Кузьма и барин

— Не знаю уж, что с тобою барин сделать изволят, — кучер покачал головой. — Только я бы сделал вдвое. — Да! — отозвались мужики в телеге. — Убить вас мало, фармазонов! Хозяйское вино всё угробили… — Ну… ну какие мы фармазоны! — крикнул Горшок. — Подумайте, братцы! Что вам то вино, вам бы в жизнь его не перепало! — Это вопрос темный, — пробубнил кучер, — кому бы там что перепало. Розог вам перепадет, это точно. — Чего молчишь? — один из мужиков пихнул Андрея в бок. — Готовься, будет тебе праздник. И тебе, дурень, — он кивнул на Горшка. — Ух, барин-то с вас шкуры снимет… — Да… — прогудели все. Конечно, их быстро поймали. Сначала шли барской рощей, затем по полю, по пашне, потом через овраги выбрались за границу имения, и там уж на петербургский тракт — пыльный, широкий. Солнышко пригревало, и небо было разбеленно-синим, как на фреске. Двигались споро и молча. Вот только — не в первом же, но в третьем, наверно — трактире на большой дороге Миха предложил промочить горло, для быстрого ходу. А где чарка, там и вторая — по крайней мере, так было у Михи. Андрей не пил. Он сидел за скобленым столом, прихлебывал щи и с неясной тоской слушал, как Миха задирает местного балалаечника: — Да кто так играет? Трень-брень! Дай покажу, как. Давай! Белесый парень протянул ему балалайку, и Горшок показал. Играть он правда умел, к концу песни народ стал подтягиваться. Внезапно Андрей заметил в толпе знакомую лысину в нимбе рыжих волос — помощник баринова эконома, изрядный пьяница. В имении пить барин ему запретил, пригрозив, что выгонит, и тот раз в неделю отлучался куда-то. Обратно его привозили и швыряли из телеги как пыльный мешок. Вот и сейчас он был совсем уже захорошевший — красный, косящий, с пивной кружкой в руке. Протолкнулся сквозь толпу к Михе, завопил, разевая слюнявый рот: — Муз… ик!.. кант, а я тебя знаю! Ты ж из наших! — Обознался, — повел плечами Горшок. — Не мешай играть, добрый человек. — Точно, наш! Из леонтьевских. Тебе кто дозволил здесь квасить, скотина? — От скотины слышу! — всхрапнул Горшок. — Шо-о? — протянул экономов помощник. — Ты кого скотиной назвал?.. Андрей сидел в странном безволии, зажав ложку в руке. В иной момент он бы подорвался, схватил Миху в охапку и вытащил на улицу. А там — мало ли коней не привязанных, или в телегу какую спрятаться да переждать… — Эй, покажи свою рожу щербатую… — Да этож Леонтьева человек беглый! Ямщик сегодня сказал, там двое ушли… — А ну-ка держи его! Миха дрался как лев, раскидывая всех, балалайку надел экономову прихвостню на голову. Тот орал, стирая кровь с порезанной струнами щеки: — Сгною, сволочь! В подвале будешь сидеть до скончания века! На кишках тебя повешу! — пообещал он и рухнул от удара по затылку тарелкой со щами. Андрей стряхнул оторопь и тоже стал драться. В конце концов, жизнь свою задешево отдавать он был не намерен. Волен барин его казнить — пусть казнит. Только пусть лучше сам, а не препоручает какому-то лысому хрену. Все сражались со всеми, люди дубасили друг друга скамьями, тарелки летали по трактиру и бились с жалобным звоном. Схватившись за голову, ползал в осколках половой. Жена трактирщика, огромная ражая баба, громогласно орала: — Прекратить беспорядки! — Но никто её не слушал, и тогда она сама пошла врукопашную. И так легко и хорошо вдруг стало Андрею при взгляде на веселого Мишку, который драл за бороду невесть откуда оказавшегося здесь попа, что он замечтался, и сам получил по башке. Последнее, что он видел, была хозяйка с прикладом в руках, направившая ствол на Горшка. А теперь их везли, связанных по рукам и ногам, к барину на расправу. — Ужо вам, — злорадствовал замотанный тряпицей экономов помощник. — Бежали