Кузьма и барин

Андрею хотелось зажать уши, отвернуться, только бы не видеть искаженное любимое лицо, не слышать этот страшный лающий хохот, — но вдруг Александр Владимирович прекратил смеяться так же внезапно, как начал. Он даже покачал головой, словно сам дивился этому приступу, и продолжал: — Я признался ему. Дерзко, сбивчиво, глупо — да и слишком пространно, пожалуй, рассказал о своих нежных чувствах. Говорил, что нашел в нём умственный идеал человека, который не думал обрести на этой земле, что существование моё наполнилось смыслом. Выразил надежду, что поскольку граф также не разделяет общественных предрассудков, он согласится назвать меня в высшем смысле другом своим, и мы… — Александр Владимирович прервался, закашлявшись. — Словом, мы будем отныне, как Ахилл и Патрокл, ближе, чем кровные братья. Под конец бредил нечто о том, что если он захочет, мы сможем бросить всё и переехать в отцовское имение, подальше от любопытных глаз, и бесконечно наслаждаться обществом друг друга и чтением книг… Или, если ему больше по нраву, будем так же вместе кутить, и клянусь, на этот раз я выпью у Палкина той рябиновой водки и даже станцую у Жоржетт!.. — А он что? — хрипло спросил Андрей, хотя всё уже знал. — Граф выслушал меня с непроницаемым лицом — впрочем, с едва различимым оттенком сочувствия. Что-то недоброе блеснуло в его темных глазах, когда я закончил свою восторженную речь словами: «Как же я счастлив, что я вас люблю!». Я стоял перед ним, красный как дурак, и ждал, что граф по меньшей мере заключит меня в объятия, а может даже примется растроганно лобызать. Вместо этого он брезгливо поморщился и предположил, что я, видимо, нездоров. «Нет, что вы! — воскликнул я. — Я очень хорошо себя чувствую». «По вам и не скажешь, — процедил граф. — Потому что разум ваш явно сейчас в помутнении. Иначе как вам могла придти в голову мысль, что меня интересует… — он выговорил это слово с особенным отвращением, — …содомия. Тем более с вами. Александр, а ведь я и вправду считал вас своим другом!». Я еле стоял, не чувствуя ног, а он продолжал отчитывать меня, как школьный учитель. Сказал, что мои… порывы это наваждения плоти, и в прежние времена люди себя за такое секли. И что он очень, очень разочарован во мне. — Вот же гад, — Андрей в ярости сжал кулаки. — Сам он этот… содомит! В груди заболело, словно ножом полоснули по сердцу. Как можно с его барином — так?.. — Не помню, как я ушел, — Александр Владимирович говорил медленно, глухо. — Дома в отчаянии я исполосовал себе спину. Сначала лупил линейкой прямо сквозь сюртук — по бокам, по плечам. Потом догадался снять одежду и взять хлыст. Когда-то я начинал заниматься ездой, и хотя к огорчению отца так и не научился толком держаться в седле, у меня остался небольшой выездковый хлыстик. Оказалось, он очень больно бьет… — Саша… — Лошадей сделалось еще жальче. Плюс одна причина, по которой не стать мне великим наездником, — Александр Владимирович усмехнулся. — Я наносил себе удар за ударом, вспоминая свой жуткий позор. Я… я просто не мог поверить — неужели граф, такой родной мне и близкий, считает чувство любви грехом? Я сам пытался понять, а не грех ли это и вправду? Полудетские шалости в пансионе и банщик, который слукавил насчет дополнительных услуг и не только побрил, но и доставил своими умелыми руками иное удовольствие… Был ли это грех?.. — А что за банщик? — уточнил Андрей. — Ах, у Московского вокзала при гостинице есть заведение… Стоило догадаться, когда половой спросил, не хочу ли я банщицу. Конечно, я отказался! — Александр Владимирович гневно сверкнул глазами. — Чтобы молодая женщина для чужой прихоти утруждала себя в парной — это