Т
“Доктор Шаламе, вас просят срочно подойти в реанимацию. Доктор Шаламе, вас просят срочно подойти в реанимацию” — сообщение по громкоговорителю повторяется несколько раз. Бросаю взгляд на Саманту, ловя ответный сочувствующий, и откладываю вилку. — Сможешь убрать мой поднос? — Да, беги уже. Лифты, как сговорились, ни один не движется на нужный этаж, поэтому резко разворачиваюсь и устремляюсь на лестницу, толкаю тяжёлую дверь и вверх по ступеням. Дыхание немного сбилось, вбегаю в нужное отделение и сразу понимаю, в какую мне палату: возле неё маячит медсестра и раздаётся экстренный писк мониторов жизненных показателей пациента. Укол эпинефрина, непрямой массаж сердца, пока дефибриллятор заряжается, и разряд. Перед глазами словно разворот учебника с расписанными этапами сердечно-лёгочной реанимации, делаю всё чётко и без задержек, но результат всё равно неизменен - плоская линия на кардиомониторе. Констатирую смерть и выхожу из палаты. Возможности попереживать и обдумать только что случившееся не дают, так как из-за соседней двери вдруг раздаётся тот же противный писк, извещающий, что пациент находится на грани жизни и смерти, и возможно именно от меня зависит, куда он в итоге сделает шаг. Совершенно те же показатели, совершенно те же действия, но реакции организма у всех немного отличаются, поэтому есть шанс, что в этот раз всё получится. Асистолия. Руки беспомощно опускаются вдоль тела. Озвучиваю время смерти, смотря на обнажённый торс пациента - безволосая грудь, тонкое вытянутое тело, бледная, почти прозрачная кожа, — совсем ещё молодой парень. В этот раз поднимаю взгляд до лица и тут же отшатываюсь, будто меня шарахнули дефибриллятором на максимальной мощности. Я. Я тот молодой парень, что лежит сейчас мёртвый на больничной койке. Открываю уже рот, чтобы… Чтобы что? Возмутиться? Спросить? Закричать? В любом случае, не дают мне этого сделать, кто-то с силой тянет меня за руку, выводя из палаты и тут же утягивая в соседнюю, где ситуация в точности аналогичная. Только в этот раз не бросаюсь моментально к кровати, а подхожу медленно и сразу заглядываю в мертвенно-белое, и от этого с кажущимися ещё более тёмными кругами под глазами, моё лицо. Звук монитора становится вдруг громче, и ещё, и ещё, нарастая в геометрической прогрессии. Выбегаю в коридор и понимаю, что шум одновременно разносится из каждой палаты, и в каждой умираю я. И я не в силах себя спасти. Резко подскакиваю на кровати, ещё с трудом соображая где я. Сон-сон-сон, всего лишь сон - пытаюсь успокоить себя, пока глаза бегают по тёмной родной комнате. Останавливаются на телефоне, и тут же хватаю его, щурясь от загоревшегося экрана. 03.23. От Арми ничего, и моё сообщение висит непрочитанным. Может, так устал, что сразу завалился спать, как приехал? Борюсь с желанием набрать ему прямо сейчас, зависая пальцем над его именем, но вместо этого захожу в будильники и перевожу на сорок минут раньше. Заеду к нему перед дежурством и задам взбучку, что заставляет меня так волноваться.А
Головная боль накатывает спазмами, и хочется прикоснуться лбом к прохладной поверхности стола, но профессиональная брезгливость берёт своё, поэтому остаюсь сидеть ровно, пытаясь отвлечься на созерцание ничем не примечательного окружения. Комната маленькая, без окон, больше напоминает расчищенную от техинвентаря каморку, где только и уместился небольшой стол, с двумя стульями по противоположным сторонам, да ещё одним у двери. Стены выкрашены в грязно-голубой, и видно, что никто и никогда здесь не заморачивался выравниванием перед очередной покраской, просто мазали свежим слоем по старой, и там, где старая отвалилась, образовывалось углубление, напоминающее высохшее море. И вот таких морей по всем четырём стенам было полным-полно, от крошечных до вполне внушительных. Было также несколько «Марианских впадин» - выбоины, возникшие от сильного удара каким-то твёрдым угловатым предметом. Ну, например, как металлическая ножка стула, на котором я сейчас сижу. Эти впадины тоже никто не догадался замазать, просто закрасили, и уверен, что если пройтись там ногтем, то по слоям всех красок, можно будет рассчитать примерный возраст здания, совсем как у дерева. Думаю о всякой херне, лишь бы не о том, почему я здесь. Ни в машине, ни здесь, в участке, мне так и не озвучили, в чём конкретно меня обвиняют. Какого-то особого волнения нет, так как уверен, что ничего незаконного я не совершал, и очень быстро выяснится, что привезли меня сюда ошибочно. На короткое мгновение при задержании пробежала мысль, что это может быть связано с больницей и невыжившим пациентом, но последним был Ноа несколько месяцев назад, и уверен, его бабушка не стала бы выдвигать обвинения в мою сторону, но если бы даже и да, то в любом случае это происходило бы не так, с поджиданием полиции у подъезда, а через юридический отдел госпиталя. Телефон был забран ещё при посадке в машину, наручных часов на мне не было, поэтому не знаю