. Шли-то они к могучему божеству, Владыке Наньяну, воину без страха и упрёка, чьи стрелы всегда попадали в цель... а приходили к Фэн Синю, который был, ни много ни мало, Фэн Синем. Справлялся он с бытием самим собой замечательно – в тенях укрывающий по привычке собственные черты Му Цин порой завидовал этому чистосердечно. Вот только небожительницам Фэн Синь Фэн Синем не нравился: романтики в нём было ровно на одну шутку.       А шутил Фэн Синь просто ужасно.       Му Цин не считал себя мастером смехотворного искусства. Он и смеялся-то искренне редко... Но чувство юмора бывшего сотоварища, а ныне вынужденного совладыки, повергало его в тоскливый ужас. Всё, что смешного было в фэнсиневых шутках – смех самого шутника, громогласный и вольный. И выдержать его тоже оказалось под силу не каждому: хохот, словно бы сотрясающий стены, небожительницы выносить могли ничтожно мало. Их можно было понять. По природе своей не такой уж и злобный, в юности, из-за этого хохота неспособный сконцентрироваться на работе, Му Цин пару раз задумывался об ужасающей расправе с Фэн Синем в целом и со средоточием его смеха в частности. В чём именно заключалась пресловутая расправа, он сейчас вспомнить не мог, но был убеждён, что кровожадности тем планам было не занимать.       Кто же мог знать, что со временем он привыкнет к этому безумию.       Кто мог подумать, что однажды он его лишится.       Сильнее гор, надёжней объятий судьбы, Фэн Синь научился смеяться снова – вспомнил, каково это. Вспомнил, кем он был, и у прошлого себя принял в дар всё самое лучшее, самое ценное. Ребяческая привычка к служке ценной не была. Бывший служка и не обижался – он не был наивен. Владыка Сюаньчжэнь наивностью не смог бы даже прикрыться – всему пантеону всё было о нём ясно ещё до того, как он укрепился на своём посту. Ясно им было даже то, чего не было – они просто многозначительно кивали, взглядом его провожая, и всё, что им было ясно, вдруг у него появлялось в глазах других. Странная магия. Сам он подобных иллюзий был лишён и создавать их даже в собственных глазах не мог; обмануться было не под силу – и он видел ясно, что улыбки Фэн Синя были теперь для него, Му Цина, поганого предателя, под запретом.       Если Фэн Синь шутил, он шутил для других и себя. Если Фэн Синь улыбался, он улыбался для других и себя. Му Цин к этим "другим" не относился уже несколько долгих столетий. Случайно его заметив краем глаза, Фэн Синь мрачнел; его улыбка грубела и становилась похожа на осенний ветер, обманчиво-тёплый, но не греющий. Других его улыбки грели.       Му Цину доставалась лишь раздражённая ледяная ухмылка.       Злясь, Фэн Синь тянул уголок губ усмешкой и обнажал обязательно клык; выражены они у него были хорошо, и смотрелось это воистину впечатляюще. Му Цин так привык к этим озлобленным ухмылкам, что задумывался порой – почему же Фэн Синь эти клыки не использовал в их драках? Наверное, брезговал. Наверно, имел на то право. Они теперь на всё имели право. Но у Наньяна этих прав почему-то было будто бы больше.       Фэн Синь на Небесах улыбался всем, кроме Му Цина.       Му Цин на Небесах так и не сумел полюбить никого, кроме Фэн Синя. Порой он задумывался, а правда ли любит. А надо ли ему любить. А так ли важно любить именно Фэн Синя. А почему бы не полюбить кого-нибудь ещё. Потом по ушам бил крепкий, жаркий хохот, и сердце пыталось поспеть за ним, выстукивая отчаянно. Сердце знало, что ему нельзя; знало, что это – не для него. И всё равно стучало, зная, что не услышат. И Му Цин смирился. Смиряться с фэнсиневым смехом было славно. Имел бы он ещё право этому смеху радоваться...       Его улыбки Му Цин не видел века.       А Фэн Синь просто обхватил обожжённые ладони и беспомощно улыбнулся ему; усталая слеза сорвалась с солнечной щеки. — Я рад, что мы живы. Вопреки всему и всем. Живы. Мы с тобой. — У тебя кр-расивая улыбка. Как д-дом. Я так скучал по тебе, солнце.