Кузьма и барин

Андрею вдруг сделалось страшно. Он уже видел барина плачущим, но никогда на лице его не было такого выражения бесконечной, смертельной тоски и как будто бы страха. Слезы катились из широко раскрытых глаз, губы были плотно сжаты, и всё же немного дрожали. Андрей легонько тронул Александра Владимировича за плечо, но тот продолжал смотреть в огонь, словно в каком-то забытьи. Андрей наклонился сильнее, заглядывая в лицо — не удержался и этаким гибким котиком соскользнул с подлокотника кресла ему на колени. Александр Владимирович вздрогнул и тряхнул головой, пробуждаясь от терзавшего его наваждения. Подслеповато, сквозь слезы прищурившись, улыбнулся Андрею: — А, вот и ты… — он погладил его по мокрым от снега волосам. — Не замерз? Надень скорее… у меня там был… — и поводил рукой в воздухе, пытаясь вспомнить слово. Андрей поймал его большую красивую кисть и с трепетом прижал к губам. Александр Владимирович грустно засмеялся: — Что ты, Андрюша? Ласковый мой. — Барин, — хрипло спросил Андрей, — Вас, небось, Мишка обидел? Гадостей вам наговорил? — Он? Нет. Отнюдь, — Александр Владимирович тонко усмехнулся. — Его горячая благодарность меня очень тронула. Андрей сам не смог удержаться от улыбки, вспомнив, как Миха с урчанием лобызал руку барина. — Я подумал, он сделал чего, а вы огорчились. Он не со зла, просто… такой, — Андрей поморщился, — как дитя малое в чем-то. — Нет, — Александр Владимирович покачал головой. — Твой революционно настроенный друг здесь абсолютно не при чем… — он запнулся. Андрей внимательно слушал, глядя как блестят в свете камина подсыхавшие слезы у барина на щеках. — Вероятно, я очень об этом пожалею, — продолжал Александр Владимирович. — Но мы, кажется, решили быть честными друг перед другом, да, Андрюша? — Да. Андрей вспомнил, как недавно играли с барином: тот его наконец-то привязал к столбикам кровати, как и мечталось, но лицом вниз, подложив под живот большую подушку, и весь вечер исповедовал, перемежая ласки с ударами узловатой веревкой (и за блуд отчитывал строго, будто они хлысты-раскольники, право, и на пять минут даже вставил имбирь). Андрей всё ему рассказал — и про кухарку, и про девок сенных, и как с Михой дурковали по юности, и как опару для просфор опоганил, и что по ночам снится, — ничего не утаил. Даже про ту купчиху городскую, хотя и самому не верилось — чтобы сопляк почтенную матрону, мать шестерых детей… — …Да, Александр Вадимович. — Дело в том, что твой друг… — голос барина прервался, и он громко сглотнул, пытаясь смочить пересохшее горло. — …Его неотразимые манеры и сам его вид теперь пугающе напомнили мне одного человека из прошлого. Человека, который сыграл в моей судьбе, скажем так, самую мрачную роль. У Андрея колко похолодело в груди. Как в тот раз, когда барин в мертвецкой сказал, что даст вольную — только больнее. Он заворочался на коленях у Александра Владимировича, который продолжал: — Если бы это не было совершенно исключено, я бы решил, что крепостной Мишка Горшок — бывший крепостной, извини — родственник того господина. Может быть, родной брат… Но нет, — он мотнул головой. — Глупости. Мозг просто достраивает по аналогии черты знакомого образа. На этой иллюзии основаны народные сказания про двойников… — Александр Владимирович поежился и машинально притянул Андрея поближе. Андрей молчал. В голове роились вопросы: что за господин? Как звали? Чем барина обидеть посмел?.. Так и хотелось всё выведать! А потом найти мерзавца и жестоко убить… Вместо этого он подлез повыше и прижался щекой к широкой груди. Сильное сердце билось быстро и глухо. — Как я рад, что ты теперь есть у меня, — вдруг тихо сказал Александр Владимирович и поцеловал его в макушку. Андрей довольно вдохнул, и холод внутри отступил. Он крепко-крепко вжался лицом в жесткую ткань сюртука. Барин коснулся его руки: — Прости, сейчас я очень устал и хотел бы отправиться ко сну. — Да, это конечно… — Андрей слез с коленей и остановился в нерешительности. — Значит, увидимся