сколько точно проходит времени, когда моё уединение нарушают, но по ощущениям не менее пары часов. Сначала заходит один мужчина, сразу же устраиваясь за стол напротив меня и кладя перед собой блокнот для записей и ручку, следом за ним входит второй и, прикрыв за собой дверь, усаживается на стул возле неё, словно страж, контролирующий, чтобы я вдруг не сбежал отсюда. — Мистер Хаммер, я детектив Харт, а это детектив Кесада, мы бы хотели побеседовать с вами о вчерашнем дне, где вы были, с кем общались, начать можно с самого утра или в той последовательности, какая вам будет удобнее. — Хорошо, но я бы хотел знать, в чём меня обвиняют. — Не волнуйтесь, никаких обвинений вам не выдвинуто, — отвечает сразу и глядя мне прямо в глаза, вот только всё равно так и напрашивается невысказанное вслух окончание фразы “пока что” - обвинений вам не выдвинуто пока что. — Всё же я хочу знать причину, почему я здесь. — Мы обязательно позже расскажем вам всё, что можем, но для начала просим ответить на несколько наших вопросов, также просим учесть, что нежелание отвечать может в дальнейшем расцениваться как отказ от сотрудничества со следствием. Одно предложение, а голова, как бы она сейчас ни болела, выдаёт сразу два вывода: или этот детектив крайне непрофессионален, буквально в самом начале общения переходя на угрозы, или же настолько разозлён произошедшим, что не может сдерживаться. Любой из этих вариантов вкупе с тем, что мне так и не называют причину, почему я здесь, наталкивает лишь на единственный выход. — За сегодняшний вечер мне дважды зачитали мои права, и я хочу воспользоваться своим правом на адвоката. — Мистер Хаммер, присутствие адвоката при нашем разговоре может лишить вас некоторых привилегий, которые, возможно, могут вам очень пригодиться позже. — Я вас услышал, но всё же настаиваю, чтобы вызвали моего адвоката. — Хорошо, вы можете написать его номер? — явно недовольно подталкивает блокнот и ручку в мою сторону. — Нет, наизусть я не помню номер, он записан в моём телефоне, который у меня забрали ваши сотрудники. — Реджи, сходишь? — полуоборачивается на своего напарника, и когда тот выходит за дверь, вновь обращается ко мне. — Мистер Хаммер, может мы всё-таки поговорим о вчерашнем дне, не вижу проблемы рассказать, если вам нечего скрывать что-то незаконное. — Мне действительно нечего скрывать, но у нас ведь с вами не просто дружеская беседа, и мне бы хотелось чувствовать себя защищённым от подводных камней, о которых я могу не подозревать в силу незнания правовых нюансов. Ещё не арестован и не закован в наручники, но узкие манжеты на рубашке сковывают сейчас не хуже металлических браслетов. Расстёгиваю пуговицы и подворачиваю каждый рукав на пару оборотов, и только обнажив часть татуированных рук, понимаю, что зря, ведь для некоторых это ещё один повод усомниться в моей добропорядочности. Реджи, который детектив Кесада, возвращается с моим телефоном, внимательно наблюдает, как я снимаю блокировку по отпечатку пальца, как захожу в контакты, и только когда начинаю переписывать номер на лист бумаги, отходит и что-то шёпотом говорит детективу Харту, имени которого я так и не знаю. Воспользовавшись моментом, успеваю увидеть несколько пропущенных вызовов и сообщение от Тимоти, которое прочитать не удаётся, но смахиваю всё вбок, чтобы не висели на экране блокировки на обозрение всем. Когда детектив Кесада вновь выпрямляется, гашу экран и дописываю на бумаге имя адвоката. — Хорошо, мистер Хаммер, мы сейчас позвоним вашему адвокату, — детектив Харт сгребает со стола блокнот, ручку и мой телефон и вслед за напарником подходит к двери. — Может вам нужно воды или в туалет? — Да, если можно, воды. Через пару минут один из сотрудников участка принёс бутылочку воды, и после этого я остался один на один с собой, кажется, на целую бесконечность, которая, как узнал позже, длилась четыре часа. Четыре часа в бетонной коробке без окна, в которое можно было бы наблюдать хоть какое-то течение времени по изменяющемуся окрасу неба, без часов и без каких-либо звуков за дверью. Бесконечность в замкнутой тишине - чем не психологическая пытка, усиливающаяся полным непониманием, что происходит, и в чём ты провинился, и пусть был уверен в самом начале, что ничего плохого я не сделал, но чем дольше сидел, тем сильнее начинали подтачивать сомнения, что всё же в чём-то я виноват. Знать бы ещё в чём.*****
