***
1936 год, 28 мая. —Чё там? Письмо от Алеко (очередное, отправленное после ответа на первое), прождавшее своего часа в почтовых отделениях половины Европы, развернутое бережно и трепетно, оказалось смято и прижато к груди. Рука размашисто стукнула по предплечью Джугашвили, заставив юношу в паническом стеснении обернуться. —Да ни-и-и-чего.. —за прошедшее—ого, почти три месяца!—время Иосиф, объединённый со своим окружением общей целью, которая, естественно, сближает, успел завести себе, если не только хороших товарищей, то ещё и друзей. Но по-прежнему не хотел делиться именем отправителя,—так... от знакомого. Ничего интересного. —оправдание было рассчитано на простое нежелание собеседника углубляться в тему. Особенно здесь, посреди чёртовой улицы, по которой то и дело рыщет жандармерия. Но Енукидзе жест конспирации не оценил. Потому в своей манере едкого гостеприимства сощурил глаза и улыбнулся. —Невеста пишет?—Авель, старший Иосифа на 3 года, но успешно нашедший с ним общий язык, давно списал скрытность, частоту получения и отправки телеграм и писем на, так называемое, дело молодое. Чему младший товарищ не особо порадовался. —А.. Н-нет, я.. —Я понял,—Авель кивает, не став питать надежды на внятный ответ, быстро вспоминая, что собирался разойтись с Иосифом. Он оглядывается и вытягивает из внутреннего кармана потёртой куртки бумажный свёрток,—слыхал новости? —Какие? —Японцы в пух и прах русский флот разгромили.. —Енукидзе разворачивает неплотно сложенную бумагу-рукопись и, запамятовав, читает с неё,— ...в ..Цусимском проливе. Джугашвили, с ходу поняв в чём дело, благодарно кивает. Безусловно, война, начатая императором ещё по осени прошлого года, наносила его же власти тяжёлые удары. Вину за проигрыши можно было бы возложить на холеных адмиралов. Но дело их, коммунистов, в другом: сделать всё, чтобы о провалах,—которые окажутся всецело на плечах Николая,—узнало как можно больше граждан. И помощь товарища с информацией для их подпольной типографии бесценна. Рукопись сворачивают и протягивают в руки Иосифу. —Здесь всё написано,—Авель тычет пальцем по выпуклости от внутреннего кармана, куда Джугашвили быстро спрятал материал,—статья нужна как можно скорее. Поторопись.—мужчина окидывает товарища серьёзным взглядом, наставительно похлопав по плечу. И спешит затащить их в проулок при виде патруля. Давление от чужой руки исчезает, стоило повернуть, едва не забуксовав на месте, за угол дома. Иосиф, вроде бы часто бегая от жандармов,—пару раз чуть не пойманный на "сбыте" газет из типографии, основанной на своей квартире,—загнанно дышит, будто с непривычки, задыхаясь. Грузин жмётся щекой к холодному песчаннику, пододвигаясь в потуге разведать обстановку буквально "одним глазком". Юноша улавливает лишь промелькнувший кусок формы и неловко бьется затылком, прислоняясь, услышав, что громкая речь жандармов начинает утихать. —Абдул,—Джугашвили свистяще выдыхает, обращаясь понравившейся ему партийной кличкой к Енукидзе. —А? —А ты когда в Баку поедешь? "Нина" простаивает.. —он оборачивается, напоминая про типографию самого Авеля, названную сим чудесным именем. —Не простаивает, —мужчина Собранно выуживает из кармана пачку папирос и спичек. И отвечает, закурив прямо в узком проулке,—Красин своё дело знает.. Да и "Нина" регулярно адреса меняет, а за письма я боюсь. —Значит ты мне ещё долго портить кровь будешь?—Джугашвили закатывает глаза, нагло пользуясь возможностью общаться в манере обидного юмора с Енукидзе, обладающим исключительным терпением. —Что значит "кровь портить"?—все же Авель шуток зачастую не понимает, но возмущается лишь с рабочей стороны вопроса,—Я помочь тебе хочу. И станок новый привёз, и бумагу закупил, и материалы для статей тебе достаю, и письма от невесты твоей с почты таскаю, а ты... Ай!—Енукидзе высасывает из папиросы последний дух и швыряет окурок под ноги, дедовским жестом хлопая себя по полусогнутому колену. На то Джугашвили примирительно машет рукой: —Я ж любя,—юноша хихикает, оглядываясь и собираясь выйти из укрытия. И добавляет, напоследок,— ...И не невеста это! —Понял тебя, понял.***