завтра? — барин и сам поднялся с кресла и на ощупь пытался найти на столике очки. Андрей молча подал. — Благодарю… — Александр Владимирович, путаясь в дужках, надел их на всё ещё мокрое от слез лицо. — Покойной ночи, Андрюша. И попроси у камердинера горячего молока, мне кажется, ты замерз… — Обязательно. Покойной ночи, барин, — проговорил Андрей и вышел. Молока он пить не стал, но зубы почистил — ежедневная пытка вошла почти что в привычку. Приказал принести в купальную комнату два кувшина воды и с каким-то ожесточением обтирался мокрой тряпицей. Приятней, конечно, было, когда это делал барин. Потом в своей спальной долго ворочался, пытался читать при свече — как раз накануне врученный Александром Владимировичем «Роман о Дафнисе и Хлое». Барин сказал, Андрею может понравиться, но смысл слов ускользал, и Андрей по пять раз перечитывал каждый абзац. Наконец, он зло захлопнул книгу. Накинул на голое тело халат (ночных сорочек Андрей не признавал, уж очень было приятно касаться кожей шелковых простыней). Взял свечу — и сам пошел на кухню греть молоко. Что-то подсказывало, не он один не может заснуть в эту ночь. И вправду, у барина горел свет, но неяркий, дрожащий — тонкая желтая полоска мерцала под дверью. Перехватив покрепче одной рукой поднос с молочником и чашками (на этот раз мейсенскими), Андрей тихо постучал. Ему не ответили. Андрей постучал снова, и не дождавшись ответа, вопреки всем правилам этикета и здравого смысла, толкнул тяжелую дверь. На столике у кровати догорала свеча. Александр Владимирович сидел на постели, всё так же в дневном, и смотрел перед собой. Он больше не плакал, но всё тело его сотрясала крупная дрожь, а дыхание было свистящим и страшным. Андрей бросился к нему — кое-как приткнув на стол по пути поднос с чашками, упал на кровать рядом с барином, обхватил руками за шею и зашептал: — Сашенька, ну ты чего? Что случилось, а? Кто тебе плохо сделал? — Ничего и никто, — отчеканил Александр Владимирович и громко шмыгнул носом. — Человек является единственным виновником собственных бедствий… — Хочешь, я его убью? — кровожадно предложил Андрей. — Из-под земли достану, я… — он задохнулся от гнева. — Только имя скажи. Александр Владимирович молча замотал головой и прикрыл ладонью лицо, при этом его плечи вздрогнули от какой-то уже нервной судороги. — Давай ляжем, — зашептал Андрей. — Надо лечь. Ты замерзший весь, вон, дрожишь… Он придумал задачу и принялся её исполнять. Но Александр Владимирович ничуть не помогал — всё так же продолжал сидеть в прострации, свистяще дыша и подрагивая. Андрей стянул с него сюртук, чувствуя себя каким-то насильником, который сдирает с жертвы одежду. Но насильники ведь не опускаются на колени, чтобы осторожно освободить ноги от домашних туфлей и расстегнуть пуговицы ширинки? Александр Владимирович позволял себя раздевать, шевелясь как манекен — по инерции от движений Андрея. Он снова плакал беззвучно; Андрей никогда в жизни не думал, что может быть столько слёз — недаром глаза у барина всегда были словно на мокром месте… Ему и самому хотелось рыдать от боли и тоски за своего бедного Сашу. В полутьме всё плыло. И как бывает во сне, когда балансируешь на краю пропасти и знаешь, что сейчас рухнешь вниз — но почему-то все равно не отходишь, Андрей знал, что не стоит делать то, что он делает. Надо вернуться к себе, забрав дурацкое молоко, а назавтра изображать, что ничего такого и не было, и жить как-то дальше. Однако Андрей расстегнул одну за другой перламутровые мелкие пуговицы и спустил с плеч барина сорочку. Первые следы были сбоку у основания шеи и переходили на спину. Красные, довольно свежие на вид. Андрей шумно выдохнул, приметив ссадины явно от узелков толстой веревки. — Попробовал её первым, — усмехнулся Александр Вадимович. — Впрочем, как и всегда. Андрей в ужасе смотрел на его спину и плечи. Даже при неярком свете свечи те были ужасны. Кожа представляла собой месиво шрамов — алых, розовых, перламутровых тяжей. Они