бы, так тихо, по лесам… но нет. Дурачье… — В следующий раз по лесам уйдем, — дерзко выдал Миха, и получил оплеуху. Всё так же связанных их тычками завели в барский дом — только чуть ослабили веревки на щиколотках. Нелепо переступая мелкими шажками, Андрей изнывал — как там барин? Неужели выйдет к ним сам? Перед глазами вставало бледно-смуглое прекрасное лицо с кудрями, как у архангела. Гневаться станет… конечно же, станет. Андрей вспомнил один образ из церкви, где давно уж не бывал, по правде — Спас Ярое Око, с бело-золотой страшной искрой в зрачке. Барин был как тот Спас. — Ждите. — Их бросили на мраморный пол в просторных сенях. Полдюжины мужиков, отличившихся при поимке, столпились у самых дверей, комкая в руках войлочные серые шапки. Кучер с помощником зорко поглядывали на пленников. Андрей поежился, подмигнул Горшку, мол, где наша не пропадала. Но Миха что-то затрусил, стал смурной вдруг и тихий. Когда кучер с экономовым прихвостнем отвлеклись, принявшись втолковывать самому бойкому из мужиков, что деньги за отлов беглецов по справедливости должны достаться самым пострадавшим, то есть — им двоим, Андрей качнулся к Михе и шепнул: — Не горюй, на себя всё возьму. Миха невесело хмыкнул, встряхнув свалявшимися, в юшке, волосами: — Так то и погано. Андрея это царапнуло. Ему же не трудно. Тоже, герой нашелся ещё. — Мих, лучше будет. Тебя и так барин не любит за весь твой фурьеризм… — А тебя будто любит! — вдруг шепотом перебил Миха. — Слушай, если он придумает особое что… например, чтоб мы друг друга секли… Андрей внимательно слушал, косясь на лающихся мужиков. — Я тебя несильно буду, но ты ори, будто совсем помираешь, — попросил Миха. — И я буду так же. Лады? Андрей кивнул. Непривычно было видеть Горшка таким пришибленным, едва не дрожащим. — Мих, ты боишься, что ли? — Вовсе нет! — обиделся Горшок и зачастил: — Просто… Меня ж батя в детстве драл, а больше грозился… На стене всегда вожжа висела, как вспомню, так поджилки сводит. На самом деле, дурь такая… Андрей кивнул опять. Его-то как раз в семье не драли. Видно, берегла судьба для барина. Он как-то очень резко вспомнил обо всём и пошевелил затекшими запястьями. Скрипнула дверь черной половины, и выглянула кухарка в съехавшем на самый затылок платке. Тут же всплеснула руками и ахнула: — Батюшки, все-таки поймали! Она подошла, переваливаясь как гусыня, с трудом наклонилась к связанным. — Ну чего вы… соколики. Вас за то вино теперь каждый здесь готов придушить. Столько добра в землю-то! Миха угрюмо молчал. Андрей попытался улыбнуться: — Марьюшка, а дай-ка попить. Бога ради. — Это можно, — кивнула она, и через минуту вынесла им с кухни медный ковш. Андрей помотал головой, когда она поднесла ему к самым губам — мол, сначала Михе. Тот тоже задергался, так что она усмехнулась: — Ой, дурни. Давайте уж кто-нибудь. Первым отпил Миха, но сделав несколько глотков, поморщился и замер с недоумением. — Теперь вода у нас вся такая, — вздохнула кухарка, поднося ковш Андрею. Тот тоже припал и жадно начал пить, но вода и вправду была другой, не такой, как всегда. Теплой, что ли, как в пруду, когда неделями подряд стоит зной. Тем не менее, он жадно выпил до дна, раз Горшок не хотел, и когда Марьюшка убирала ковш, боднул её виском в руку: — Спасибо, красавица. — Да какая я тебе красавица! — засмеялась она, грозя ему пальцем. — Хромая квашня… Ладно. Не робейте. Не засечет же он вас… А я потом мази дам. — Эй! — окликнул её помощник эконома. — Ты этих мерзавцев не слушай, они живо тебя заболтают. — Поуказывай мне тут! — подбоченилась она, и гордо фыркнув, поковыляла на кухню. Раздалось шарканье подбитых войлоком туфлей, и к ним спустился седой камердинер. Поглядел