1936 год, 30 мая. Париж. Солнечный день жжёт грудь даже через слой толстого тюля, но князь от окна не отходит, как и не отставляет чашку с подостывшим чаем. Взгляд прикован к клумбам на заднем дворе особняка брата. За цветом лилий и роз само по себе наблюдать не особо интересно; пестрые краски привлекают лишь тем, что у посольства всё обнесено пресно-зелеными ровными кустами и чугунным забором и ни красного, ни жёлтого, ни жемчужно-белого и близко нет. Алексей с радостью бы вышел полюбоваться цветами не через стекло. Только пудра, ярко-песочная, пахнущая лучше любого местного парфюма, кажется, оседает в горле и лёгких, сдавливая невозможностью дышать полной грудью. Аллергия напоминала о себе слишком настойчиво, чтобы рискнуть и выйти в сад. Жан-Батист скучающими глазами водит по строкам документов, сидя на диване в глубине спрятанного от света помещения, и в сущности думая о своём, нежели о делах совета министров. Потому его слова, вроде бы поверх мыслей, звучат подготовлено: —Я тут думаю,—он приостанавливается, обращая на себя внимание младшего брата и, когда тот чуть повернул голову на французскую речь, продолжает,—тебя надо зачислить в Парижский университет. На юридический факультет. А потом я тебя смогу в суд или министерство пристроить. Бернард глазами всё ещё в бумагах. Предложение его заманчиво, но Алексею хочется скривиться. Является ли причиной странной реакции ультимативный, по своей природе раздражающий тон брата или глупое отвращение ко всему, что имеет отношение лично к нему, но с ним не обсуждаемое—вопрос сложный. —Благодарю, брат, но я пока не смогу сконцентрироваться на науках. Уточнять временной промежуток он не собирается, да и Жан улавливает нотки пренебрежения в чужом голосе, понятия не имея, где случайно наступил на горло юноше. —Хорошо. Я не настаиваю, лишь предлагаю.—мужчина хмурится и бросает взгляд на спину брата. Князь тихо вздыхает. Отдалённость от Петербурга, схожая с маленьким освобождением, вскружила голову и мысль о ней то надежно приколачивала ноги к почве,—в противовес тому чувству, когда из-под ног её выбивают,—то отправляла разум в бесцельное скитание куда-то ввысь, пожинать бесплодие счастливой жизни. Может, поэтому в голову не пришла мысль о том, что полученную свободу нельзя растрачивать в никуда и нужно строить жизнь здесь, во Франции? Пусть, в его условиях это совсем необязательно. Можно же жить за счёт династийной казны, но имеет ли тогда хоть что-то смысл? Но князь увлечен лишь душевным недугом, что заставляет видеть в ссылке—свободу, а в выгодном плане—попытку решить всё за него.***
Тяжёлые напольные часы невзрачным гулом оповестили о прошедшем часе, но в зале собеседники до этих пор оставались на прежних местах. Алексей, скучавший по минутам взаимного и теплого молчания с Иосифом, к разговору приступать не собирался. Однако Жан тишину меж двух людей не любил. —Ты слышал о поражении русского флота Японии?—мужчина припоминает новость, что недавно пробежала оглушительным ропотом по Европе. И обошла брата императора. Сама война обошла князя стороной. Потому ли, что был в неведении собственной судьбы? Потому ли, что претили дела, связанные с братом? Алексей не видел смысла задумываться. Его интерес виделся куда важнее, нежели потуги чужой годрыни. Он не прячет яда в голосе: —Николай войну развязал, едва укрепившись на престоле,—юноша разворачивается на носках, делает шаги к Бернарду, останавливаясь у низкого кофейного столика рядом с диваном,—непонятно, на что он надеялся. Брат-француз понятливо хмыкает. —Император думал, победа сплотит народ России вокруг него. Особенно в условиях, когда революционные силы расшатывают общественность против деспотии.—тон Жана уверенный и на сей раз заставляет князя задуматься. И понять, что не может найти нить упрека этому объяснению. Неоскорбляемость теории удивляет и восхищает почти неожиданно. —Интересно.. —Что так? —Ты словно его мысли прочитал,—Алексей садится рядом с братом, не разрывая зрительный контакт, как если бы смотрел с подозрением на удивительно смышлёного собеседника,—это и есть, так называемый, "политический опыт"? —брат часто говорил, что работая с людьми можно научиться их понимать с полуслова; так и на посту можно приобрести политическую чуйку, которой князь восхитился. Жан-Батист улыбается. Внутри скрипит искорка гордости за себя, ибо юноша, вопреки своей скрытной и скупой на яркие эмоции натуре, сейчас не прячет восторженного почтения к его словам. Мужчина знает, что большинство людей предподчтёт распытять вокруг пудру исключительности своего ума, дабы создать ареол непомерно раздутого, невыплеснутого эго. Но перед ним—родной брат. Которому нет ни нужды, ни желания лукавить. —Лишь отчасти.