перекрещивались, наслаиваясь, будто образуя неявный узор. Некоторые были рваными, словно секли морской кошкой, другие — узкими, как от дамского хлыста для парадного выезда. Особенно много было вверху, на лопатках, и один страшный шрам шел наискосок через всю спину до пояса. — Бога душу мать, — выдохнул Андрей и потянулся к обезображенной коже, но вовремя отдернул руку. — Это ты сам сделал всё? Александр Владимирович усмехнулся: — Начал отец, я продолжил. Впрочем, были и другие… помощники. Губы его скривились, и закрыв лицо локтем, Александр Владимирович повалился на постель, содрогаясь от рыданий. Андрей запер дверь и лег рядом. Подлез сбоку, ткнулся носом в основание шеи и зашептал: — Расскажи. Я всё послушаю. Хочешь? Хочешь, Саш?.. Александр Владимирович неопределенно дернул плечом. Андрей потянулся за покрывалом и накинул его барину на голую спину, а потом обнял поверх и зарылся лицом в волосы на затылке. Слёзы у самого текли, словно на кухне лук чистишь, и темные бариновы кудри тут же намокли. Вот дурак! Александр Владимирович как будто вскоре согрелся — перестал дрожать, задышал реже и глубже. Он кашлянул и вдруг спокойно произнес: — Начал отец. Говорил, что бьет, потому что добра мне желает. Андрей кивнул ему в затылок и прижался немного плотней. — Помню его голос, вечно поднятый палец… «Я тебя люблю и поэтому бью». Он считал, что нас, детей, надо растить в страхе божьем. Довольно иронично, учитывая, что бога не существует, — с явным удовольствием отчеканил Александр Владимирович. Андрей сдержался, чтобы не встрять — а кто же тогда сотворил такую загогулину в ухе? — и продолжал слушать. — Меня секли каждое воскресенье. Вне зависимости от проступков. В каком-то смысле, это было милосердней. Сестра каждый день получала град ударов линейкой по голове, по рукам — а ведь она была пианистка… Для меня готовили розги. Отец лично их отбирал, солил. Он говорил, что так я его лучше запомню. Андрей вздрогнул от омерзения и крепче обнял своего Сашу. — Так продолжалось всё моё детство. Когда в четырнадцать я поступил в пансион, первым делом постарался узнать, секут ли там по воскресеньям, и никак не мог поверить, что разве что за большие провинности. Стоит сказать, за четыре года обучения я не был наказан ни разу, — он снова усмехнулся. — В те времена мне ужасна была сама мысль, что кто-то может поднять на меня руку. Я впервые задумался о привилегиях, которые дает принадлежность к дворянству — не подвергаться публичной порке. Андрей поцеловал его за ухом и крепко зажмурился — потому что вспомнил кое-что из Михиных вольнолюбивых речей. — Но возможно, в глубине души мне этого не хватало. Поэтому так быстро и неотвратимо увлекли меня затеи дорогого графа Г. — в голосе Александра Владимировича появились недобрые ноты, и он замолчал. У Андрея застучало, забилось пульсом в висках. Было чувство, будто они подходят к чему-то, что ему знать не следует, но он продолжал слушать. — В те времена я, уже студент третьего курса Императорского университета, снимал квартиру на 1-й линии. Отец щедро снабжал меня деньгами, но я много тратил на реактивы и анатомические пособия для самостоятельного изучения, поэтому жил достаточно скромно. Светская жизнь не интересовала меня. Исключительно благодаря соседству, я познакомился с одной знатной дамой, которая арендовала этажом ниже, в бельэтаже, квартиру для неких собраний. Там-то я и встретил графа. Александр Владимирович порывисто вздохнул, и заведя руку за спину, машинально прижал Андрея к себе, чтобы лучше грел. — Всё началось с сущей глупости. Мои товарищи по курсу говорили о спиритизме и единогласно пришли к тому, что эта модная затея — не более чем развлечения для тех, кто в слабости своей не может принять конечность существования живой материи и льстит себе мыслью о некоем посмертии. Однажды зимним вечером меня отвлек от занятий странный шум — как если бы невыносимо выли и скрипели ржавые ворота. Я послал сильного слугу осведомиться, не напали ли на мою соседку