исподлобья и коротко подарил: — Барин скоро выйдут. Сердце у Андрея тут и вовсе зашлось. Стены с пурпурными обоями покачнулись, колонны заплясали как березки на ветру… Он дернулся, сам не зная куда, и кучер придержал его за плечо: — Стой-стой… Поздно бежать уж. — Андрею в его голосе послышалось даже сочувствие. Неловко повернувшись, он сел, потом встал на колени. Мраморный пол отдавал в суставы сверлящим холодом. В этот момент послышались тяжелые шаги. Андрей вскинул голову. Наверху лестницы стоял барин, осунувшийся, в черном своем сюртуке, и нервно раздувая ноздри, смотрел на него. Он был бледен, но на скулах горели яркие пятна румянца, глаза были покрасневшие, как будто запавшие — и темные от гнева. Медленно, опираясь рукой на мраморные перила, он сошел по лестнице и приблизился на расстояние шага к беглецам. — На колени! — зашипели все, и Горшок нехотя, взбрыкнув, тоже встал. Барин коротко замахнулся — и отвесил Андрею пощечину. От удара огромной тяжелой ладони в ушах загудело. Голова мотнулась в сторону, Андрей едва устоял, но его удержали. Он шумно вдохнул. Во рту сразу сделалось солоно от разбитой губы, а на душе светло, словно в Пасху. Барин ударил его, как благородного. А Горшка он так не ударил, только посмотрел вскользь. Тот подрагивал, весь напряженный, того и жди бы, впился зубами. — Батюшка Александр Вадимович… — загудели мужики, быстро надевая и сдергивая для пущего уважения шапки. — Привели как были, сами расправы не чинили, всё как вы и велели, — отчитался кучер, и помощник эконома вставил: — Да! А что битые, это они сами побились… И меня побили, шельмы такие, — он повернулся рассаженной щекой. — Спасибо, — тихо, глядя куда-то перед собой, молвил барин. И вроде страшно было Андрею от его взгляда и голоса, а тоже и сладко, и весело. Как будто в омут смотришь и замечаешь, как вода красиво журчит, так бы и прыгнул. — Ступай к лекарю, он посмотрит, — кивнул барин помощнику. — Ваше благородие. Барин встряхнул кудрями, вспомнив: — А, конечно, вам следует денег… Да, — он обернулся к камердинеру: — Пусть выдадут всем по половине целкового, пострадавшему полный. Мужики благодарно склонили головы, а кучер шумно, с обидой задышал, так что Андрею даже смешно сделалось. Обделили мерзавца! Барин задумчиво, страшно смотрел на друзей. Андрей еле сдерживался, чтобы не броситься в ноги, не припасть рассаженными губами к домашним туфлям. Миха бы не одобрил. Он и так стоял рядом, нахохлившийся, недовольный, будто его оторвали от важных дел за какой-нибудь глупой надобностью. Барин слегка качнул пальцем в направлении Михи: — На конюшню, дать ему пять плетей. — А после в железа? — с надеждой уточнил экономов помощник. — Нет… Обработать повреждения. И пусть идет… к себе, где он там… — Барин перевел взгляд на Андрея. — А этого в мертвецкую. Ты, — обратился он к кучеру, и тот явно воспрянул. — Как договаривались. — Слушаюсь, барин. «В мертвецкую». У Андрея в голове застыло это слово, само сизое и ледяное, как стылый покойник. Сразу так и в мертвецкую? Или… — Негодяй! — заорал Горшок. — Угнетатель! Ты еще поплатишься! Тьфу! — он попытался плюнуть в барина, но из-за отсутствия передних зубов только выронил комочек слюны себе на грудь. — Все вы поплатитесь!.. Барин брезгливо свел темные брови, и Андрей невольно залюбовался. От такого и смерть принять было не страшно. — Ну вот что ты?.. — тоже сплюнул по привычке кучер, но успел поймать в руку. — Леворюционер… Мужики начали разрозненно кланяться, а потом обступили Горшка и потащили из дома. Он продолжал орать о свободе и отбиваться, но те были сильней. У Андрея все сжалось внутри от мысли, как Миху будут пороть — и от предвкушения чего-то ужасного для себя.

