— Барин звать к себе изволил! Эй, Андрей! — ехидно крикнула кухарка, заглянув в овин, и остановилась в полоске жаркого света. — Снова, видать, соскучился по тебе.
Андрей лишь коротко вздохнул и отложил недоплетенный туесок на горку бересты. Бабы, все кто был в овине, запричитали:
— Да что ж за изверг-то такой! Вот прицепился к парню ни за что…
— А нечего было хозяйские яблочки воровать! — проскрипел дед Прокофьич, бывший конюх, которого барин оставил из жалости. — Ты зачем их все пожрал, бессовестная харя?
— Сладкого захотелось, — улыбнулся Андрей старику.
— Ты это, поживей! — окрикнула кухарка. — Давай,
Кузьма, не робей!
Андрей хмыкнул — угораздило ж его представиться, еще давно, когда в первый раз поймали на воровстве, этим именем. От порки, впрочем, не спасло — били-то не по имени, а по тому, что пониже спины. Но с тех пор барин кликал его не иначе, как Кузьмой. Видимо, так Кузьмой про себя и считал.
— Заходи потом, — предложила ему кухарка, провожая на хозяйскую половину. — Мази дам.
— А зайду, — Андрей, быстро оглянувшись, притянул её к себе, но не успел почувствовать щедрый жар её тела, как кухарка отпихнула его.
— Ишь ты! — прошипела она. — Потом, я сказала. Быстрый какой!
— Вот такой, — Андрей подмигнул ей на прощание и вприпрыжку стал подниматься по светлой мраморной лестнице.
Сонный камердинер в красной бархатной ливрее встретил его наверху и повел за собой анфиладой барских покоев. Эту часть дома Андрей очень любил — пусть и видел её только когда ходил получать нагоняй, уж больно всё там было красивое. В каждой комнате картина с богами и аллегориями — в основном, голыми девками и иногда мужиками. Выписаны были они как живые, казалось, только не дышат. Андрей тоже пытался так рисовать, но пока выходило не очень.
— Жди здесь. Александр Владимирович сейчас примут, — наказал камердинер и ушел, шаркая войлочными туфлями. Андрей только фыркнул — не учил бы ученого, чай, не впервой. И стал ждать.
Тикали часы в углу. За толстым оконным стеклом на экспериментальном — вспомнил красивое слово Андрей — лугу бродили коровы. Андрей пересчитал почти всех пеструшек, когда раздались шаги, отворилась дальняя дверь, и появился сам барин.
Барин был младше Андрея, но ростом повыше на голову, со смуглым иконописным лицом и густыми кудрями, которые тяжело лежали на плечах, прям как гроздья темного винограда. Губы у него были алые, брови черные, а глаза такие, что Андрей каждый раз засматривался. Вроде и не большие, но грустные, как у коровы, всё время на мокром месте и испуганные, что ли.
— День добрый, Лександ Вадимович!
Вот и сейчас барин посмотрел на Андрея со страхом, будто это он нашкодил, а не Андрей, и сдавленным голосом велел:
— Пожалуй-ка сюда, негодяй, — он отступил в сторону, пропуская Андрея в свой кабинет, и запер дверь на два оборота ключа.
В светлой маленькой комнате ничего не изменилось с прошлого раза. Всё те же стопки книг на столе, большой резной шкаф, испанские гитары на стенах и кушетка, уже застеленная белым полотном.
— Н-ну, и что же опять? — барин, волнуясь, сцепил руки на груди, и его черный сюртук тихонько затрещал.
— А то вы не знаете, — добродушно ухмыльнулся Андрей.
— Будешь мне дерзить — получишь в два раза больше ударов, ты понял?
— Понял, не дурак, вроде.
Барин затрепетал, раздувая точеные ноздри. Такой забавный был у него носик, узкий, как у девицы, что Андрей аж хихикнул.
— На кушетку, — приказал барин страшным срывающимся голосом и уточнил: — Перед этим, как обычно, ты приспустишь свою одежду до колен вместе с... нижней одеждой. Надеюсь, с этим ты справишься?..
— Да чай, не пальцем деланный, — пробурчал под нос Андрей, запутавшись в завязках льняных портков, но барин не слышал — он беспокойно смотрел в окно, где за его пестрыми телушками гонялся какой-то инородный черный бык. Наверно, от соседа прибежал.
— Прогоню? — кивнул Андрей, но барин медленно помотал головой:
— Уже поздно. Природа… вмешалась в ход эксперимента.
Андрей согласно крякнул. Природа она такая. Что это за эксперимент, он толком и не понял. Почему-то барину стукнуло лично заняться осеменением коров. Впрочем, он, с тех пор как вернулся из Петербурга, где слушал курсы, чудил только так. То выращивал какой-то особый горох, то подмешивал курам толченую скорлупу, а еще вздумал разводить заморские яблочки — мелкие, как земляника, и такие же сладкие. Их-то Андрей и подъел, прямо в оранжерее с куста.
Андрей оголил зад и лег грудью на кушетку, уткнувшись щекой в полотно. От белой ткани приятно пахло лавандой.