совершенно недопустимо! Андрей улыбнулся сквозь слезы и наклонился к своему бедному барину: — Я сам тебя завтра попарю, у нас. Со всеми услугами. Лучше, чем в Петербурге. Александр Владимирович сглотнул, шмыгнув носом, и поднял палец: — К слову, удовольствие от ударов веником имеет тот же механизм, что и восторг флагелляции! Тут Андрей немного не понял: вроде, барин флагелляцией называл когда елду в рот берут. Впрочем, бог знает, как у них там в Петербурге, он завтра сделает и то, и другое. — …Вскоре я перестал ощущать всякую боль. Спина сочилась кровью из десятков сеченых ран, но я был по-странному счастлив, покоен. Обида прошла. Я и раньше чувствовал подобное, когда отец, утомившись, опускал поредевшие розги, но тут я испытал совершенно новое чувство. Помню, как лёг лицом на ковер, раскинул руки крестом и так и заснул на полу своей комнаты. Поздним утром меня разбудил слуга стуком в дверь. Он принес приглашение на вечер от графа. Андрей шумно выдохнул. Хотелось закричать, взмолиться: не надо, не ходи! — но он знал, что всё равно уже поздно и слушал в тоскливой обреченности. — Отчего-то я ждал, что это будет обычный сбор нашей беспутной компании. Но в тот вечер у графа я оказался один. В его кабинете в особняке на Дворцовой всегда было жарко натоплено и темно от задернутых штор, но впервые мне почудилось в этом нечто вычурное и ненормальное. Граф сидел в кресле, почему-то напоминая большую рептилию. Он смотрел на меня, и под его матово-черным, равнодушно-испытующим взглядом, — я не знаю, как сказать, — Александр Владимирович поморщился, — наверно, ты понял… В общем, все слова, которые я заготовил о нашем разрыве, я тут же забыл. Граф спросил меня, как идет усмирение плоти. С какой-то странной гордостью я заголился. Да! Задрал рубашку и показал ему спину. Я ждал, что граф ужаснется, раскается, будет впечатлен этим доказательством моей любви и отчаяния. Может, даже извинится. Граф оглядел мои рубцы с воодушевлением и посоветовал делать так каждый раз, когда греховные мысли будут одолевать. А потом мы поехали кутить и закончили тот вечер на Мойке в каком-то шалмане с цыганами, где граф плясал казачка и пел трубным голосом романсы, а я лежал на диванчике в зале и заливал слезами цветастую юбку солистки. Цыганка гладила меня по голове рукой в тяжелых перстнях, и это последнее, что я помню. Александр Владимирович глубоко вздохнул и потер висок, как от головной боли. — С того дня я начал много пить. Я и до этого в обществе графа не брезговал спиртным, но теперь стал напиваться намеренно, чтобы не было так больно душе. Полторы, две бутылки вина за вечер или полдюжины рюмок коньяку. Из-за несчастливой особенности организма — вероятно, высокой активности ферментов печени, я мало пьянел, и домой возвращался как правило уже почти трезвым. Там я сек себя, пытаясь прогнать мысли о графе. Теперь я стегал себя куском бечевки с грузиком на конце. Когда бечевка порвалась, я ненадолго вернулся к хлысту для езды. Андрей, не выдержав, всхлипнул и уткнулся лицом барину в горячую грудь. Тот прижал его к себе, погладил по затылку широкой ладонью и продолжал: — Я находил в этом наслаждение, но не всегда знал в нем меру. Вскоре я купил для усмирения плоти настоящую плетку-семихвостку. Страшно представить, что кто-то иной вполне мог использовать её для наказания слуг… Она секла, пожалуй, мягко, но в моих руках оставляла широкие ссадины каждым из плоских ремней. С ней-то мне и не повезло. Я ударил вдоль по недавним, едва затянувшимся ранам и рассек кожу так, что края не сходились. Впервые за долгое время мне сделалось действительно больно. Это было на таком месте в середине спины, что сам я толком