грабители, и в случае опасности немедленно сообщить городовому. Слуга вернулся с приглашением, написанным изящным почерком на нежно-голубой веленевой бумаге. Так я впервые оказался на спиритическом сеансе. — Каком, Саш? — наморщил лоб Андрей. — Еретическом? — Как же ты сейчас прав, — Александр Владимирович покачал головой. — Именно ересью это и было. Сборище пресыщенных мужчин и молодящихся женщин, панически боявшихся окончания своей земной жизни. Соседка — надушенная, набеленная старуха, должно быть, зная о моих естественнонаучных занятиях уже давно мечтала затащить меня на сеанс, чтобы убедить в реальности этого коллективного самопрельщения. Я же глупо понадеялся, что смогу опровергнуть их заблуждения. В комнате царил полумрак. Меня пригласили к круглому столу, покрытому черной бархатной скатертью. Гости, чьи лица в полумраке я едва ли мог различить, начали было роптать, но хозяйка заверила, что я благонадежен и помогу усилить духовную цепь. Андрей сразу представил что-то огромное и золотое, со звеньями как у амбарной цепи. — Лакей принес стул. Я сел, и мы положили ладони на стол, соприкасаясь мизинцами. Не буду утомлять тебя подробным пересказом, но каждому «чудесному» явлению я тут же находил объяснение. Столешница ходила ходуном, потому что несколько господ по разным сторонам её едва заметно, но совокупно сильно давили запястьями на край. Искра, яркая в темноте, пробежала, потому что дамы были одеты в шерстяные теплые платья, а моя соседка словно ограбила кунсткамеру в Кенигсберге или курительную лавку, столько было на ней янтарей. Другая была аналогично увешана нитками жемчуга, как ныряльщик-дикарь. Наконец, тот глубокий и странный голос, которым хозяйка зачитала послание якобы духа, легко достигается сознательным опусканием гортани — если прижать подбородок к груди, связки меняют положение… Андрей аж умилился на то, с каким жаром барин пустился в эти научные детали. Но радость была недолгой. — О каждом своем открытии я не стеснялся говорить. Меня уже хотели выгнать, но хозяйка вдруг вернула всеобщее внимание зычным криком, который обычно является предвестником рвоты. «Он идет!» — заявила она. Снова раздался ужасный звук, похожий на лязг несмазанных петель. А потом из темноты появился высокий мужчина с черными волосами и c лицом… — Александр Владимирович вздохнул. — Я не в силах его описать. Как у твоего друга, когда он наелся мухоморов и бредил постройкой фаланстера. Вдохновенное. Лицо безумца, пророка. Бледно-смуглое, с высокими скулами, оно словно маска вырисовывалось в полумраке. Андрей ревниво хмыкнул. У него, может, скулы тоже высокие. Только за щеками не очень заметно. — Это был граф Алексей Юрьевич Горшенёв, широко известный в свете повеса. Даже до нас, студентов, доходили слухи о его кутежах. Граф был поэтом и, поговаривали, сумасшедшим. Наследник порядочного состояния, сын гвардейского генерала, якобы ночами он переодевался и играл на скрипке в кабаках, как простой музыкант. И он был красив. Я никогда не видал такой мужской красоты, — вдруг признался Александр Владимирович. — Лицо скорее восточное, нежели славянское, длинные волосы, как у монаха, особый, узкий разрез карих глаз, обрамленных густыми ресницами, и надменный рот… — Как же вы его разглядеть-то успели тогда, в темноте? — сварливо спросил Андрей. Барин усмехнулся его ревности: — Столь эффектно явившись, граф принес извинения за задержку между мирами, и развалясь на софе, велел подать хересу. Принесли еще свечи. Явился и херес, и вечер потек как обычный светский прием по случаю возвращения путешественника из Бессарабии или, допустим, Америки. Одетый во всё чёрное, граф с ленцой рассказывал о своем вояже по аду, в описании которого я тут же узнал Regnum Diabolicum у Сведенборга. Он был настолько дерзок, что даже не потрудился придумать иные названия, в его речи скакали и множились сатиры, приапы и плутоны. Все слушали его, раскрыв рот. Сначала один, потом другой из гостей начали спрашивать, не встречал ли