—Бернард со смешливой, напускной загадочностью вздергивает брови,—Любой вывод мы делаем, исходя из всего опыта. И не всегда из своего.—он наклоняется к низенькому столику, на котором лежит небольшая кипа бумажек и протягивает брату журнал. —«Histoire du monde»,—Алексей читает название, напечатанное размашистыми символами и поднимает взгляд от обложки. —История циклична и живем мы в ней прямо сейчас.—Жан нередко предусмотрителен до странности. И потому неделю назад сделал закладку на странице, пригодившейся прямо сейчас,—И пользуемся опытом прошлого. Прочитай. —"Франко-прусская война 1899-1900: как Бисмарк обхитрил всех".. —князь поднял на брата ожидающий взгляд, надеясь услышать пояснение из его уст, нежели читать по большей части пропагандистские тексты, совместившие в себе несовместимое: публицистику и нахальство. —Начав войну против Франции, Отто фон Бисмарк отвлек народ Германии от внутренних распрей. Германцы забыли про все культурные различия между княжествами, что мешали им объединиться до этого... А успех в войне позволил Бисмарку заодно и укрепить собственную власть... —Алексей кивнул и опустил глаза в лист бумаги. В это время голос брата будто погрустнел,— ...До того был успешен, что моя страна не может до сих пор оправиться от этого позора.. Пока князь перелистывает страницы журнала, в голову ударяет воспоминание, от которого юноша улыбается: —Стало быть, при споре с другой нацией, один народ может забыть внутренние распри,—получив согласие брата, он продолжает,—и потому французам больше прельщает Клемансо, с его реваншем? Жан-Батист смотрит, не ожидавший, что вывод младшего быстро перейдёт к вопросу, к которому у юноши не было интереса, —так думал Бернард,—и отвечает, усмехнувшись: —Получается.. Но, возвращаясь к нашей теме, стоит сказать, что Николай переоценил себя, решив действовать, как Бисмарк. Алексей кивает, позволяя чёрной радости, расплывшейся по душе, изогнуть ухмылку на лице.***
Летний вечер вновь подходит к концу, а в Иосифе растет уверенность в том, что ночь становится его любимым временем. По-своему романтичное в том предвкушении, что держит сердца юношей, преступивших закон во имя своих наивных и крепких в юности идеалов. По-своему родное, ибо только до того близкое им может упрятать от враждебного мира. Джугашвили опирается о маленький стол и едва вздрагивает, почувствовав лбом касание раскаленной лампы, свисавшей с низкого потолка. Уставший взгляд бегает по рукописным неровным строкам. Иосифа пробивает волнение, стоит выматывающей головной боли на мгновение выбить смысл слов. Нет, он повторяет собственную речь снова. Енукидзе через неделю поедет в Ставрополь. И обещался взять с собой своего младшего товарища. Это будет первое выступление Иосифа перед рабочими. Он обязан сделать всё идеально. И сделает. За столом напротив Джугашвили сидят двое. И заметив, что шепот стал подрагивать, юноша, сидящий рядом с Авелем, тихонько хлопает его по предплечью. —Не дрожи, а то не запомнишь ничего.—Илья Цивцивадзе,—с которым Иосиф делит квартиру и типографию,—в разговоре тоном пользовался простым и участливым, временами выглядя проще тех самых пяти копеек, будто в противовес Енукидзе, который порой позиционировал себя выше на воображаемую ступень своих младших товарищей за счёт небольшой разницы в возрасте и времени работы в партии. Илья же был Джугашвили ровесником, лишь на месяц постарше. И слова его, пусть и наставительно-строгие,—как он пытался говорить,—от чего-то не били по гордости, в отличие от критики Авеля. Иосиф кивает и берет в руки помятые по краям листы. Прочищает негибкое горло и в странной привычке сжимает свободную ладонь в кулак. Надевает на плечи глухую тяжесть; говорит голосом не своим, гулким