***

Мертвецкой называли небольшую комнатку в полуподвале, с тремя окошками под потолком. Если кто-то в доме умирал, там, в холоде, хранили до похорон тело — барин запрещал держать в жилых покоях, говорил, это «негигиенично». Андрей слышал от дворни, что барин в ней режет людей, как лягушек. Якобы, когда Трофим, дурковатый бондарь, спьяну наелся гвоздей и от этого помер, барин приказал его отнести в эту комнатку и сам заперся с телом. Кухарка рассказывала, что вечером шла, да увидела свет из окошек. Присела, а там — батюшки святы! — молодой хозяин в мясницком фартуке стоит при свечах возле тела и огромным ножом-то ему живот вспарывает… — Не обессудь, парень, так уж барин велел, — вздыхал кучер, привязывая Андрея к столу. Андрей, конечно, побился для вида, пока его тащили в мертвецкую, а там сразу обмяк. Силы его и вправду оставили. Он позволил нагнуть себя и уложить лицом на узкий стол, обитый стальным листом. Пока помощник эконома давил сверху на плечи, кучер снизу, под столом, заново связывал запястья. Получалось, Андрей столешницу будто обнимал. Он остаточно, вяло пихался и бил помощника пятками. Потом щиколотки притянули к ножкам стола, да туго, так, что и не дернешься. Одежду, однако, не снимали — барин велел оставить. — Как, всё, значится? — мучители переглянулись. Андрей переступил на пробу, и край стола неприятно уперся в живот. — Всё, получается, — сказал кучер. Он поправил фитилек у одной из пяти свечей в рогатом подсвечнике, что стоял на полу, и вдруг перекрестил Андрея. — Спаси тебя господь. Когда за ними закрылась дверь, Андрей со стоном уткнулся лбом в ледяную столешницу. Страх накатывал волнами, сменяясь счастьем. Вот его и поймали. Больше некуда бежать. Пусть барин что угодно с ним сделает. Хоть зарежет как лягушку — Андрей будет рад. Он вспомнил, как весной приезжал к барину погостить сосед-помещик с дочкой на выданье. Девица была милая, курносая, рыжеватая, да уж больно восторженная. Рисовала акварели, играла на клавикордах, пищала романсы и даже пыталась из опер. Однажды, когда взяла в «Волшебной флейте» верхнюю ноту, в руках у папеньки лопнул бокал. Рисовала, впрочем, она хорошо, Андрей даже завидовал, подглядывая ей в мольберт. Так однажды и заметил, что на пейзаже, который она писала с заднего крыльца усадьбы — вид на речку и луг — пририсованы две фигурки, тонкая, вроде как девичья, и рядом высокая, с широкими плечами мужская. Этот рисунок Андрею совсем не понравился. Когда барышня вернулась к этюднику, она была не одна, а вела под руку барина. В отсутствии отца осмелев, она висла на нем и щебетала, что природа здесь просто рай, и этот луг — идеален, и именно в идеальном виде изобразила она его на своем… На мольберте вместо пейзажа стояла картонка с красной дьявольской рожей, похожей на афедрон. Рожа, круглая и щекастая, скалилась из пекла, а вокруг плясали мелкие юркие черти. Это Андрей нарисовал в Страстную неделю, после проповеди о Страшном суде. Барышня вскрикнула и упала без чувств. Барин, на миг заломив в отчаянии руки, огляделся и присел рядом с ней. Приложил пальцы к шее, ухо к груди, посерьезнел и распустил на девице корсаж. Андрей даже ахнул в кустах. Барин, мигом одичавший, порвал ей рубашку и уже припал к девичьим губам, когда вдруг из-за угла вышел папенька. Вечером того же дня, когда сосед со скандалом уехал, барин вызвал «Кузьму» к себе. Он сидел за столом, на котором были разложены какие-то саженцы, корешки и книги по биологии — Андрей краем глаза зацепил рисунок петрова креста, как он вьется и ползет под землей. Барин тщательно обстругивал ножом что-то темное и небольшое. Отложив это на стол, он спросил Андрея: — Ты знаешь, какое воздействие на слизистые человека оказывает очищенный корень сырого имбиря? Андрей мотнул головой: — Нет, барин, не знаю. — Сейчас узнаешь. Барин как всегда запер дверь и велел ему раздеваться, потом — стать на колени и опереться локтями на кушетку. Андрей с замиранием сердца исполнил. Он не очень понимал, что значит «слизистые», но слово ему не понравилось — склизкое, как стены колодца. Это недоумение муторно занимало ум, пока барин не присел на корточки рядом с Андреем. — Смотри, — он показал Андрею