не мог обработать, не то что зашить. Несколько дней я провёл, пачкая кровью рубашки. Раны стали гноиться и расходились всё шире. Потребовалось ушивать. К обычному доктору я обратиться не мог из-за остатков стеснительности. Наконец, субботней ночью ситуация стала критической. Я почувствовал озноб, который не унялся от дозы хинина. Из спины текла сукровица. Я велел слуге найти извозчика и поехал к своему однокашнику Альберту, очень славному немцу из обедневших остзейских дворян, который жил в конце острова. Тот не спал в поздний час и радушно принял меня в своем скромном жилище на 10-й линии, на втором этаже закопченного доходного дома. Всё время, пока мы были с ним, мне чудилось, что в квартире еще кто-то есть, возможно, женщина — я слышал из комнаты будто бы шорох пышных юбок, но естественно, и взглядом не дал понять, что заметил. — И как он, помог? — спросил Андрей, шмыгнув носом и отклоняясь. — Да. Мой товарищ согласился посмотреть, что там со спиной. Он сказал, вероятно, мы едва не упустили момент — еще немного, и началась бы гангрена. Шовный материал я привез с собой, у него нашлось всё нужное для дезинфекции. Для анестезии он дал мне выпить шкалик крепкого рома. Бедняга не знал, что для меня это всё равно что чашка чая… Когда он закончил, я почувствовал, что должен все же сказать, как оказался в таком положении — и соврал, что втайне религиозен. Для нас, ученых-материалистов, это было гораздо позорней какой-то там содомии. Я сказал, что наложил на себя епитимью, но как бы по католическому образцу… Тот вдруг признался, что видит домового. Мы распрощались, совершенно довольные друг другом, и клянусь, спускаясь по лестнице, я слышал из его квартиры тоненький, словно бы старческий смех. Андрей улыбнулся. Всяк знает, что домовые большие проказники. То сметану съедят, то пряжу запутают. По крайней мере, он сам всегда так говорил, когда его ловили с измазанным ртом. — После этого я уже не усердствовал так в наказаниях, и образ графа стал натурально преследовать меня. Часто ночью я просыпался и видел его лицо — лоснящееся, равнодушно-довольное, словно у какого-то калмыцкого идола, или, может быть, Будды. Наши встречи продолжались, внешне — с компанией — как ни в чем не бывало, наедине — с тревогой и отравившим всё горем моей отвергнутой любви. Больше мы не были друзьями; я таскался за ним скорее как собака. Ты, наверно, не знаешь, но есть такие маленькие, с муфту, левретки, которых берут с собою светские дамы вроде как для красоты. Я был его левреткой. Хотя когда он напивался (а пить граф не умел) — наоборот, таскал его я. — Александр Владимирович снова покачал головой. — Он засыпал в карете у меня на плече, иногда бессильно падая в колени лицом. Сколько раз при этом я вспоминал наш страшный разговор и конец нашей дружбы. Однажды его начало рвать, и признаться, я на долю секунды допустил, что мог бы ему не помочь, а просто смотрел бы, как он будет захлебываться… Тем вечером я высек себя в два раза усердней. Что, я уже совсем противен тебе? — вдруг спросил он у Андрея. — Нет, как можно, Саша. Ты ж ему помог, и… — Андрей пожал плечами. — А… Что дальше было? — Наконец, я совершенно изнемог и предложил ему себя. Да, это было глупо, глупей, чем первое признание, и в сто раз более позорно. Мы были очень пьяны. Гусев раздобыл какой-то особый полынный настой, который граф тут же отнял, и мы стали пить вдвоем в его кабинете, со смехом выгнав друзей — друзей ли?.. Говорили, как всегда, о философии и в частности о свободе. Граф, заплетаясь, вещал, что свобода является неотъемлемым качеством души, и даже предавая себя служению Богу или Дьяволу, человек, как бы лишаясь свободы, тем самым