и глубоким. Напускной пыл колет по мышцам, заставляя выпрямить сутулую спину, а кулак вскидывать иногда к верху, ударяясь им о низкий потолок. В комнатке тесно и опасно. И юноша, стоящий в потертой куртке, с сизым налётом, словно запыленной, выглядел чужеродно. Со своей неслыханной уверенностью, что двигает речь, как на трибуне, а не... здесь. Он останавливается, когда прилив сил и текст иссякает. Глаза, направленные на время "выступления" в стену, опускаются на товарищей. Взгляд встречает Цивцивадзе, который сначала молчит, в тишине пробочной, заткнувшей ему рот надёжно, на время, пока мысль, что находилась сейчас только на периферии, дойдёт. И кивает. Иосиф переводит взгляд на Авеля. Но в отличие от Ильи, он, кажется, знает, что сказать. —Ты руками машешь, как Ленин.—мужчина хмыкает, переваливая голову с одной ладони на другую. Впрочем, он чувствовал авторитетность своего утверждения. Из всех присутствующих он был единственным, кто видел основателя партии воочию. Джугашвили хмурится. Неочевидно, как расценивать слова Енукидзе; смеётся ли он над ним или изумляется, как наивным потугам прыгнуть выше головы? А Цивцивадзе тоже не поймёт—думает Иосиф, когда тот начинает говорить для себя слишком неопределенно. Хитро. —Нет ничего плохого в том, чтобы ориентироваться на такого великого человека, Авель. Покровительственная нежность сбивает с толку обоих слушателей и Енукидзе, изображая жест примирения, на деле—движимый мнимой, почти рефлекторной настороженностью, поднимает обе руки вверх, раскрыв ладони. —Я не считаю это чем-то плохим.—он шмыгает, явно радуясь, что изначальный посыл,—связанный неразрывно со стервозностью, возникшей от сонливости,—оказался непонят. Иосиф и Илья переглядываются недоверчиво.***
Июнь бросает на фарфоровую вазу, стоящую на полке в гостиной, меткие лучики из открытых нараспашку дверей и окон. Духота лета раздражает и князь тянет ворот рубашки, вцепившись взглядом в записи перед собой—упражнения по французскому языку, сохранившееся ещё с Ломоносовского университета. И одна из малочисленных вещей, что он захватил с собой из России. К Жану приходить он стал чаще. Брат, сидящий совсем рядом,—в основном,—поведением пользовался степенным. И нравился тем, что в последнее время не проявлял особой озабоченности о его личной жизни. Предложение об университете оказалось единичным. Алексей лишь шаловливо улыбается, почувствовав на своих бумагах взгляд Жана-Батиста. Удивительно, это не раздражает и не заставляет загнанно вскинуться от чужого внимания. Интерес видится почти отеческим, ненавязчивым. Сейчас приятным. Юноша меняет разрозненные страницы местами и меж ними, оказывается, был свернутый вдвое листок, подписанный несколькими завитками перьевой ручки, в композиции составляющих птичку. Похожа на голубку. Записка падает на колени и князь сперва окидывает её сердитым взглядом. Жоаким встретился по дороге сюда и его бумажку просто закинули в сумку. Князь разворачивает её скованными пальцами, будто неумеючи, ежесекундно передумывая раскрывать содержимое чужому глазу. Он уже заметил внимание брата к непрочитанному посланию. И в последний момент стеснение перекрывает непосредственность. Гарат же похабщину ему никогда не писал. —Это от того юноши, про которого ты мне рассказывал?—Жан задаёт вопрос и отводит взгляд. Впрочем,—сама невинность, —там лишь приглашение погулять на следующей неделе. Алексей отвечает кивком, возвращаясь к теории. Но брату, очевидно, сейчас Жоаким интересен даже больше, чем рыжеволосому. —А он что-то знает о тебе?—Бернард действительно пытается не навязываться, давно заметив, что младшему брату это неприятно. Просто тот слишком скрытен, о чем сам знает,—Кто ты, где работаешь?... Обо мне в конце концов? Бледные губы трогает слабая усмешка. —Нет... ты же понимаешь, что я не столь глуп, чтобы доверять первому встречному.—пусть, то о чем говорит Жан—не столь сокровенно, как преподносится Алексеем. Юноша всё равно не хочет говорить о себе. —А ты о нём? —Я молчу, а про самого себя он сам рассказывает... —он равнодушно пожимает плечами,— ...