Комната напоминает операционную "лохматых" годов или, даже точнее, пыточную (хотя, кто знает, что она повидала за всё время существования). Голые стены, в центре прямоугольный металлический стол с присверленными к полу ножками, и три стула: два по одну сторону пока свободны, на третьем, с противоположной стороны, сидит высокий статный мужчина. И весь его образ в парадном костюме и галстуком-бабочкой не пишется с окружающим интерьером, и лицо перекошено не то от головной боли, не то от того, что всё существо чувствует себя как инороднее тело, случайно попавшее не в ту среду и всеми клетками борющееся, чтобы вытолкнуть себя отсюда. В комнату входят двое, их костюмы серы и помяты, и по всем невербальным сигналам легко считывается, что они-то как раз здесь как рыбы в воде. Усаживаются напротив. — Добрый вечер, мистер Хаммер. — Добрым его назовёшь едва ли, — до этого поздоровавшийся лишь согласно кивает в ответ. — Прежде, чем мы продолжим, мы обязаны вас предупредить. Если наш разговор состоится без привлечения адвоката, и в ходе него вы признаете свою вину, то это можно будет расценивать как явку с повинной, что зачастую играет большую роль в суде при вынесении меры наказания. Если же вы готовы говорить только в присутствии адвоката, то на данные поблажки рассчитывать не стоит. — Я понял. Давайте попробуем обойтись без адвоката. — Что ж, тогда начнём. Папку, что до этого лежала на столе перед одним из следователей, придвинули на середину и раскрыли. — Вы узнаёте человека на этих фото? Конечно узнаёт. Поводом для скольких шуток в детстве становились эти милые кудряшки, сейчас мерзко утопающие в тёмно-багряной луже. С копной мелких кучеряшек выглядишь ты как барашек! Фузилли аль денте. Овечка Долли. А после и вовсе имя Долли у многих привязалось больше, чем родное, что невероятно бесило её, видимо, из-за этого и стала делать на голове тугой пучок, чтобы даже намёка на кудрявость не было. — Да, узнаю, — выдавливает хрипло. — Вы должны назвать имя. — Шеннон Дэйл. — Хорошо. Мы просим вас рассказать, когда вы последний раз виделись, и что произошло при этой встрече.Т
По ощущениям будильник срабатывает спустя минут десять после ночного пробуждения, но просыпаюсь моментально, кажется, даже во сне не отпуская мысль, что нужно ехать к Арми. Опускаю босые ступни на прохладный пол и склоняю голову, давая себе ещё полминуты на дремотное бездействие. В квартире должна стоять полная тишина, Дри уже не просыпается каждый раз, чтобы проводить меня, но сначала до слуха доносится какой-то отдалённый стук, словно дном кружки по столу, а потом и вовсе могу различить два тихих голоса. Что за чёрт! Натягиваю трико и сразу выхожу из комнаты, голоса тут же стихают, но по свету из кухни понимаю, что их источники находятся там. Взгляд у Дри испуганный, вид Ника и того хуже, будто всю тяжесть мироздания разом свалили на его плечи. — Тим, ты чего так рано встал? Игнорирую вопрос тёти, неотрывно глядя на Ника. — Что с Арми? В животе всё сковывает тугим узлом от предчувствия чего-то страшного. Сердце заходится так бешено, что непроизвольно опускаю взгляд на обнажённую грудь, ожидая увидеть колебания рёбер от ударов мышцы. Почему я не поехал к нему вчера вечером, когда не смог дозвониться? — Тимоти, присядь, мне нужно кое-что тебе рассказать. Тоненькая, хрупкая надежда, что я просто себя накручиваю, рассыпалась в пыль после этой фразы.А
Дверь открывается, а я настолько вымотан многочасовыми попытками разобраться в происходящем, что заторможенно соображаю, что передо мной Кент, давний друг мамы и по совместительству адвокат по уголовным делам, которого я сам и попросил вызвать. Поднимаюсь ему навстречу, делая лишь полшага на ватных ногах. — Арми, — заключает меня тут же в объятия и похлопывает широкой ладонью по спине. — Как ты? — Кент, меня просто забрали у подъезда, ничего не объясняя, я не понимаю, что происходит. Я не знаю, сколько уже сижу здесь. Сколько сейчас времени? — Почти четыре утра, — подталкивает меня, чтобы я снова сел на стул, и садится на соседний. — Ты можешь узнать, в чём меня обвиняют? Потому что мне ничего не говорят. — Я знаю, Арми. Я здесь уже три часа. — Что? И тебя не пускали ко мне? — Нет, просто мне нужно было дождаться окончание допроса Александра, — пытаюсь соображать, но стрессовая ситуация и бессонная ночь формируют в голове одни лишь вопросы, и ни единого ответа. — Я сейчас тебе расскажу всё, что могу. Крепись, Арми, новости у меня плохие, — большим и указательным пальцем потирает нос, при этом приподнимая очки, а я молча жду продолжения, лишь сердце слишком громко бам-бам, бам-бам. — Вчера в районе обеда уборщица обнаружила Шеннон мёртвой в её квартире, — БАМ-БАМ! Открываю рот, но опережает меня. — Я понимаю, Арми, но давай все вопросы потом, пока что просто слушай. По камерам из лифта и холла выяснили, что последним, кто приходил к ней, был ты, точнее, ты или Александр. Поэтому вечером вас обоих возле дома поджидали полицейские с ордерами на арест. Детективы полностью переключились на Александра, когда увидели твои татуировки, я так понимаю, на записях видно было чистые руки, не знаю, мне ещё пока что не показывали, но подозрения с тебя конечно же из-за одного этого факта не сняли. Но Александр не стал отрицать, что это он был у Шеннон, рассказал, что там произошло, и подписал признание в непреднамеренном убийстве. Твой мир рушится, одна монументальная, выстраиваемая годами, основа за другой покрываются трещинами и разваливаются у тебя на глазах. И всё, что держалось