— Ты будешь считать. Если собьешься, мне придется начать снова, — предупредил барин, негромко шурша ремнем. — Поэтому будь, если можешь, внимательней.
— Если б я еще был счету обучен… — хохотнул Андрей — и взвыл, когда ремень звонко шлепнул его: — А! Один!
— Молодец, — выдохнул барин и ударил опять.
— Два! — вскрикнул Андрей. — Три! Ай, батюшка!..
Этот новый ремень был каким-то особо кусачим. Прошлый, мягкий, был так — скорее кровь разгонял, как хороший веник в парной. Этот жалил как оса.
— Ч-четы… Ааа, барин! Барин!
— Ты сбился, — холодно уронил тот. — Начинай опять.
— Один, — обреченно выдохнул Андрей. — А! Два…
Каждый удар пронзал болью всё его тело. Андрей утешал себя мыслью, что вот-вот ремень размягчится (или зад у него занемеет), но пока что становилось только хуже. Кожа горела, как от ожога крапивой. По ощущению, пара полос уже лопнула, хоть кровь еще не текла.
— Де… сять… — прошептал Андрей, дернувшись в очередной раз. — Двенадцать…
В этот момент удары прекратились. Он наконец смог полной грудью вдохнуть, когда широкая ладонь барина опустилась на загривок и как следует повозила Андрея лицом об полотно.
— Что идет после десяти?
— Н-не… не помню.
— Помнишь, — прошипел барин. — Ну, скотина безмозглая?
— Я не знаю.
— Говори! Говори, жалкий, тупоумный ты выродок!
— О… один, — прохныкал Андрей, вскидывая бедра навстречу будущему удару.
Барину это очень понравилось. Он цокнул языком и немного полюбовался, как Андрей вертит перед ним исполосованной задницей.
— Правильно, один, — сказал он и ударил опять. — Больше не ошибайся.
И Андрей постарался — он правда очень хотел, но мысли сами куда-то его уносили. Перед глазами заплясали полосатые штофные обои, и вот он уже видел себя и молодого барина, но в каких-то ветхих одежках, будто старинных. Андрей лежал на полу, так же со спущенными штанами, и барин шептал:
— А сейчас не брыкайся, — и присев рядом, ловко наматывал ему на щиколотки толстую веревку.
— Ну?.. — донеслось из другого мира.
— Один… — провыл Андрей, виляя и подмахивая.
Барин — но не этот, экспериментальный, а тот, старинный — начинал вращать некий ворот, и Андрея поднимало вверх ногами. Веревка натягивалась, впиваясь в лодыжки, но сквозь скомканную ткань штанов это было не больно. Андрей болтался вниз головой, словно муха, пойманная в паутину, а барин, улыбаясь, стегал его кнутом по чему ни попадя — по животу, спине, по лицу, по налившемуся срамному уду…
— Андрюша? — Нежные губы вдруг коснулись виска. — Андрюша, ты что же это…
Андрей мотнул головой. Он вовсе не висел вверх ногами, а все так же лежал грудью на кушетке. Рядом с ним на коленях неуклюже стоял барин и заглядывал в лицо. Глаза у него влажно блестели.
— Ты никак чувств лишился? Или притворяешься? — барин подслеповато прищурился. — Андрюш, хоть слово скажи.
— Я… Нет. Один, — твердо шепотом произнес Андрей, но удара не последовало. — Да… давайте… — он попытался обернуться, но всё снова кружилось, и Андрей завалился на бок.
Внезапно резкий запах наполнил легкие. Андрей закашлял, и барин защелкнул пузырек с нюхательной солью.
— Может, к себе пойдешь? Лекарь тебя посмотрит.
— Нет… — прошептал Андрей. — Всё… хорошо.
— Люблю, что ты гордый. Считай.
И Андрей считал. Даже когда счет ударов перевалил за пятьдесят, он не сбился, и продолжал машинально добавлять всё новые числа, складывать, как учили их в приходской школе: плюс один… еще плюс один…
Истерзанная кожа горела, всё тело было покрыто холодным потом, как в лихорадке, но удивительное дело — в груди поднималось счастье, да такое славное, детское… Будто бежишь по лугу, и нет ему края. Или стоишь на берегу речки, и работать не надо, но плавать тоже не хочется, и просто смотришь на водную гладь, а на душе свободно и пусто.
— Шестьде… сят, — прошелестел Андрей, а дальше забыл. Он тяжело уронил голову на скрещенные запястья и обвис — ноги уже не держали.
Барин снова опустился с ним рядом, заговорил быстро, заботливо:
— Ты устал, Андрюш? Силы кончаются?
— Да…
— Ну потерпи, потерпи. Надо хотя б до семидесяти.
Андрей на это лишь всхлипнул и привалился к его плечу. Барин ласково потрепал его по взмокшим волосам, загудел в ухо:
— А может, хочешь на колени? Взять тебя на колени? Тебе легче будет.
— Бери… те.
— Привстань, пожалуйста, — барин вытянул из-под него простыню и сам сел на кушетку, покрыв белой тканью ноги в модных узковатых брюках.