он в аду конкретных лиц — и граф, конечно, встречал. Но чтобы не сойти с ума, воскрешая в мыслях ужас увиденного, ему нужна мистическая защита камней, минералов. Даже простая нитка жемчуга поможет… Дама торопливо подала ему бусы. — Шнырь какой! — хмыкнул Андрей почти восхищенно. — Это было превыше моих сил. Я не могу и никогда не мог допустить, чтобы гнусные суеверия торжествовали так неприкрыто! — почти выкрикнул Александр Владимирович. — Я подошел к графу, который совсем уже лежал на софе подобно некоей Венере, и высказал всё, что думаю о шарлатанстве. В качестве доказательства я рванул дверцу стенного шкафа, за которой сидел скорчившийся старик-музыкант с волынкой в руках. Воцарилось замешательство. Все застыли, как в пьесах господина Гоголя. Андрей искренне расхохотался и поцеловал барина в висок. Александр Владимирович продолжал: — Граф вспыхнул от гнева и низким рокочущим голосом потребовал уточнить, считаю ли я его слова ложью. Я с удовольствием повторил и добавил, что считаю его дешевым обманщиком и презираю тех, кто наживается на горе людей, утративших близких. Граф бешено заозирался, и за неимением перчаток (видимо, в аду в них не возникало потребности) швырнул в меня рюмкой хереса. Я отвесил ему пощечину. Меня скрутили, накинувшись вчетвером разом, но граф велел отпустить. Он поднялся во весь рост, огромный… — Больше вас, что ль? — Почти! Но глаза сверкали ужасно. Граф вызвал меня на дуэль. Когда? Когда угодно, можно прямо сейчас. Все ахнули. Хозяйка, сбиваясь, запричитала, что не может допустить, чтобы такой исключительный человек рисковал своей жизнью… Граф успокоил её, дескать, у него уже одиннадцать дуэлей и столько же метких выстрелов. — Брехал он, конечно… — фыркнул Андрей. — Небось ни одной-то не было. — Ты весьма проницателен, — судя по голосу, улыбнулся Александр Владимирович. — Но тогда я об этом не знал, и с некоторым трепетом покинул квартиру. Мы вышли вместе — что странно для людей, желающих друг друга убить. У меня не было личного экипажа. На извозчике на дуэли не ездят, и мы отправились в его карете. Андрей невольно прыснул. Он уже начал догадываться, что будет дальше. — Несколько минут мы молчали. Я не спрашивал, куда именно мы едем — вероятно, на взморье, где в этот час должно быть безлюдно. Я думал, куда положил своё завещание, которое обновлял каждые два месяца из-за частых мыслей о самоубийстве. Теперь, похоже, мне не пришлось бы брать на себя этот грех, граф сделал бы всё за меня. Андрею стало до ужаса горько, и он, приподняв покрывало, скользнул под него и обнял барина прямо так, прижавшись к страшным шрамам. Александр Владимирович продолжал, не замечая: — Граф смотрел на меня лукаво, кутаясь в черную соболиную шубу. Вдруг он рассмеялся — весело, громко, я сказал бы зычно. «Неужели вы и вправду решили, будто я собираюсь с вами стреляться? Не в моих традициях уменьшать количество порядочных людей!» Я всё же не преминул указать ему, что он сам занимается обманом. «О, друг мой, только тех, кто сам желает обманываться и может себе это позволить. Поедемте в Донон?» Я не знал, что это и где, но отчего-то согласился. Граф постучал в стенку кареты каким-то особым условленным образом, и кучер хлестнул лошадей. Так мы впервые отправились с ним в ресторацию. Андрей негромко вздохнул, и Александр Владимирович тут же пояснил: — Это особый род харчевни, который я обязательно тебе еще покажу. После Донона мы переместились на Невский, к Палкину, где лучше был винный погреб, а затем — в кабачок мадам Жоржет, притаившийся в подвале где-то в лабиринте трущоб за Кузнечным рынком. У меня с собой не было денег, поэтому платил за всё граф. Помню, в кабачке он расплачивался уже ниткой жемчуга… Ранним утром нас сняли со льдины в Петергофе в компании медведя, карлика с гобоем и эфиопки. Сторож Императорского парка увещевал нас вернуться на берег, а граф, повиснув на мне, зычно, счастливо смеялся. Андрей вздохнул снова. Убить таинственного графа хотелось всё больше — Так я