на них, накреняется и падает. И ты падаешь, и рад бы уже встретиться с твёрдой поверхностью и расхерачиться к чёрту, лишь бы не ощущать тот беспросветный мрак, который только начинает окутывать тебя всего. — Арми, — тёплая сухая ладонь накрывает мою руку. — Алекс убил Шеннон? Но как это возможно? Они же почти не общались напрямую? А ребёнок? Кент только качает головой, опустив глаза в стол. Мой ребёнок мёртв. Никогда не страдал клаустрофобией, но в данный момент чётко ощутил, как стены стали съезжаться, выдавливая из меня остатки воздуха и не позволяя сделать нового вдоха. Подскакиваю на ноги, два шага до стены, развернуться, два шага до другой стены. — Он не хотел, Арми. Всё получилось случайно. Они поссорились, Александр хотел уйти, Шеннон схватила его за руку в попытке остановить, он слишком резко дёрнул и толкнул её от себя, и тут же ушёл, не увидев, что она упала головой прямо на угол каменного стола. К сожалению, когда её обнаружили, было уже слишком поздно. Он не знал, Арми. Всё это до того невозможно представить, что кажется страшным сном, в котором может привидеться даже такой отбитый абсурд. — Арми, с тебя сняты все подозрения, — Кент так часто повторяет моё имя, будто тем самым хочет удержать меня в этой реальности. — Тебе нужно будет подписать несколько бумаг, и я отвезу тебя домой. Разворачиваюсь резко к нему. — А Алекс? — Нет, его скоро переведут в камеру временного содержания, я попробую добиться, чтобы его выпустили под залог до суда, но это маловероятно. — Кент, это какой-то сюр! Я не верю, как такое вообще возможно!? Встаёт и подходит ко мне вплотную. — Арми, послушай, я договорился, чтобы вам позволили увидеться один на один, пока его не увели. Ты хочешь с ним поговорить? Только решать надо сейчас, времени мало. — Да! Да, конечно я хочу с ним увидеться! — это не тот вопрос, над которым мне нужно думать.***
Комната, куда меня проводили, была намного более устрашающей, чем та, в которой я провёл эту ночь. Приглушённое освещение, серые стены, стальная, даже на вид отдающая холодом, мебель, но самое страшное в этой комнате было то, что там сидел мой брат, мой единственный родной человек, закованный в наручники. По пути сюда думал, что с ходу закидаю Алекса всеми теми вопросами, что роем кружили у меня в голове, попрошу, а если надо, потребую объяснить мне всё, что сам я был не в силах понять. Но лишь увидев его, закованного, выдохшегося бесконечной ночью, с опущенной от тяжести вины головой, все вопросы отошли на второй план, и захотелось в первую очередь просто поддержать его, сказать, что буду рядом, что буду поддерживать, что мы постараемся со всем справиться. — Эй, как ты? — сажусь напротив, но головы так и не поднимает. — Слушай, Кент один из лучших адвокатов в этой области, он обязательно поможет, и я буду рядом, — накрываю ладонью его сцепленные в замок руки. — Всё, чем я только могу помочь, ты говори, я сделаю всё, что в моих силах. Хмыкает и откидывается на спинку стула, вытягивая свои руки из-под моей. Поднимает, наконец, взгляд, но выражает он совсем не то, что я ожидал увидеть: претензию, вызов, злость - да, но никак не вину, раскаяние, горе. — Ты никак не можешь без проблем, да? Всегда и во всём нужно идти наперекор, чтобы всё внимание было на тебя? Ну так полюбуйся, чего ты этим добился, — голос ещё более сиплый, чем был вечером, что только усиливает впечатление нездоровости его слов. Он бредит, другого объяснения я не нахожу. Нервное истощение, много часов без сна… А вдруг к нему применяли физическое насилие и ударили по голове? — Что? — вопрос вылетает сам собой, хотя глупо хоть как-то реагировать на эту чушь. — С самого детства ты перетягивал внимание на себя, постоянно вытворяя всякую дичь и совершенно не заботясь о своих близких. И постоянно, ведь постоянно тебе всё сходит с рук! То та драка из-за долбанной гитары, мама чуть с ума тогда не сошла, мне пришлось оставить всех своих друзей, всю привычную жизнь и выстраивать всё заново после переезда, а тебе хоть бы что, отлежался, и гитара уже не нужна. А сколько ты маму изводил своими истериками и претензиями, доводя её до слёз, но плевать, всегда ведь можно потом подлизаться и снова быть любимым сыном! Даже повзрослев тебе вечно надо было перетягивать одеяло на себя. Александр прилежно учится в одном из самых престижных юридических университетов столицы? Плевать, разрисую себе всё тело, чтобы снова мама охала и ахала вокруг меня! — откашливается, потому что на повышенных тонах голос совсем пропадает. — Вроде взрослые уже, можно работать, расти профессионально, строить свою семью, а тебе всё неймётся. Думаешь легко маме далась твоя гейская выходка? Снова подумал только о себе и свалил жить с мужиком. А ты ни разу не задумывался, что мама заболела именно в тот период? Ты, доктор, ни разу не провёл параллель между всеми психологическими испытаниями, которым ты подвергал её, и болезнью? Каждое предложение, как лопатой по голове. Смотрю