Знаешь, меня посещают мысли, что... Я его не понимаю. Мне непонятна его открытость и рвение, с каким он, с позволения сказать, меня выискивает... Старший брат поворачивается к нему лицом и тотчас взгляд осторожного слушателя становится серьёзным и... обеспокоенным? —Тебе это неприятна его настойчивость?—у Алексея от слов Жана внутри расцветает тепло и пышно смущение. Брат готов помочь и червь сомнения, гнетущий разум рассчетом на предательство, не может прогнать немую благодарность. —Нет... —он хочет продолжить, но спотыкается на ещё нерожденном ответе. Ведь в оправдание противоречию можно поставить только... Малодушие, мешающее прогнать?... Стыд; он же принимает от него подарки?... Или гордыня, просящая пищу в виде восхищения в чужих глазах и мнимого желания быть... нужным? Алексей знал, что эгоистичен. И укорял себя, правда. Но ничего не мог поделать,—Я думаю... Не хочу его отвергать, только потому что внимание мне непривычно... Цвет одинаковых ледяных глаз пересекается, когда Бернард не спешит облокачиваться на спинку дивана. Мужчина слегка щурится. —Он тебе не надоел? Но Жан-Батист разве не должен знать правду, что стыдит младшего? Осознание мгновенное, требующее аккуратности. Словно груз с плеч—с Жаном он хочет быть честным! —В некотором смысле мне... приятны его ухаживания.—всё же, сказано не так, как задумано; теперь князя смущает бессовестная лёгкость голоса. Лицо, обрамлённые полудлинными черными волосами, меняется. Бернарду его жизненный опыт позволяет в голове дать ассоциации и термины из психологии, но он предпочитает засмеяться. —Я знаю, что поступаю бесчестно,—Алексей смиренно вздёргивает брови вверх, ложась плечом на подлокотник,—это несмешно. —Знаю-знаю,—под конец хихиканье становится актерским, мужчина хлопает его по плечу,—просто... Ты так юн. А уже... —Я понял.—князь обрывает его, порядочно разозлившись. —Только... в подобных случаях на чувства отвечают, чтобы ощущать внимание партнёра всегда. Или ты до такой степени не хочешь посвящать его даже в толику своей жизни? Неожиданно юношу пробивает слабой молнией. Он медлит с ответом, но вскоре произносит стеснённо: —В России остался человек, которому я хотел бы хранить верность... —в глубине души очередной упрёк порочной противоречивости, но Алексей уже не пытается казаться сильным, чтобы противостоять своей эгоистичной потребности. Сердце колет виной. Вот бы Иосиф был рядом.. Поникшую голову вскидывает хлопок. Брат, направив неподвижный взор на него, медленно аплодировал. На непонимание в чужих глазах он произносит едва слышно: —Вот это ты сердцеед... Удивление и восхищение подергивают лицо юноши безысходным смехом, от которого никакого проку и Алексей выпаливает раздражительно: —Ну хватит!***
1936 год, 7 сентября. Тифлис. В подпольной типографии сегодня сравнительно шумно. Цивцивадзе, стирая тыльной стороной ладони мелкие капли пота со лба, тянет рычаг печатного станка. Джугашвили помощи ради использует помимо второго старый гектограф. Запах спирта от только напечатанного текста дурманит и давит на голову. Вокруг горящей на потолке лампочки витает духота и скрип, пахнущий железом и изнурённостью. Иосиф старается дышать, не вынимая изо рта папироску. За этот вечер они успеют допечатать нужное количество экземпляров газеты. Революционеры обязаны выполнить работу, чтимую, как священный долг. 5 сентября император подверг свой народ позору и теперь должен услышать его гнев. Война Японии проиграна. Об этом узнают все. И рабочие, и чертовы интеллигенты. Есть надежда, что новость, что вскоре пройдёт злобным рокотом по всей России, поможет той борьбе рабочих, продолжавшейся с зимы. Разожжёт искру Первой русской революции.***
1936 год, 23 октября. Париж. Князь, вопреки контрастным метаниям в глубине души, старался плыть по течению собственной, тянущей только его уникальную сторону жизни. Пугающей, с которой он мирился, внимая письмам Иосифа и отдавая себя общению со старшим братом. Новости не отягощали, но рассказанное Жаном, стоит признать, выбило из колеи. Алексей, пусть и рано сменив Османию на Родину, хорошо знал силу памяти. Традиции уважались и соблюдались прочно, предавая слова недовольных забвению.... Но сейчас, когда строй,—древний, незыблемый!—пошатнулся, князь на мгновение ощутил... потерянность? Он не думал никогда, что подорвать то может странная, нереалистичная и идеальная до головокружения, как сказка, идея, про которую говорил Иосиф. Так или иначе... Она подняла рабочих. Людей, загнанных за станки и под чужой сапог... Дала им надежду и крылья. За надеждой человек пойдёт на всё что угодно.***