Андрей, шатаясь, повалился ему поперек коленей и свесился едва ли не до пола. Его мутило, в висках стучало в ритме сердца.
— Шестьдесят, — напомнил барин. И ударил опять.
Андрей честно отсчитал последнюю десятку до семидесяти. С каждым пронзающим ударом внутри всё росло, росло какое-то чувство, сладкое, муторное, и когда боль прекратилась, Андрей даже огорчился.
— Ну иди сюда, — приговаривал барин, помогая ему подняться. — Иди ко мне.
Андрей послушно позволил усадить себя на колени и только выдохнул сквозь зубы, когда полотно коснулось свежих ссадин. Барин был огромный, сильный, каким кажется в детстве отец; Андрей обвил его руками за шею и потерся мокрой щекой об жесткую ткань сюртука.
— Ты очень смелый, — шептал барин, дробно покачивая его, словно невзначай тревожа раны. — Ты всё перенес, я тобой горжусь. Мученик мой.
Андрей неразборчиво хмыкнул, мол, чего уж там, но в душе разливалась гордость. Барин его похвалил.
— Дай я тебя приласкаю, — прошептал тот. — Хочешь, чтоб я тебя приласкал?
«Хочу…» — подумал Андрей и слабо кивнул.
Барин поцеловал его в лоб сухими губами и притянул к себе взлохмаченную голову, прикрыл глаза огромной ладонью. Другая ладонь скользнула ниже живота, и Андрей вздрогнул, дернулся было, но барин зашептал:
— Тихо-тихо-тихо, — и качнул Андрея, снова задевая коленом свежие раны.
Андрей повернулся чуть боком, так, чтобы было не больно, и предался его рукам. Широкая ладонь равномерно скользила вверх-вниз, Андрей плавился в вязком мареве, и барин шептал:
— До чего же ты хороший, а… налюбоваться на тебя не могу. И в кого же ты, Кузьма, такой уродился?
Андрей чуть не признался в забытьи, что никакой он не Кузьма, но тут же вспомнил, что барин и так это знает, а потом стало совсем хорошо, сладко, светло изнутри, как будто солнце в груди загорелось. Он коротко вскрикнул и забился, потому что барин-то его не отпустил, а продолжал движения пальцев, сжатых в тугое кольцо, словно выдаивал. Андрей застонал — бессловесно, отчаянно, и вправду как животное, и только тогда барин сжалился и руку убрал.
В следующий миг холодное стекло коснулось кожи — барин быстро и ловко собирал семя стеклышком в широкогорлую склянку.
— А зачем… это вы… — пробормотал Андрей, ежась от холодных касаний.
— Для эксперимента, — подмигнул барин.
— Аа…
Потом Андрей лежал на кушетке один, подтянув колени к животу. Барин осторожно вытер ему лицо от пота и слез и оставил платок. Пока Андрей тихо плакал себе и сморкался в платочек, барин обработал его раны — промыл, сбрызнул чем-то охлаждающим и принялся смазывать. Андрей сначала вздрогнул, когда широкая ладонь прошлась по содранной коже, а потом лекарство, наверно, подействовало, и стало даже приятно. Барин втирал густую мазь, при этом пальцы его норовили скользнуть и туда, где ссадин вовсе и не было, но Андрею это даже нравилось. Было щекотно и снова как-то весело внутри.
— Ну что, — барин оглядывал его, уже одетого и немного утешившегося. — Урок, как я понимаю, усвоен. Ещё так будешь?
— Буду, барин, буду, — отвечал Андрей.
***
Конечно, ни к какой кухарке он не пошел, а завалился в избу для дворни. Уполз в угол на своем топчане, закрыл руками голову, и провалился в черный омут сна.
Проснулся Андрей оттого, что на шею капнуло горячее. Андрей кое-как обернулся. Была уже ночь, все в темной избе похрапывали и выводили носом рулады, — а над ним нависал Мишка. Мишка Горшок, друг его детский. Плакал как девка и зло, едва слышно шипел сквозь щербатые зубы, что он этого барина придушит. Вот на охоте подстережет и голыми руками, за то, что делает такое с людьми…
— Э-э, не надо. Не губи душу, — прошептал Андрей. — Пусть его лютует.
Горшок на это взорвался, забухтел, что баре совсем совесть уже потеряли, дождутся, что вздернет их народ на суках и станет жить, как велят разум и сердце…
— Убежим, Андрюха! Давай убежим! В город, а? Ты рисовать могешь, я на инструментах играть… в театр наймемся! В самом Петербурге. Как тебе, ну? — он заглядывал в лицо и сверкал темными блестящими глазами.
Андрей поцеловал его, глупого, в лоб, и снова провалился в горячечный сон.
***
Когда неделю спустя Андрей снова смог ходить и был отправлен на работы, он забрался в барский погреб, где стояли рядами бочки с домашними винами. Ломом сбил краны и тупо смотрел, как вытекает вино на земляной пол.
Когда красное озерцо поднялось до щиколоток, Андрей встряхнул головой, просыпаясь от наваждения — и ринулся по ступенькам наверх, где на выходе из погреба ждал его Мишка Горшок с парой дорожных котомок.