лишь утверждает её, на самом деле не принадлежа никому. Я был менее способен к софизмам и сказал, что хочу принадлежать ему. Стать его собственностью, предать себя только его рукам. Граф улыбнулся и вдруг приказал раздеваться. Александр Владимирович бросил на Андрея молящий, полный горечи взгляд, но Андрей кивнул: продолжай. Продолжай, если надо, я всё равно тебя буду любить. — Я спросил его, снова глупо — полностью ли раздеваться? Он сказал, что довольно будет лишь снизу, рубашку можно оставить. Пальцы плохо слушались, когда я стаскивал с себя исподнее. Уже потом вспомнил про обувь и шатался со стянутыми одеждой ногами. Наконец, отбросив всё комом, я развалился на софе, призывно развел колени. Я был пьян и не задумывался, что именно произойдет, просто хотел, чтобы граф… — Александр Владимирович опустил взгляд, — как я уже говорил, сделал меня своим. Стоит сказать, он не скрывал, что начал греть кочергу. Склонившись у камина, он держал её кончик в огне и то и дело косился на меня хитрым монгольским глазом. Но я почему-то не верил. Я знал, к чему всё идёт, я мог уйти, но… Граф приблизился ко мне с этим докрасна раскаленным прутом, как архангел с огненным мечом на некоей барочной картине. Опустился на колени, облизывая свои жадные, как у вампира, полные губы. Он крепко взял мою ногу повыше колена, так что я невольно вскрикнул от боли — а потом приложил к бедру с внутренней стороны торец кочерги. Должно быть, я потерял сознание, потому что не помню, как оказался одет — небрежно, словно с каким-то особым презрением. Я ехал в карете графа один через Дворцовый мост, и на Неве было белым-бело от снега. И забавно… сильно пахло горелым. Александр Владимирович снова смотрел сквозь Андрея страшным, потерянным взглядом. — Целый день я пролежал в лихорадке, и еще почти неделю занятий пришлось пропустить, потому что слишком сильной была боль при ходьбе. После того, как граф меня заклеймил, мы прекратили всяческие сношения. Я наконец-то усвоил урок. Я понял, что этот человек не умеет любить и живет лишь ради дешевого блеска своих парадоксов. Он присылал приглашения — я рвал их, не читая. Каждый раз, когда слуга приносил корреспонденцию, у меня заходилось сердце. Я боялся увидеть знакомый белый конверт — но еще больше почему-то боялся его не увидеть. Конверты, однако же, приходили исправно. Граф хотел еще немного поиграть со своей жертвой, словно кот с загнанной в угол мышью. Андрею сделалось бесконечно тоскливо оттого, что не было у барина собственного барина, которому можно пожаловаться. Когда вот экономов помощник стал лютовать и зажимать кухарку по углам, та нажаловалась, еще прежнему хозяину, старому барину. Экономова прихвостня посекли на конюшне, и сразу стал как шелковый. Вот бы того графа кто тоже посек!.. — Я стал много пить, просто чтобы уснуть. Открыл для себя лауданум — любимое средство всех истеричек. Однажды смешал его с вином и проспал восемнадцать часов. Ещё как-то раз, выпив за вечер три бутылки мерло пятьдесят четвертого года, я отправился искать приключений по тем местам, где кутили мы с графом. Кабачок мадам Жоржетт был закрыт и опечатан полицией. В трактире на Сенной я заказал штоф водки и в каком-то подвале в Коломне, где веселились пьяные моряки и портовые девки, обзавелся сим произведением примитивного искусства, — Александр Владимирович показал ящерицу на руке. — Должно быть, содержание спирта в моей крови было так высоко, что я не заразился желтухой и иными болезнями, которыми страдают любители подобных наколок. — Красивая, — Андрей провел пальцами по извилистому контуру. — Будто Полоз. — Признаться, на следующий день я мало что помнил. Пытался оттянуть