Всероссийская политическая стачка повлечет для его брата жертвы. И манифест,—то ли развязывающий руки, то ли чуть ослабляющий рабский ошейник?—изданный во второй половине октября станет главной. Но судьба любит риски. В отличии от людей. И Николай не захочет рисковать.***
1936 год, 31 октября. Париж. В посольстве,—в своем непосредственном месте проживания и труда,—Алексей стал только ночевать, рано утром уходя к брату и в течении дня занимаясь своими делами, дожидаясь возвращения Жана с работы. В этот субботний вечер, последний в месяце, брат предложил переночевать. За окном уже темень,—юноша мысленно упрекнул себя за то, что с наступлением осени начал путаться во времени,—потому согласился. За посольской работой его итак почти не видят, не поднимут панику. Перед сном устроившись за столом в гостевой комнате, князь решил посидеть над французской грамматикой и, ничуть не удивившись, обнаружил забытое письмо. Вернее, пришедшее вчера. Забылось оно в сумке. Шершавый конверт покрывается тонкой золотой плёнкой, стоит поднести уголок с именем отправителя к свече. Однако ритм в груди на секунду становится неслышим, когда подчерк замечается аристократически аккуратным и не получается выловить "Тифлис". Письмо из Петербурга. От Императора Всероссийского лично. Неосознанность сдвигает брови к переносице, когда юноша,—в полной нерешительности,—вертит в руках толстый, плотно запакованный конверт. Николай за тот период, что его двоюродный брат прибывает во французской ссылке, никогда не писал писем от себя. Поздравления с православными праздниками неизменно отправляла императорская канцелярия. Юноша мнется на месте, но отрывает язычок, высвобождая сложенную бумагу. Датированное четырнадцатым числом, держит в себе пустую радость от "Покрова Владычицы Нашей Богородицы и Приснодевы Маріи", безусловно, безбожно опоздавшее. Лишь под конец, словно вскользь Николай интересуется самочувствием и совсем плоско читаются "..слышали,—брат не оставил привычку говорить на "Мы", —въ Парижѣ испанка свирѣпствуетъ... " Князь не видит смысла в тяжести, что свинцом наполнила легкие, пока не чувствует, как на пути к ним доносится свист. Смрад от бумаги,—неощутимый!—сковал дыхание, призывая хвататься и рвать собственное горло. Юноша пытается встать, но в неподходящий момент в глазах темнеет. Глухой удар вспыхивает болью в рёбрах, стиснутых невиданным напряжением. Сил хватает лишь на один-единственный удар неверным кулаком по воздуху, как никогда желанному и недоступному. Письмо, пропитанное ядом, остаётся лежать на столе.***
1936 год, 28 ноября. Санкт-Петербург. На похороны не была собрана толпа, чтобы проводить юного князя, так и не послужившего своей стране. Однако сам Его Величество, Император прибыл! Из Франции недавно прибыл запечатанный гроб. Николай, мешая во взгляде холод и покой, скользил рукой, облаченной теплой перчаткой, по лакированному дереву. Залёгшие под глазами темные морщинки в один момент дрогнули. Тотчас мужчина дрожаще отстранил руку, потирая пальцы между собой, словно бы ощупывая занозу. Или размазывая кровь, сочащуюся из глубокой царапины. Последнее лежбище юноши осматривают пересохшим взглядом. Вбитые гвозди—его верный проповедник. Неприкосновенный. Гроб не откроют не только потому что несчастный князь скончался от испанки; потому что страх, четвертованный тихим шепотом чувства, в иных случаях называемый надеждой. Страх, что всё лишь фальш и бегство, что в гробу не его младший брат... Страх, кажущийся параноидальным и безумным. Потому что нереален: у Алексея не было ни единого шанса. Николай разворачивается, идя вдоль аллеи, обсаженной старыми и высокими елями. Император любил историю. И знал, что самозванец,—даже не являясь таковым,—очень скоро обретёт образ Пугачева, коего их общая... бабушка предала самой страшной казни... В любом из случаев... Усопший бессилен. Николай спокоен.