на его перекошенное от злости лицо и всё равно не могу до конца принять, что говорит всерьёз. — Алекс, что ты несёшь? У мамы был рак крови, и это заболевание никак не связано с моими татуировками или личной жизнью. — Продолжай и дальше отнекиваться от какой-либо ответственности. — Хочешь сказать, и в смерти Шеннон я виноват? Каким образом? Ты вообще соображаешь, что ты натворил? — Это ещё раз доказывает насколько ты слеп к близким тебе людям, братец. Я, я, Я! И ничего более. Шеннон была влюблена в тебя чуть ли не с самого знакомства, все это видели, все, кроме тебя. А ты таскал её рядом с собой, совершенно не заботясь о её чувствах, знакомил со своими многочисленными подружками, клеил сокурсниц на вечеринках у неё на глазах, делился своими похождениями. Это убивало её, из года в год убивало! — Нет, это ты её убил! — не сдерживаюсь, выдаю слишком громко, так, что слова рикошетят от стен, и не рассеиваются, а раз за разом колят ужасной правдой. Замолкаем оба, возможно, каждый по отдельности, делая ещё одну попытку смириться со страшной навалившейся реальностью. — Алекс, расскажи пожалуйста, что у вас произошло? Из-за чего вы поссорились? Потому что я ничего не понимаю, — говорю тихо, чувствуя что уже никаких сил не осталось на споры. Словно копирует мой тон, продолжает говорить спокойно и негромко. — Я знаю, что сам виноват. Сам ступил на уже знакомые грабли. Почему-то наивно решил, что в этот раз ты поступишь сознательно, как взрослый человек задумаешься о своём будущем, и наконец-то подумаешь и о близком человеке, а не только о себе. Делаешь как лучше другим, а в итоге сам остаёшься кругом крайним, — вслушиваюсь в каждое его слово, но не могу уловить сути, словно бред сумасшедшего. — Всё, всё было сделано за тебя, преподнесено на мягкой подушечке, на, бери, - любящая женщина, ребёнок, самая настоящая семья, но нет, ты даже при таких условиях умудрился всё испоганить. И она, она тоже стала винить во всём меня, хотя как мудак с ней поступил именно ты. Всё тело прошивает жалящими иголками, как если бы разгорячённый опустился в ванну с ледяной водой, только из ванны можно вылезти, оперевшись на края бортиков, и в итоге добиться лишь эффекта экстремальной бодрости, меня же будто поместили в самый центр Северного Ледовитого океана, миллионы кубометров тисками сковывающей воды и ничего от чего можно было бы оттолкнуться, чтобы выбраться. — Что? — голос хрипит почти как у него. — Что ты имеешь ввиду под “всё было сделано за меня”?***
Лишь только входная дверь за спиной Александра с мягким щелчком захлопывается, Шеннон начинает причитать и ходить вдоль прихожей, заламывая при этом руки, словно хочет от них избавиться. — Я так больше не могу. Мы должны это прекратить. Ни у одного из них даже мысли не возникает пройти в комнату, сесть и нормально поговорить. Нет. Оба предпочли бы иметь как можно меньше времени рядом друг с другом, как можно меньше общения, как можно меньше общих точек соприкосновения. Если бы кто-нибудь на такое заявление резонно заметил, что они же дружат семьями, то оба горько бы усмехнулись на это, а возможно даже неприязненно скривились. Шеннон дружит с Арми, Шеннон дружит с Евой, Шеннон терпеть не может Александра - вот какова была действительность на самом деле. — Перестань истерить и объясни, что случилось? — Я больше не могу обманывать Арми. Ничего не получилось, он не будет со мной. Даже если бы я была беременна тройней, он всё равно выбрал бы того пацана. — Поверь мне, всё изменится, как только ребёнок родится. Сама знаешь, насколько трепетно он относится к детям, а тут будет его плоть и кровь… — Только это не его плоть и кровь, — перебивает Александра и тут же вся сжимается, словно сами слова доставляют боль. Челюсть недовольно сжимается. — Никто этого не докажет, — сквозь зубы. — Как видишь, даже все ваши современные технологии признали его отцом. У ребёнка будут его черты, может быть его цвет глаз, или волосы. А что ещё нужно? Стоит будет ему его увидеть, и он бросит кого угодно, лишь бы быть рядом. Я знаю Арми. Передняя небольшая, ходить от стены к стене неудобно, поэтому Шеннон садится на невысокий мраморный столик, который обычно используется для пакетов и сумок. Локти ставит на колени и опускает голову на подставленные ладони. — Я всю жизнь увивалась за ним, хвостом ходила в надежде, что всё-таки меня заметит. В этот чёртов медицинский пошла только из-за него, потому что понимала, что в ином случае наши пути полностью разошлись бы после школы. А ты знаешь, что я ненавижу всё, что связано с больницами? — вопрос улетает в никуда, никто не ждёт на него ответа. — Изо дня в день я живу с ощущением, что проживаю не свою жизнь, но ведь я сама её у себя украла, и винить кроме как себя некого. Нужно было просто его отпустить. Если она ожидала от Александра какого-то сочувствия или хотя бы понимания, то зря, на его лице лишь раздражение. — Не понимаю, к чему сейчас все эти стенания? Всё идёт по