корешок, весь уже гладко очищенный и ярко-желтый. Размерами он был с большой палец — правда, барина, а не Андрея, и к концу заметно расширялся и снова сужался, образуя подобие упора. — Да, ваше благородие, — зачарованно молвил Андрей. — Это корень сырого имбиря… «Да вы уж говорили, барин». — …Он выделяет эфирные масла, при контакте со слизистыми покровами вызывающие чувство жжения. Но не ожог как таковой, — барин сделал красивую паузу. — В этом плане корень имбиря безвреден. Так что можно применять его неограниченное количество времени. Ты понимаешь, что это значит? — Муку вечную, — прошелестел Андрей. Перед глазами встали картины пекла, которые он сам же и рисовал — плоть, нетленную в адском огне… — Правильно понимаешь, — барин погладил его по голове. — Но мы начнем с десяти минут. Он поставил на пол напротив Андрея небольшие песочные часы. Весь песок пока был внизу. Барин снова наклонился к Андрею: — Сейчас ты примешь это и не будешь выталкивать. Я тебе помогу. Андрей кивнул, забыв, что надо отвечать: «Да, барин» и «Слушаюсь, барин». Ноги вдруг ослабели, разъехались, и он тяжело оперся о кушетку. — Молодец, — барин погладил его по пояснице, а потом пальцы скользнули ниже, и Андрей ощутил прикосновение холодного, влажного… — А!.. — он дернулся было, но вспомнил, что виноват перед барином и должен терпеть. — Тихо-тихо, — шепнул барин. — Он ничего тебе не повредит. Гладкий, хороший. Может чу-уточку сейчас будет туго… Андрей выдохнул и позволил протолкнуть в себя корешок — подавшись назад, едва ли не сам насадился, как раз до упора. Было стыдно, что барин его трогает там, и до ужаса сладко. — Что ты чувствуешь? Андрей покачал бедрами, прогнулся в спине, отчего корешок внутри как-то сместился, и бодро отвечал: — Да ничего, барин. Вроде и не жжё… — и осекся. Он жёгся. Но так, слегка. Будто солнцем припекло там, где солнышко не светит. — Ничего, значит, — барин довольно усмехнулся и перевернул часы. — Если что, не молчи. Скажешь, когда не сможешь терпеть. — Да, барин… Ай! — Андрей воскликнул, едва не подпрыгнув. Корень жёгся! Жёгся, да еще как! — Ты хочешь, чтобы я его вынул? Андрей отчаянно замотал головой. Конечно, он хотел. Не хотел! Или… — Нет, — твердо сказал он. — Тебе понравится, — ласково пообещал барин. После он сидел за столом, перебирая еще какие-то мелочи, а Андрей, изнывая, мучился в адском огне на кушетке. Он то почти садился на пятки, так что конец корешка упирался в ковер, то наклонялся вперед и принимался вилять бедрами, выписывая восьмерки, видимо, в неосознанной надежде остудиться ветерком. Получалось только хуже, потому что по ощущению он себя так этим корнем трахал — тот шевелился внутри, задевая какое-то особое место, и Андрею делалось то тянуще приятно, то больно. Кровь прилила к чреслам, и Андрей с бесконечным стыдом заметил, что уронил уже на белое покрывало несколько прозрачных нитей смазки. Барин искоса поглядывал на него и улыбался. Но когда Андрей завел руку назад, хоть на миг уменьшить этот проклятый жар, барин тут же осадил его: — Так. Я не разрешал тебе себя трогать. — Ба… рин… Александр Вадимович… — простонал Андрей. — Да? — Я… не… — Андрей задохнулся от боли. Внизу горело и жгло, внутренности скрутились в тугой узел, колени дрожали. — Ты хочешь, чтобы я его вынул? — Нет, — Андрей вскинул голову. — Нет, не хочу. Барин удовлетворенно кивнул и снова склонился над столом. Андрей беззвучно плакал. Казалось, он сейчас умрет от этой прожигающей боли. Потому что не должен человек так страдать, всему есть пределы. Наверняка барин врал, вовсе это не безопасно, и он уже прогоревший насквозь, как скатерть, на которую упал уголек от жарко растопленного самовара… Почему-то образ со скатертью Андрея особенно впечатлил, и он, сам не зная, что делает, дотянулся до кончика корня и вытянул его из себя, напоследок проехавшись по всем чувствительным точкам. Счастливо выдохнул — но, вопреки ожиданию, жжение не прекратилось. Андрей замер с имбирем на отлете, не зная, как лучше, пока барин не заметил, — вставить обратно по-быстрому или закинуть куда-нибудь, а барину сказать, что всё растворилось… Но барин заметил. Негромко вздохнув, он встал из-за стола и