Две стороны

      Середина лета. Самые прекрасные деньки для того, чтобы наслаждаться жизнью, пить газировку и не спать ночи напролёт. Конечно, если тебе шестнадцать и ты не планируешь никуда поступать в этом году. А если даже и так — из дома тебя пока вряд ли кто-то выгонит, всё-таки вся ответственность до сих пор лежит на родителях. Но всё же… к некоторым иногда жизнь поворачивается своей хоть и красивой, но филейной частью.       Разумовский мерит тротуар на берегу Невы размеренным шагом, в ожидании неизбежного наказания за то, что он уже как несколько минут — а, учитывая ещё и долгую дорогу, то почти как около часа — нарушал приютский комендантский час. И ведь он даже не по каким-то подворотням шастал, а всего лишь засиделся в городской библиотеке, но, конечно же, никого это интересовать не будет.       Рыжеволосый сворачивает на какую-то улочку, которую понемногу на встречных автобусах покидают люди, и старается поймать взглядом нужный транспорт — один из последних, который идёт за город.       Парень оглядывает опустевшую остановку и одновременно шепчет себе под нос: «Человек удовлетворяет свои витальные потребности, чтобы действовать ради достижения целей, отвечающих его высшим потребностям» — а затем добавляет, будто подводя черту:       — Алексей Николаевич Леонтьев. Как думаешь, для них это будет аргументом? — рыжеволосый кидает взгляд в сторону, цепляясь за темный силуэт вблизи остановки, но тот лишь дергает перьями.       — Ты бы им ещё «Золотого петушка» прочитал, — искривило рот в усмешке крылатое нечто. — Хотя для их мозгов и это будет непосильной ношей.       — Ты… — начал было говорить Разумовский, недовольно занося палец в воздух, но подошедшая в этот момент к остановке старушка недоверчиво прищурилась, хмуря брови, поэтому рыжеволосому не осталась ничего, кроме как извиниться за непристойное поведение и наблюдать за преспокойным силуэтом под навесом и за тем, как быстро небо запеленают тучи, из которых уже срываются на землю первые крупицы дождя, громко ударяясь об асфальт.       В автобусе они едут молча. И суть безмолвия заключается не столько в паре пассажирах, которые также сидят в транспорте, сколько в откровенном недовольстве Разумовского. Ведь Птиц, по мнению Сергея, всегда вел себя, как дикий зверь, который плевал на любые правила поведения.       Птица фыркнул, уловив по выражению лица мысли рыжеволосого, но ничего говорить не стал, хоть и своей вины — по крайней мере в этом опоздании — совершенно не видел. Не то, чтобы эта вина хоть иногда его посещала, но он всё-таки не отрицал её существование как явления в принципе, как минимум потому, что чаще всего она наблюдалась у Разумовского.       Тот всегда был таким — загнанным в рамки своей совести. Всегда помогал бабушкам перейти дорогу, кормил котов на улице на последние выделенные приютом карманные и был единственным, кто не шарахался от дворника в саду, когда тот в очередной раз заводил шарманку о своей молодости и душе поэта. И ведь всё это клевало Сергея по голове тупоклювым дятлом — было больно, но толка мало.       «От матери у него всё это» — пронеслось в пернатой голове.       Автобус налетел на яму, совсем недавно образовавшуюся на этой дороге, невысоко подбросив пассажиров в воздух, и снова приземлился на землю под болезненные шиканья из-за отбытых пятых точек.       — Ауч, — Разумовский потер ушибленное место, а Птица лишь усмехнулся, на что парень в ответ болезненно прошептал:       — Между прочим, это и твоя задница тоже.       — До свадьбы заживёт, — с ноткой веселья кинул ему Птица, облокачиваясь на спинку кресла.       Рыжеволосый раздосадовано дернул носом:       — Конечно, ведь из-за тебя мы никогда не женимся.       — Пф-ф, — фыркнул Птица и расплылся в улыбке, — значит, замуж выйдем.       Если бы у пернатого была кепка, он бы обязательно надвинул её на глаза, чтобы Сергей, вновь задетый царапнувшей за душу шуткой, не смотрел в искрящиеся золотые глаза, ликование в которых, казалось, не скрывали даже прикрытые веки.       «Разумовский, выведенный на эмоции, — наилучший знак того, что день прошёл не зря» — эту формулу Птица вывел уже давно, но и позволял использовать её только себе. Всё-таки было что-то удовлетворительно забавное в том, как в порыве чувств, задетых эмоциональным потоком, Сергей решался на такие вещи, которые никогда бы не совершил в здравом уме.       Разумовский вышел из автобуса и сразу увяз кроссовками в огромной луже. Он постарался, как можно быстрее добежать до детдомовского крыльца, практически полностью намокая под льющимся, как из ведра, дождём.       Над дверью висел одинокий фонарь, и парень аккуратно дернул за ручку, тихо проходя внутрь так, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания. Хотя за него бы это прекрасно сделала, образовавшаяся от кроссовок на ковре лужа, которая ещё на какое-то время сохранила следы его прибывания здесь, но вдруг Разумовского жестко перехватили за руку.       — Разумовский! Где это тебя опять черти носили? — раздался строгий голос, и на парня воззрилась до жути худощавая воспитательница. Она поправила свободной рукой очки на своем лице и, казалась, ещё пристальней уставилась на провинившегося мальчишку.       — Я… в библиотеке был, — сдавленным голосом проговорил парень, а темный силуэт рядом напрягся, предупредительно дернув крыльями.       — Врёшь, как дышишь! У нас своя библиотека есть! Небось, с девчонками допоздна гулял?       — Там нет тех книг, которые мне нужны, — проигнорировав последнее замечание, ответил Разумовский и в попытке выбраться из хватки несильно дернул плечом, но его руку лишь сжали с ещё большей силой, впиваясь в предплечье острым маникюром.       — Конечно, ты ж у нас самый умный! — сказала с сарказмом воспитательница. — Все наши книги перечитал!       — Я не…       Со стороны на женщину упал безучастный взгляд, который в ту же секунду сменился насмешкой, стоило воспитательнице заикнуться о том, что родители Разумовского в своё время достаточно постарались для этого приюта.       Сергей взорвался мгновенно, выливая обжигающие замечания на женщину и настолько резко вырываясь из её рук, что, казалась, на коже остались кровавые полосы от ногтей, не успевших вовремя разжаться. Когда же парень окончил свою гневную тираду, в один момент вскрывающую всё подноготную стоявшего перед ней человека, он быстро развернулся и рванул в сторону комнат.       Дверь, ведущая в широкий коридор спален, шумно хлопнула, и рыжеволосый ещё долго ходил по свободному пространству взад и вперёд, тревожно ероша волосы на голове и приговаривая после того, как эмоциональное наваждение спало, что он поступил как идиот и вообще не нужно было срываться, а до этого уходить в город.       В это время притаившийся возле двери Птица одержимо запечатлял в сознании последние крупицы чистых эмоций, но в следующий момент быстро преодолел расстояние до Разумовского и, очутившись прямо перед ним, перехватил трясущиеся в напряжении руки. Сергей в тот же момент замер, поднимая на него свои встревоженные глаза и искусанные в кровь губы, а потом почувствовал, как его с невероятной нежностью притягивают вперёд. Он утыкается в пернатую грудь носом, едва сдерживая слёзы, а когтистая рука перемещается в его волосы, поглаживая по макушке и каждым движением аккуратно распутывая рыжие пряди.       — Ну, и кто у нас теперь агрессивная цапля? — мягко хмыкнул Птица и почувствовал, как его перья сильнее сжали тонкие пальцы, а мальчишеское тело придвинулось совсем близко, чуть ли не наступая ему на лапы — совсем как в детстве. Следом послышался почти жалобный всхлип. — Но-но. Ты же знаешь, я их всех сожгу, тронь они тебя хоть пальцем, — не прекращая гладить парня по спине и голове, проговорило пернатое нечто, на что рыжеволосый протестующе замычал и помотал головой, всё ещё не отстраняясь от поддерживающего его существа. — Тогда мы выберемся отсюда, станем знаменитыми психиатрами и запрём их всех по лечебницам.       Разумовский грустно выдохнул и отстранился, шмыгая носом.       — Вот это уже больше похоже не правду, — хриплым от слёз голосом ответил шестнадцатилетний парень, и обычно грубый и неприветливый Птица смирил его улыбкой, полной гордости и одобрения.