плану. — Ничего не по плану, Алекс! Он не будет со мной! — поднимается вновь на ноги. — У меня был хотя бы друг, а теперь я и его потеряла! Я в глаза ему не могу смотреть из-за нашей лжи! — Успокойся. — Нет! Надо всё ему рассказать. Он поймёт, он простит нас. — Ты совсем рехнулась? Чтобы он уничтожил и мою карьеру и семью? — Арми никому не расскажет, уверена, с ним можно будет договориться, чтобы он держал всё в тайне. — Я сказал НЕТ! — Шеннон вздрагивает, словно поранившись о сталь в его голосе. — Или что, хочешь преподнести себя как запутавшуюся невинную овечку, а всю вину скинуть на меня? Не выйдет! — Ненавижу тебя! — стоявшие в глазах слёзы проливаются двумя ровными дорожками, лицо идёт пятнами, голос срывается на крик. — С самого детства ты отравляешь Арми жизнь своими поучениями и вечными вмешательствами. Ненавижу себя, что повелась на твои уговоры! Всегда хладнокровный и рассудительный Александр теряет самообладание и, будто ядом стреляет, выплёвывает каждую фразу. — Никогда! Никогда он тебя не простит, если узнает, как ты пыталась его поиметь, пока он был в пьяной отключке. Никогда он с пониманием не отнесётся к тому, что ты легла под меня, лишь бы привязать его к себе ребёнком. Только попробуй ему что-нибудь сказать, и он узнает мою версию, как ты бессовестно воспользовалась мной ради своих целей. Я его брат, как думаешь, кому из нас он поверит? — из кармана его брюк раздаётся мелодия звонка. — Всё, мне пора. Дверь уже открыта, и сделан первый шаг на выход, когда Шеннон хватает его за запястье. — Нет, пожалуйста! Давай поговорим! Злость от того, что она выносит скандал за пределы квартиры, и кто-то может услышать, возрастает многократно. Александр с силой выдёргивает свою руку из захвата и толкает Шеннон обратно в квартиру, тут же захлопывая за собой дверь. На доли секунды ему показалось, что она не удержала равновесия и упала. Останавливается. Бегло пролетает мысль, проверить, но всё же разворачивается и уходит к лифту.***
— Так это был твой ребёнок? — ком в горле физически ощущается самым настоящим булыжником, поэтому приходится приложить усилия, чтобы выговорить слова. — Да. Арми, она была в отчаянии, сказала, что между нами невозможно будет определить точного отцовства, просила, уговаривала. И в тот момент мне показалось, что это действительно может помочь, и ей, и тебе. Смотрю на свою копию напротив - то же телосложение, те же глаза, даже одежда почти идентичная, разве что его бабочка ещё на шее, а моя давно смята в кармане, смотрю и чувствую абсолютно ничего. Боялся, переживал, злился, и в миг словно выключили все эмоции. — Я тебе не верю. Даже если в целом опустить насколько тупо всё то, что ты сейчас говоришь, я ни капли не верю в твою бескорыстность. Зато я легко могу поверить, что ради победы на выборах, ты готов был на многое. Зачем, Алекс? Просто жажда власти? Попытка кому-то что-то доказать? Или ты действительно верил, что так у тебя будет больше возможности сделать что-то хорошее? Допустим, что так. Только ты, в стремлении вырастить одно дерево не заметил, как сжёг целый прекрасный лес вокруг себя. Каково сейчас будет Еве? А девочкам? Господи, Алекс, Шеннон мертва! — сидит каменным изваянием, а мне хочется его ударить, а потом ещё раз и ещё, херачить до тех пор, пока на этом, одном со мной, лице не появится хоть каких-то эмоций. — Ты же понимаешь, что я не хотел ей навредить, — сипит и снова откашливается. — Это просто чудовищная случайность. — Твой голос. — Что? — В тот день у тебя не было никаких признаков болезни, и так быстро не теряют голос при простуде. Такая осиплость может возникнуть из-за повреждения голосовых связок, например, когда человек много кричит, но это точно не про тебя. А знаешь из-за чего ещё может пропасть голос? — молча, с совершенно бесстрастным лицом ждёт, когда сам отвечу на свой вопрос. — Из-за сильного внезапного стресса. Это называется психогенной дисфонией. Я верю тебе, что ты не хотел навредить Шеннон. Правда, верю. А ещё я почти уверен, что ты знал или же подозревал, что всё-таки навредил ей, но ничего не сделал, хотя, возможно, это могло бы спасти её, только чистота своей репутации для тебя оказалась важнее, чем жизнь человека, чем жизнь двоих людей. В комнату заходит сотрудник полиции, давая понять, что время встречи окончено, а я даже рад (если такую эмоцию вообще можно приписать к сложившейся ситуации), потому что не могу больше смотреть на него, не могу больше видеть в нём себя и ужасаться, каким бессердечным чудовищем я могу быть. Встаю, опираясь обеими руками на стол. — У меня к тебе просьба, — вскидывает на меня немного удивлённый взгляд. — Если ты хоть немного любишь Еву, когда тебе дадут позвонить ей, попроси её не прилетать сюда, а остаться с девочками в Мехико у родителей. Ей нельзя быть здесь, это просто-напросто небезопасно. Меня она не послушает, — дожидаюсь, когда кивнёт слегка, и отхожу на пару шагов. — Кент сделает всё возможное, чтобы помочь тебе. Обнять его? Кажется теперь чем-то противоестественным. Выразить ему поддержку? В чём, если с его стороны не видно даже элементарного раскаяния? Попрощаться? Страшно, потому что кажется, что тогда это будет навсегда. Внутреннее опустошение диктует просто развернуться и уйти. Так и делаю. Хочу домой, закрыться и, наконец, остаться одному.Т