краску компрессами, но лишь слегка размыл контур. Я решил, пусть это останется вторым, после клейма, свидетельством моего помутнения. Или третьим?.. Благо, эта рептилия напоминала мне о графе с его звериными повадками. Я думал, ничто не заставит меня снова увидеться с ним. Но однажды вечером в начале марта, когда я у себя в кабинете штудировал анатомию на латыни, пришел мой слуга, крайне взволнованный и даже напуганный. Он сказал, люди графа ждут внизу, и протянул очередное письмо — вернее, записку без конверта. Она гласила: «Мой отец при смерти. Пожалуйста, приезжайте скорее». И подпись: А.Г. — И ты поехал, Саша? — Я не мог отказать. Конечно, я допускал, что это очередная уловка графа, но если бы это была правда, я бы в жизни себе не простил, что не попрощался со стариком. Карета графа отвезла нас на Ржевку. Ехали долго, сквозь буран, частью по льду Невы. Я смотрел через запотевшее окно на белую мглу и втайне мечтал, чтобы всё это оказалось лишь сном. Но это был не сон. В доме царила мрачная тишина, нарушаемая лишь свистящим дыханием умирающего. Его разбил апоплексический удар, правая половина отнялась, — и мне сделалось горько, потому что я предупреждал его об опасностях чрезмерного полнокровия, но Юрий Михайлович, конечно, меня не послушал и продолжал уничтожать по фаршированной пулярке за раз. Грузное тело лежало в парадной спальной, под балдахином, — уже не вполне человек, скорее предмет кратковременной общей досадной заботы. На застывшем лице жил один левый глаз, да чуть дергался уголок рта в пене накипевшей слюны. Я ничего уже не мог сделать и просто взял его за горячую влажную руку. Старик узнал меня и заволновался. Прошел граф. Он коротко молча кивнул мне и принялся обшаривать ящики секретера, не стесняясь присутствия отца. Не найдя ничего — вернее, не найдя чего-то, он в ярости вырвал пустой ящик, швырнул об пол и выбежал из комнаты как вихрь. Я понял, что он ищет завещание. — Вот же хлыщ, — скривился Андрей. — Батю бы хоть постеснялся. — Я старался ласковым разговором отвлечь старика, приказал принести холодное обтирание с ароматическим уксусом. Кровопускание уже бы только усилило муки, поэтому я решил скрасить его последние минуты и благодарил за все рассказы о военных походах, нес какой-то романтический бред про жизнь, отданную служению чести… Внезапно он стиснул мои пальцы и покосился на лаковую пеструю шкатулку, стоявшую на верхней полке в шкафчике-горке. Мутнеющий глаз забегал, задергался. Я принес её старику. Подумал, он хочет утешиться видом дорого сердцу предмета. Старый граф снова вцепился в мою руку и принялся сжимать, то сильнее, то слабее обхватывая пальцы. Не знаю, как, но я догадался, что эта последовательность — подобие азбуки Вейля и Морзе, которую используют на телеграфе. Два, пропуск, пять, пропуск, три… Были еще цифры, сейчас я не помню, но тогда он повторил код несколько раз. С замиранием сердца я осмотрел шкатулку с летучими змеями и пагодами. В необычном месте, на боковой стенке был врезан миниатюрный замочек для шифра. Я ногтем подкрутил колесики, чтобы цифры на них образовали последовательность, и крышка со щелчком отскочила. Внутри был свернутый в трубку листок. — Завещание! — обрадовался Андрей, но Александр Владимирович горько улыбнулся: — И конечно, и здесь я всё умудрился испортить. Стоило унести его с собой, связаться с приказчиком или сторонним нотариусом… Вместо этого я зачем-то начал его разворачивать — с конца, так что увидел лишь несколько строк. Вдруг старик ужасно, сипло просвистел уголком рта: «Найти… сына…». Я подумал, он хочет позвать Алексея, привстал, но старый граф снова вцепился в меня с выражением ужаса. Это была