Когда падёт полуночная звезда

      — Ты правда ведь за дурака меня принимаешь? Думаешь, я поведусь на это во второй раз? — говорил парень с длинными светлыми волосами, широко раскрыв глаза. Бросая взгляд то на Достоевского, то на нож, он сделал ещё шаг назад. Фёдор же подступил к нему, не давая уйти; атмосфера тревоги не уходила, заставляя сердце Сигмы биться быстрее.       — Не думаю, что ты слишком глуп. Достаточно того, что ты пережил прошлый наш разговор, — Достоевский взглянул на нож. — По моему плану, ты должен был умереть уже дважды, но вот незадача… ты жив и стоишь предо мной. Так что я дам тебе шанс завершить это так, как ты хочешь. Если же ты не примешь такой исход, я буду вынужден вновь убить тебя. И тогда ты и впрямь умрёшь. Так что, малыш, делай выбор, — Фёдор усмехается, как будто зная, чем это всё закончится, и наслаждается спектаклем. Он протянул руку с ножом ближе к Сигме.        Сигма нерешительно потянулся за ножом и, когда он его принял, Достоевский ничего не делал. Он просто стоял в ожидании чего-то. Когда же Сигма решительно направил нож к брюшной полости Фёдора, тот было хотел его перехватить и в этот раз, чтоб наверняка убить навязчивого и мешающего гостя этого мира.       В поле видимости здания, совсем недалеко, за всем наблюдал Дазай, рядом с которым, опираясь на ствол дерева, на земле сидел Чуя. Они оба молчали, чего-то выжидая, пока Дазай не нарушил тишину: — Сейчас, — оповестил Дазай своим низким спокойным голосом, на что Чуя недовольно посмотрел на него, но отказать не мог. Помочь Дазаю был приказ Мори, ослушаться которого он не посмеет. Он что-то рявкнул, возмущаясь, и поднялся со своего места.       Шаг Накахары перерос в бег, и он с помощью способности влетел в окно на нижнем этаже, которое по инерции и под давлением силы гравитации заставило все стёкла в здании затрещать и разлететься на осколки.       Дазай же в это время остался стоять на месте, сохраняя позицию наблюдателя и ожидая возвращения не только Чуи, но и Сигмы.       Фёдора отвлёк треск стекла, а затем и вовсе разлетевшиеся осколки по комнате ипостаси святого, что был изображён на витраже.       Этот небольшой просчёт в его плане стоил ему ранения и, из-за того, что Фёдор сменил положение, нож вонзился не в живот, а прямиком меж рёбер, задевая сердце.       Напоминая своих жертв, Фёдор Достоевский стекал кровью с уст своих и усмехался, смотря на своего убийцу. — А я тебя недооценил, Сигма. Ты и правда славный малый. Но я не могу вот так просто умереть, ведь я дал обещание изменить мир… я обещал… — обе личности Достоевского слились воедино.       Он вновь ощущал себя ребёнком, что был не способен защитить не только кого-то, но даже за себя не смог постоять. Он чувствовал, как тяжелеют его веки от боли и потери крови.       Комнату поглотил смех. Смех отчаяния, и до того он казался безумным, что совсем не верилось, что это смех мог принадлежать самому Фёдору Достоевскому.       Мелодия с прекрасной арии де капо перетекла в увертюру маридже оф Фигаро, однако заела практически на одном месте; пластинка в патефоне вращалась то в одну сторону, то в другую, искажая звук.       Всё это продолжалось до того момента, пока игла в последний раз не прошлась по пластинке противным писком, а затем и вовсе не отлетела куда-то в сторону, смешиваясь с разноцветными осколками. Музыка на фоне стихла, отзываясь громкой тишиной в тёмной комнате.       Некоторые из свечей уже догорели дотла, оставляя за собой лишь потёки воска на мебели.       Сигму охватило отчаяние, понимание того, что времени не так много и что Фёдор, вероятно, слишком слаб для использования своей способности. Поэтому он схватил падающего наземь Достоевского за руку и присел пред ним на корточки.       Комнату залило ярким свечением. Сигма изучал каждую клеточку сознания и неосознанность Фёдора, пока не рухнул рядом с ним, но оставаясь в сознании.       Ему не верилось в то, что он с помощью плана Дазая смог не только узнать способность Достоевского, но и стать убийцей того, кто превратил жизни тысяч, нет, даже миллионов людей в сущий ад…       Он просто смотрел, как погибает Фёдор, не веря своим глазам, немного подрагивая от ужаса и страха, время от времени поглядывая на свои окровавленные руки.       «Он умрёт? Вот так просто?» — думал Сигма, всё ещё не веря, что сейчас в этой комнате закончится весь этот ужас.       Фёдор что-то бормотал себе под нос и улыбался. Его улыбка казалась искривлённой. Сквозь бормотание прорывались незнакомые имена… а солёные капли начали стекать с щёк, падая то на пол, то на его одежду. Подобное зрелище пугало и ужасало.       «Он плачет? Фёдор Достоевский способен на подобное?» — в голове Сигмы промелькнули мысли. Но, благодаря тому, что ему была известна вся информация, которая уместилась в черепной коробке правой руки Бога и Дьявола, он не удивлялся, видя то, как на самом деле этот человек был растоптан и морально убит этим миром. Ведь это произошло ещё задолго до того, как Сигма появился в этом мире.       — Даже если ты вновь притворяешься, я не могу быть тем, кто убьёт тебя. Ты дал мне возможность познать действительно стоящих людей и благодаря тому, что ты создал меня со страниц книги, я смог стать частью агентства, — бормотал Сигма, пытаясь остановить кровь, что не переставала вытекать из тела Достоевского, окрашивая пол и одеяния обоих парней в алый цвет. — Ты должен ответить за всё, но не только предо мной, но и перед всем миром, — подытожил Сигма, объявляя истинную причину, почему Фёдор должен прожить ещё хотя бы немного.       Слёзы продолжали течь из глаз Фёдора, а улыбка умиротворения превратилась в гримасу. Неизвестно откуда у него взялись силы, но он одной рукой откинул от себя Сигму.       — Исчезни! Из-за тебя они пропадают! Они не могут меня бросить во второй раз! — его голос со спокойного перерос в крик мольбы. — Мама! Отец! Нянечка! Я готов пойти с вами к Богу! Пожалуйста, заберите меня, — но тут вновь его голос изменился, в нём звучало призрение и отвращение. Казалось, он был противен самому себе. Это уже был не крик, а шёпот разочарования. — Я — преступление. Я — наказание. Но не потому, что наказываю свернувших с верного пути, а потому что я наконец-то получил наказание за своё преступление. Я — тот самый отступник от пути истинного, от пути, что был указан Господом Богом, — он достал из-под своей накидки небольшой ручной нож и бросил к ногам Сигмы, который всё ещё не мог понять, что же сейчас происходит.       «Сколько у него ещё подобного спрятано в его плаще?» — сквозь весь сумбур подумалось наблюдателю за кончиной Фёдора. Сам же в этот момент прикоснулся к своему нагрудному кресту. — Ты должен вырезать мне веки, чтобы я не смог уснуть до того, как испытаю все муки, посланные мне Богом… Это моя кара, это моё наказание. Я был правой рукой Бога и Дьявола, но стал на путь неверный и неисповедимый Господний, наполненный грехами и соблазнами Дьявола. Я должен был сохранять баланс меж двумя сторонами, но выбрал Дьявола. За это Господь меня сейчас и карает. О, Бог мой, великий, прости меня, я каюсь, что вкусил запретного плода, я принимаю твою кару от рук этого смертного, так позволь воссоединиться с моими близкими на небесах. Всех же душ, происшедших от чресл Иакова, было семьдесят, а Иосиф был уже в Египте. (Исх.1:5). И умер Иосиф и все братья его и весь род их; (Исх.1:6). Аминь, — закончив молитву, Фёдор с ожиданием смотрел на Сигму, но, прежде чем молодой человек, который сошёл со страниц книги, успел что-либо сделать, Достоевский закашлял кровью, выплевывая на пол кусочки своих лёгких. Агония его длилась недолго.       Перед глазами промелькнули тысячи лиц, сотни событий всего за пару секунд. На его лице вновь заиграла улыбка умиротворения, и с правого глаза скатилась последняя солёная капля, скупо падая в неизвестность.       В простонародье в России, откуда был он родом, есть такое поверье: если слеза упала с правого глаза, то это — слеза счастья, если же первая или последняя слеза вытекла из левого глаза, то это — слёзы горя.       Фёдор Достоевский радовался своей смерти. Он так долго этого ждал, но ещё больше его радовало то, что умер он так же, как и представлял каждый день перед сном: делая последний, самый болезненный выдох сквозь наполненный кровью рот.       Он умер не только от ранения, нанесённого Сигмой, но и от своей болезни, что стала причиной всему прошедшему… Если бы он только изначально не болел… если бы у его родителей был шанс прожить намного дольше… если бы… если бы…       Так много «если бы», но итог один:       Фёдор Достоевский умер в мучениях, так и не выполнив обещание, данное няне, маме, отцу, Богу и самому себе. Он не справился… Он не изменил мир… Все жертвы и его старания были напрасны, но…       Преступление — это мысль. Преступление — это дыхание. И теперь он свободен от всего этого. Он стал свободным от оков преступления, и душа его была спасена.

Господь, Бог твой, не восхотел слушать Валаама и обратил Господь, Бог твой, проклятие его в благословение тебе, ибо Господь, Бог твой, любит тебя (Втор 23:5)