Саманта виснет на мне, что ткань халата на плече натягивается до предела и грозит вот-вот затрещать по швам. — До сих пор никаких новостей? Пошёл уже шестой день после того страшного утра. Седьмой день как я его не слышал, не видел, не чувствовал своей кожей. Пять ночей с кошмарами, итогом которых всегда либо моя смерть, либо одиночество, то чудовищное одиночество, при котором вокруг тебя полно людей, но нет единственно нужного. Ни черта не высыпаюсь, но, конечно же, не собираюсь кому-то на это жаловаться, когда кругом совсем другого уровня проблемы, нежели моя бессонница. Начал пить чёрный кофе, и хочется рассказать об этом Арми, чтобы он посмеялся и сказал что-нибудь вроде: “Вот мой мальчик и вырос”. Да без разницы, пусть скажет мне хоть что-нибудь, чтобы я услышал его голос, чтобы в ответ мог ему сказать, как сильно он мне дорог, и что буду рядом, что бы ни произошло. Скучаю по нему ужасно. — Нет, Ник попросил набраться терпения и дать Арми время. Ещё в первый день Ник поджидал меня вечером после работы на парковке возле мотоцикла, предложил пройтись и поговорить. Я согласился, хотя на самом деле единственное чего хотелось, - это уже наконец поехать к Арми. Тогда я узнал, что мне нельзя к нему. Тогда Ник рассказал мне об особенности Арми, что когда в его жизни происходит что-то страшное, он закрывается от всего мира, без исключения, и самое плохое, что он в этот момент начинает винить во всём себя. Безусловно, после услышанного моё желание тотчас помчаться к любимому мужчине только усилилось. Как я могу находиться здесь, если там он сжирает себя незаслуженным чувством вины? Я должен быть рядом, должен поддержать его и рассказать, что он ни в чём не виноват. Ник, словно прочитав на моём лице все мои намерения, поспешил разуверить в правильности данного решения, объясняя, что сделаю тем самым только хуже, что Арми сейчас глубоко в себе, и попытка достучаться до него может лишь спровоцировать его срыв, за который он ещё больше начнёт себя корить. Он рассказал, что в большей или меньшей степени эта особенность была у Арми всегда, сколько он его знает, и что однажды попытка помочь ему чуть не закончилась концом их дружбы, и что в какой-то момент Арми даже начинал прорабатывать эту проблему с психологом, но прервал, когда уехал жить в Лос-Анджелес. Конечно же, хочется верить в свою уникальность, что как раз таки я ему нужен сейчас и смогу помочь, насколько бы сложно ему ни было. Но Ник его самый лучший друг на протяжении почти двадцати лет, а я его парень всего лишь без недели четыре месяца. “Тим, он не напивается до беспамятства, не принимает какие-нибудь препараты, он не вредит себе, по крайней мере, физически, ему просто нужно дать время справиться со своими бесами, и он сам придёт к разумным выводам. Так было не раз, возможно ты обращал внимание, что он пропадал на несколько дней после смерти мамы и Ноа, но потом приходил в норму и возвращался. Да, это не здоровое поведение, и проблему нужно решать глобально, но мы сможем поговорить с ним об этом только когда он отойдёт. Мой тебе совет - напиши ему, дай знать, что поддерживаешь его и готов быть рядом, и когда он будет готов, он ответит тебе”. Я писал, каждый день по несколько сообщений, утром, в обед и перед сном. Я звонил, не часто и совсем недолго, лишь по два-три гудка, тщетно надеясь на ответ. Я приезжал к его дому и издалека смотрел на его окна, всегда тёмные и словно нежилые. Я сходил с ума от невозможности увидеть его и, наконец, сказать, как сильно я его люблю. — Как думаешь, он сможет вернуться в больницу? Понимаю, почему спрашивает. На второй день все всё узнали. Коридоры и сестринские посты буквально жужжали от обсуждений новости, а так как практически никто не был в курсе, что я встречаюсь с Арми, то никто не стеснялся при мне высказывать своё мнение. Большинство сопереживали Арми и поддерживали его, но что меня не то что удивило, а практически повергло в шок, это то, что нашлось достаточно много людей, людей, которые знали Арми много лет, которые работали с ним бок о бок, людей, которым он никогда не отказывал в помощи, и которые теперь осуждали его, некоторые аккуратно высказывались, что он не виноват напрямую, но наверняка мог повлиять на ситуацию заранее, а кто-то совершенно безапелляционно приравнивал вину Александра к Арми. Внутри всё бушевало от таких слов, никогда не замечал за собой тяги к насилию, но в такие моменты совершенно не возникало желания спорить с ними и доказывать их неправоту, нет, хотелось просто расхерачить в мясо их физиономии. Но я сдерживался, понимая, что не нужно накидывать новых проблем