агония. Я продолжал держать его за руку всё время, пока длились последние судороги, и закрыл ему глаза. В наступившей тишине до странного громко щелкали в камине дрова. Я машинально развернул листок, но плохо видел от слез и ничего не понимал. Смог различить только в конце название деревни — к слову, в точности такое же, как у одной из деревень моего отца… Я так был смятен, что не замечал ничего вокруг. — Наследник явился?.. — обреченно предположил Андрей. — «Ах, да оно у тебя!» — крикнул вдруг граф, незаметно зашедший. Он попытался вырвать листок, я оттолкнул его, и мы покатились по полу, сцепившись. Граф ревел как зверь и молотил меня кулаками, извергая проклятья словно какой-нибудь пьяный грузчик с верфей. На шум прибежали слуги, но граф страшным окриком велел им уйти. Я почти смог скинуть его с себя, но тут появился Гусев. Вдвоем они одолели, отняв у меня завещание. Граф жадно пробежал его глазами, ухмыльнулся — и швырнул в огонь. А после, отряхнув с черного сюртука сор, уселся в кресло — огромный, начинающий уже грузнеть, как отец. И я понял, на кого он похож. Точно так же, щурясь после плотной еды, сидел на камнях толстый черный варан в виварии университета. Андрей молчал. Он бы сам, конечно, такой глупости не допустил. Запрятал бы грамоту под пятку в сапог и тикал до города… — ну так он же не барин, и барин — не он. Хотя жаль, конечно, и любопытно, что там было — страсть. — По закону, за отсутствием особого завещания, граф оказался единственным наследником немалого состояния. Иных — признанных — детей у старика не было. Это, естественно, укрепило положение графа в свете, сделав еще более желанным гостем во всяком доме. И всё возвратилось на круги своя, — Александр Владимирович с безмерной горечью стиснул губы. — Это что же… и вы с ним… — Да. В тот раз я в гневе уехал из имения, лишь в пути поняв, что всё ещё продолжаю пользоваться милостью графа — экипаж ведь принадлежал ему. Я потребовал выпустить меня, и шёл от Адмиралтейства пешком по льду на Васильевский, кутаясь в пелерину. Я рыдал, потому что знал — несмотря на всё отвращение к этому безнравственному человеку, я не мог перестать его любить. На следующий день он снова прислал приглашение, будто ни в чем не бывало. И я явился, и мы пили на Невском, а потом с итальянцами в цирке. На похороны отца он меня не позвал. Андрей вздохнул и погладил барина по голове. Кожа под пальцами пылала, как раскаленное железо. — Это был какой-то гипноз, месмерическая тёмная сила. Я видел других, новых его фаворитов — мелочных, плоских людей, дураков и кутил. Однажды я заговорил о них, — граф, рассвирепев, отвесил мне тумаков и затолкал в стенной шкаф. Я так опешил, что не мог толком сопротивляться. Он запер дверь и велел мне посидеть, подумать о своем поведении. Вскоре я услышал, как он весело болтает с каким-то юношей, судя по голосу, совсем еще мальчишкой — и сыплет остротами, которые некогда сказал ему я! Самое удивительное, что история со шкафом повторялась несколько раз. У меня началось нечто вроде истерических припадков со слезами и смехом. Мы спорили с ним, я рыдал, пока не начинал задыхаться, и он запирал меня. Однажды на вопрос какой-то дамы, что это за звук, граф небрежно бросил: «А, это скулит моя больная собака, которую давно уже следовало бы пристрелить». Дама выразила надежду, что граф будет милосерден и сделает это как можно скорей. В том, как граф унижал меня, я находил некую особую сладость. Будто каждый раз я заглядывал в бездну, поражаясь бескрайней её глубине. Но всё же, оказалось, и бездна имеет пределы. Как-то раз граф стал при мне рассказывать Гусеву о феномене безумной, собачьей преданности у людей — на этот