подошел к вздрагивавшему Андрею. — Что я тебе велел? Андрей молчал, и тогда барин металлическим, словно сорванным голосом отчеканил: — Начинаем всё заново. Раз ты так хорошо умеешь терпеть. Он перевернул часы, в которых оставались считанные крупицы песка — а потом раздраженно взял у Андрея из руки корешок (вот же небрезгливый — рассеянно подумал Андрей), и снова ввел его, вкрутил, несколько раз повозив взад-вперед. Андрей охнул, а барин склонился над ним, навис сзади, втершись ногой между раздвинутых бедер, и зашептал на ухо: — Будешь ещё мне козни чинить? — Он слегка надавил на выступающий конец. — Соседей распугивать?! — Нет! — прохрипел Андрей. — Отвечай как следует. — Барин опустил руку и снова поправил корешок, так, что тот лег наконец-то правильно, и Андрея всего словно молнией прошибло. — Я не слышу. — Бу… Н-не, не буду, барин! Не буду! — вспомнил Андрей. — Больше не буду барышень пугать! Простите глупого! Барин немного понаслаждался его рыданиями и встал, отошел к шкафу. Андрей рвано вдохнул. Жар как будто ослаб или стал просто привычным. — А это — для закрепления результата, — барин показал ему тонкую ротанговую трость. — Сегодня считать буду я. — Он похлопал себе по ладони и замахнулся: — Один. При свисте рассекаемого воздуха Андрей, как всегда, напрягся — и не смог сдержать вскрика. Кроме боли от удара его пронзила другая боль. Внутри стало печь с новой силой. Он снова было потянулся достать, но вспомнил, что за это бывает, и упал лицом на скрещенные руки. — Два. Три. Четыре… Барин дал ему всего сорок ударов, но Андрею хватило. На десятом он стал орать в голос, на тридцатом охрип, а на тридцать девятом, содрогаясь, излился прямо на белое полотно. Еще один, последний удар заставил его повалиться на бок, все еще вздрагивая и сорванно, сипло хрипя. Должно быть, он лишился чувств, потому что не помнил, что было потом. Вроде, барин купал его в какой-то белой бадье, как ребенка. Сам вытирал, или Андрею это только причудилось. Потом он лежал на кушетке, подтянув как всегда колени к груди и прислушиваясь к утихающему жару внутри. Барин сидел рядом, и Андрей слепо ткнулся головой ему в теплое даже сквозь ткань большое колено. Барин не отпихнул — напротив, подсел чуть ближе, чтобы Андрею было удобно, а потом и вовсе взял его на руки. Андрей обхватил его за шею, уткнулся лицом себе в сгиб локтя и замер, чтобы не спугнуть счастье. Барин тихонько покачивал его. И вдруг сказал: — Она мне тоже не нравилась.

***

Что-то шевельнулось в углу — мышь? Или души неупокоенные? Андрей мотнул головой, прогоняя воспоминания. Время шло, а барина не было. Андрей корчился на столе. Поза оказалась ужасно неудобной: край упирался в самый низ живота, а Андрею, как назло, хотелось уже по нужде. Да, не стоило выхлебывать весь кухаркин ковш… Так-то ему ничего не мешало по жизни отлить куда угодно, хоть на статую Венеры с культяпками, хоть на угол заброшенной церкви (что он однажды и сделал, когда с Мишкой по малолетству шастали пьяные). Андрей вспомнил о Мишке, о былых днях и так задумался, что и не заметил, как подступает — еле успел сдержаться, сведя насколько можно колени. — Да что это за пытка такая-то, а, — простонал Андрей вслух. И понял — это действительно была ему пытка. Странно, что не напоили вином… Он представил, как его привязывают и вливают в рот чарку за чаркой. Андрей плюется, задыхается, но барин смотрит ласково и давит своей широкой ладонью под челюстью, заставляя раскрыть рот… От таких картин уд, и так отвердевший от воспоминаний о былой любви барина, болезненно дернулся, и Андрей заскулил. Словно кто его услышал — скрипнула вторая дверь в дальнем углу, и вошел барин. Без сюртука, в белой рубашке с закатанными манжетами. В руке он держал тонкую плетку. За ним послушной тенью проскользнул помощник эконома с табуретом, на который был водружен ящик с хирургическими инструментами, блестящими щипцами и пилами. Поставив его в углу возле подсвечника, старик заробел, и пятясь, выскочил вон. Они остались вдвоем. — Ну что, Кузьма, — грустно улыбнулся Александр Владимирович. — Видать, не любишь ты своего барина, — он вздохнул, покачав головой. Андрей широко и радостно ему улыбнулся.