стал постоянным спутником его кутежей. Он посылал за мной карету, и мы встречались в самых дорогих заведениях, где граф умудрялся всегда иметь лучший столик. Заканчивали мы неизменно у Жоржетт, куда, впрочем, нас порой не пускали, опасаясь графа во хмелю после одного устроенного им сеанса столоверчения, и тогда мы отправлялись в какой-нибудь трактир на Сенной или даже на Лиговке. Мне понравилось пить. Я становился развязней, уходили тоска, скука, мрак, отступала усталость от постоянных занятий… Граф оказался прекрасным собеседником, острым на язык, но не сплетником. Сам он не верил ни в Бога, ни в черта, но я готов уже был уверовать, что в нём самом есть некая мистическая сила. Он свёл меня со своими друзьями. Это был тесный круг совершенно случайных на первый взгляд личностей: граф Оганян, поручик Гусев и юный студент Фомин составляли основу его. Они приняли меня в свою компанию довольно радушно, все были дружелюбны, кроме, разве что, Гусева, чем мрачный тяжелый взгляд почему-то вызывал у меня страх. — Бывает, что глаз дурной, — кивнул Андрей. — Мы собирались на квартире у графа, в доме на Дворцовой набережной, или в его загородном имении, в Ржевке, где доживал свой век его батюшка, на вид, может, и самодур, но в свое время смелый и честный военный. Он любил рассказывать нам о былых славных кампаниях, и особенно — о подавлении опасного бунта среди арестантов Мурманского острога, за кое был награжден прежним Императором. Послушав старика и поахав его подвигам, мы отправлялись в дальние комнаты, где курили гашиш и напивались до свинячьего визга, находя в этой подлости некое особое наслаждение. Андрей одобрительно крякнул. Сам знал, что надраться перед обедней гораздо приятней, чем после. — В то время мы достигли с графом тех степеней близости, которые, возможно, для зрелых духом мужчин и излишни. Я не имею в виду сейчас coitus. Скорее — некую растворенность друг в друге. Он словно читал мои мысли, благо воззрения у нас были схожи: атеизм, исторический пессимизм и презрение к глупым созданиям, которые по недоразумению зовутся людьми. Я предугадывал его действия, даром они были довольно банальны: череда пьяных выходок и неприятностей с полицией, перемежаемых поистине гениальной скрипичной игрой и посредственными стихами. Словом, я по уши влюбился. Внезапно Александр Владимирович резко развернулся к Андрею и зашептал ему в лицо: — То, что я скажу, тебе должно быть очень неприятно, и ты имеешь полное право после этого оставить меня. Но я должен признаться во всём. — Хорошо, барин, — тихо отозвался Андрей. Сердце сжал в когтях невидимый зверь, однако он готов был слушать всё до конца. Александр Владимирович смотрел ему в глаза — и словно сквозь него, чуть улыбаясь. — Я рано понял, что предпочитаю мужской пол женскому. Это не было каким-то потрясением — должно быть, оттого что еще в детстве я прочел весь Ветхий завет и был восхищен любовью Давида к Ионафану; а также «Илиаду», и помню, как рыдал, разделяя скорбь Ахилла по его милому другу Патроклу. Греческая мифология вообще принесла мне немало открытий. Также, впоследствии я узнал, что тяга к существам своего пола встречается в животном мире, то есть является совершенно естественной, что бы ни говорили на этот счет авраамические религии. А пребывание в дортуаре с десятком быстро созревающих юношей убедило в истинности фразы Гегеля, — Александр Владимирович блеснул глазами: — Die Freiheit, zur Wirklichkeit einer Welt gestaltet, erhält die Form von Notwendigkeit. Что означает: свобода, воплощаясь в действительности некоего мира, принимает форму необходимости. Андрей восхищенно прищелкнул языком, до чего же у него умный барин! — Словом, считая графа чем-то уже вроде части себя, я ожидал найти в нем то же понимание этого вопроса. Но я ошибался. День, когда я признался ему, стал днем начала конца. Александр Владимирович всё так же задумчиво покачал головой — и вдруг лицо его исказилось оскалом улыбки. Теперь он страшно, неудержимо смеялся.