раз, не скрывая имён. Весёлым тоном он сообщил, что я с переменным успехом борюсь, по его указанию, с собственной тягой к содомии. Не попросил — скорее, приказал, чтобы я предъявил Гусеву доказательства своего усердия. Словно во сне, я разделся сверху до пояса. Они окружили меня, принялись бесстыдно разглядывать спину, трогать отметины. Гусев довольно ухмылялся, пока граф с видом знатока рассуждал, от чего может быть тот или иной удар. Может, это, узкое — струна от гитары? Да нет, право, глупости! Он осведомился, хорошо ли продвигается моё излечение. Я съязвил, что не очень и потребуется его помощь, и… Попросил его, чтобы он лично меня отстегал. Александр Владимирович закусил костяшки пальцев, и вдруг снова усмехнулся — страшно, безумно: — В результате стегал меня Гусев. Я пошел и на это. Граф побрезговал. Он смотрел, как я вздрагиваю под ударами, лежа грудью на каком-то нелепом плюшевом пуфе. Наши глаза вдруг встретились — и не было в его взгляде ничего человеческого, только спокойствие накормленного кровью божка. Когда запыхавшийся Гусев отсчитал мне тридцать ударов тяжелым футляром от шпаги, я готов был умереть от стыда и отчаяния. Граф устроил мне выговор, что так унижаться нельзя. Что своей покорностью я позорю не только себя, но и их тоже (правда, как он пришёл к подобному выводу, я не вполне уловил). Сказал, что полюбил — тут он замолк, смятенный своей оговоркой, — испытал ко мне симпатию, когда я был совсем другим, гордым, равным ему и мог войти в их круг. Теперь я больше не интересен, и ему жаль, что он тратил время на такого пустого, никчемного человека как я. Покачиваясь от горя, я ушел, а вслед мне несся их довольный, глумливый смех. Тем же вечером я попытался отравиться. У меня давно была закуплена соль цианистоводородной кислоты для опыта по разделению металлов. Я проглотил белый порошок, давясь, и запил его водкой. Должно быть, доза была недостаточной для моего веса, и яд действовал медленно — но всё же он действовал. Подступило удушье, я рухнул на колени, и последнее, что я четко помню — дерево пола под ладонями. Дальше была темнота. Но забавно, — Александр Владимирович закусил губу, — даже в помрачении мой мозг сохранил базовые знания химии. Потому что я пришел в себя на кухне, поедающим колотый сахар к ужасу визжащей служанки. Я выжил. Глюкоза связывает и нейтрализует цианид, превращая в безвредные циангидрины. Прикончив головку сахара, я приступил к эклерам с заварным кремом. Следующие несколько дней я питался исключительно ими, посылая слугу в булочную на углу со Средним проспектом, где в конце концов ему стали делать скидки и даже презентовали кулек марципана. Андрей попытался улыбнуться, но не вышло — лицо свело, будто зимой на морозе. Он смотрел в прекрасные влажные глаза своего Саши и не мог поверить — чтобы он вот так, да себя убил?.. — Собственно, на третий день, когда я лежал в постели, поедая эклеры и читая «Путевые очерки из северо-восточной Африки» Брема-младшего, мне нанес визит Гусев. Он выглядел мрачным — но не торжествующей мрачностью, как обычно, а какой-то растерянной. Нечто подсказывало, близкое общение с графом пришлось ему не по нраву. Мне было тяжело говорить с человеком, который стал свидетелем моего позора и даже сам меня сёк, но я постарался не выдать волнения. Он спросил без обиняков: если граф призовет — пойду ли я снова к нему? Я ответил, что нет, но что также, пока я жив, не могу гарантировать, что этого не случится. Он коротко улыбнулся своим тонкогубым ртом, похожим на рану от шашки, и сказал, что может оказать мне услугу — возможно, навсегда помочь освободиться от наваждения. Хочу ли я свободы, или предпочту вечно быть