поверх уже существующих. И если такая неоднозначная реакция была у людей, знающих Арми, то что можно было предположить о потенциальных будущих пациентах, точнее об их родителях. — Я не знаю, Саманта, я вообще ни черта не знаю, что будет дальше. Мне бы хотя бы просто поговорить с ним, — голос заметно дрожит, выдавая моё волнение. — Эй, Тим, — отпускает мою руку, на которой висела, и полностью развернувшись ко мне, обнимает за талию. — Всё будет хорошо, рано или поздно всё наладится. Обнимаю её в ответ, обхватывая за плечи, и кладу щёку на коротко стриженную макушку. Какая же она всё-таки мелкая. — Доктор Олссон, доктор Шаламе, попрошу “Анатомию Грей” изображать за пределами больницы, а здесь заниматься своими непосредственными обязанностями, — Майк Майерс внезапно появляется в коридоре со своим “ценным” замечанием и также быстро, как появился, уходит дальше. — Как же он бесит, — подруга цедит сквозь зубы, так и не выпустив меня из своих цепких ручек. Хмыкаю в ответ. — Зато заметь, он назвал нас нашими настоящими именами. — Я бы сильно не обольщалась, думаю, он просто был не подготовлен.А
Ник: “Ты можешь во всём на меня рассчитывать. Дай знать, если что-то понадобится, я всегда на связи” Из-за твоего эгоизма постоянно кто-то страдает. Возможно, если бы ты подростком не бунтовал и не перетягивал внимание на себя, сейчас всё было бы по-другому. Алексу бы не пришлось брать на себя роль правильного сына, в попытке облегчить маме жизнь хотя бы с одним из сыновей. Тим: “Арми, ты ни в чём не виноват, и это правда, даже если ты сейчас думаешь иначе. Очень хочу тебя услышать” Может быть, ты должен был больше прикладывать сил, чтобы поддерживать общие интересы с братом, а не стараться наоборот от него отдалиться. Тогда не было бы гитары, не было бы той драки и переезда в Балтимор, по крайней мере, в тот момент. Не было бы знакомства с Шеннон, и она была бы сейчас жива. Анна: “Знаю, что ты не ответишь, просто хочу сказать, что люблю тебя. Гони всю ебанину нахер из своей головы! Ты один из самых замечательных людей, которых я знаю” Ты должен был быть внимательнее к Шеннон. Должен был заметить её отношение и пресечь какие-либо ожидания на корню. А теперь слишком поздно. Человека не стало из-за твоей слепости. Номер неизвестен: “Мистер Хаммер, я с канала CBS13, если вы захотите выступить с разъяснениями по делу Шеннон Дэйл, напишите мне или позвоните по телефону…” Хорошо, что мама не видит всего этого ужаса. Да, ты же приложил руку к тому, что её не стало. Вдруг, твой переезд и его причина действительно послужили катализатором ухудшения её здоровья. Может, она лишь думала о тебе, делая вид, что принимает твои эксперименты, а ты и рад был обманываться, снова заботясь только о своём удобстве. Тайлер: “Дружище, мы все мысленно с тобой. Крепись, всё обязательно наладится” В последнем с мамой разговоре она сказала тебе, что ты заслуживаешь большего, чем отношения с Хэлом. Возможно, она надеялась, что ты вернёшься к женщинам, построишь семью, будешь отцом… И умерла с несбывшимися ожиданиями. Мо: “фото Рока. Этот парень и я шлём тебе лучи поддержки. Ждём в гости, как только сможешь” Ты никого в итоге не смог сделать счастливым. Все твои близкие или мертвы, или страдают из-за тебя. Ты хочешь это исправить, но тебе эгоистично нет на это сил. Нет сил говорить, оправдываться, спорить. Нет сил улыбаться и уверять, что всё будет хорошо, лишь бы успокоить кого-то. Нет сил. Хэл: “Если я могу тебе чем-то помочь, чем угодно, пожалуйста, скажи. Я сделаю всё, что в моих силах, для тебя” Единственное, что мне нужно, это чтобы все забыли о моём существовании, перестали переживать и заботиться, потому что я просто не могу сейчас на это реагировать, и от этого ещё больше чувствую себя эгоистичным дерьмом. Такое ты в силах провернуть, Хэл? Номер скрыт: “Твой брат, ты и все ваши близкие заслуживают самой мучительной смерти. Сдохните, твари!” В зеркале лицо убийцы. Мозгом осознаю, что не я сделал те действия, что привели к этому страшному исходу, но поделать ничего не могу, я смотрю и вижу убийцу. Отросшая за несколько дней (за сколько?) щетина не помогает скрыться. Мерзкие, холодные, безэмоциональные глаза. Возможно именно такие видела Шеннон в последние минуты своей жизни. Опускаю взгляд на руки и понимаю, что в точности такие сделали тот роковой толчок. Тим: “Ты мне очень нужен. Я не смогу без тебя” Хочется поговорить с мамой. Как четырнадцатилетний подросток вывалить всё эмоционально и знать, что найдёт самые нужные слова, найдёт способ, чтобы успокоить. Получить необходимое успокоение и совершенно не думать, как после, один на один с собой, она будет справляться с уже своими переживаниями, теми, что забрала у меня и присвоила себе. Прости меня, мама. Дни спрессовались в один бесконечный сеанс самобичевания. Хватит, пора брать себя в руки и начать думать, как быть дальше. — Алло, — голос еле прорезается после долгого молчания. — Чарли, помоги мне.