рабом этого безумного сатрапа? Александр Владимирович произнес последнее таким тоном, словно до сих пор сомневался — но тут же продолжил: — Конечно, я мечтал о свободе. Гусев, все так же полу-улыбаясь, велел мне раздобыть длинный широкий плащ и маску и в полночь ждать его в одном из переулков южнее Галерной улицы. Речь шла о некоем секретном обществе. Я не понимал, как очередные оккультисты смогут мне помочь (ведь мои беды с графом начались именно со встречи у спиритов). Но после спасения от смерти во мне проснулась странная жажда действия, и я согласился. Не буду утомлять рассказом, как выбирал в магазинах бутафории маску и плащ… Той же ночью, обряженный в длинную шуршащую рясу монаха и с полумаской, увенчанной лосиными рогами, в руках, я ждал Гусева на углу Галерной, дрожа на ветру. Холодало. Проходивший дворник принял меня, похоже, за черта и начал по-татарски причитать и молиться, когда подъехала карета. Мы с Гусевым изрядно покружили по улицам, прежде чем выйти в каком-то совсем уже грязном и обшарпанном переулке. Над дверью, больше напоминавшей вход в ледник, были начерчены углем цифры 6 и 9. Я удивился, потому что ни в одном доме, даже самом огромном, не встречал квартир с таким номером, и тут же понял, что это астрологический знак Близнецов (и это оказалось важно впоследствии). Гусев огляделся, и, велев мне надеть маску, постучал в дверь особым образом — шесть различимых ударов и дробь мелких, видимо, девять. Нам отворили, и Гусев провел меня внутрь. Сам он был одет в испанский плащ весьма романтического вида и красную лаковую полумаску, напомнившую о яблоках в карамели. Привратник оказался в костюме палача, с остроконечным мешком на голове, а белокурая девушка, чьей единственной обязанностью было, кажется, освещать нам дорогу свечой — абсолютно нагой, за исключением подвески с перевернутым черным крестиком на едва развитой груди. Я хотел отдать ей свою рясу, чтобы бедняжка не замерзла, но Гусев одернул меня, и мы прошли в отделанный алым бархатом зал. То, что я там увидел, напоминало Ад в изображении Иеронимуса Боша или иного безумного художника. Яростные сплетения тел — по трое, по четверо; женщины кидались на женщин, мужчины на мужчин. Двое в масках отчаянно уестествляли одновременно спереди и сзади белокожую красавицу, и её дебелое тело болталось между ними как кукла; рядом совершенно неожиданным образом использовалась бутылка шабли… (1824 года, я узнал по длинному горлышку). Но недолго я созерцал кратерообразные зады педерастов. Взгляд мой натолкнулся на знакомый контур щеки ниже края черной бархатной полумаски. Граф сидел, откинувшись на спинку дивана, обнаженный и как будто глянцевый восковой желтизной, а на его бедрах покачивался и извивался юноша с черными кудрями. Он запрокинул лицо, и стало ясно, что он как две капли воды похож на меня. Должно быть, я слишком долго уже стоял неподвижно, привлекая внимание. Ко мне подошел человек — еще одетый, тоже в маске. Спросил у меня что-то, не помню, кажется, о погоде. Я небрежно ответил. И конечно, ошибся. «Чужак! — закричал он. — Скорей сюда, здесь посторонний!» Все замерли, дебелая кукла перестала трепыхаться, бутылка шабли, ходившая как поршень, со свистом выскользнула из своего временного вместилища и грохнула об пол. Я в ужасе заозирался, но Гусева нигде не было. Граф смотрел на меня сузившимися злыми глазами. Его… фаворит в ужасе жался к его груди. — И… и что дальше? — спросил Андрей. — Словом, меня разоблачили, — вздохнул Александр Владимирович. — А дальше все набросились на меня, и… — он щелкнул чем-то в пересохшем горле. — Ты вроде молоко приносил? Андрей торопливо слез с кровати и подал барину чашку.