Carry Me Home

Сугуру просыпается от мучительной боли. На мгновение ему кажется, что произошедшее было сном: он всё ещё учится в колледже, всё ещё находится в своём времени, и его техника бунтует против него. Но та тошнота, которую его техника вызывает, носит исключительно психологический характер, а невыносимая режущая боль в животе, которую он испытывает сейчас, — очень даже реальна. Ему требуется некоторое время, чтобы прийти в себя и открыть глаза. Он находится в той же комнате, где они ужинали. Под голову подложена подушка, а нижняя половина тела укрыта котацу. Он поворачивает голову. Сатору, свернувшись, лежит рядом с ним. Он спит на боку, без очков, с безмятежно прикрытыми глазами. Его колени слегка подтянуты к груди, а ладони непроизвольно сжимаются во сне. Нежность тёплым потоком стекает по руке Сугуру к кончикам пальцев, и, сам от себя такого не ожидая, он тянется к Сатору. И не может его коснуться. Сугуру дезориентирован происходящим — сам факт того, что он пытается дотронуться до Сатору, но его не пропускают, ударяет по нему сильнее, чем когда-либо. Он отдёргивает руку, впиваясь в неё ногтями. Это именно то, чего он боялся раньше. Он вновь ощущает спазм в желудке и садится, сдерживая стон. Ему придётся… Неловким движением Сугуру выбирается из-под котацу и, пошатываясь, встаёт на ноги. Нужное ему место находится далеко, в хитросплетениях комнат, дверей, извилистых коридоров и прилегающих к колледжу зданий, но Сугуру живёт здесь уже три года. Хотя назвать это место домом язык больше не поворачивается — находиться здесь ему горько и посмотри, что ты с нами сделал, — он всё ещё достаточно хорошо знает это место, чтобы с лёгкостью найти ближайшую уборную. Это небольшое, чистое помещение со сверкающей белизной раковиной и слишком ярким флуоресцентным освещением. Сугуру едва успевает откинуть крышку унитаза, прежде чем его долго рвёт почти непереваренным ужином. Блядь. Трясущимися пальцами он пытается убрать испачканные волосы, и его снова рвёт. После третьего захода большая часть содержимого желудка выходит, а то немногое, что ещё оставалось, Сугуру рефлекторно сглатывает. Боже, какая мерзость. Это была не лучшая идея — столько есть после долгого перерыва. Всё это из-за… — Чертовы обезьяны, — слышит он собственный хриплый, надломленный голос. Он сплёвывает оставшееся во рту в унитаз, пережидает очередной спазм и смывает. После этого сползает на кафельный пол и приваливается к стене. Сугуру слышит нескончаемое обезьянье эхо в голове, и этот звук его раздражает. Время пролетает незаметно, пока он сидит вот так, ощущая во рту кислый привкус и купаясь в своей боли. Как же ему плохо. Со скрипом открывается дверь. Сугуру замирает и расслабляется, хоть и не полностью, только тогда, когда вошедший попадает в его поле зрения. Флуоресцентный свет обволакивает Годжо тонким серебристым слоем. На запястье надета толстая чёрная резинка для волос, а в руке он держит прозрачный стакан, сжимая его побелевшими пальцами. Годжо со стуком ставит стакан на раковину, вода внутри него отражает свет. — Приветик, — беззаботно произносит он, и Сугуру с удивлением понимает, что это первый раз, когда Годжо обращается к нему напрямую. Сугуру открывает рот, чтобы заговорить, — попросить его уйти или, может быть, остаться — но резко зажимает его из-за нового приступа тошноты. Он с трудом поднимается на ноги, подавляет рефлекс всё проглотить, и его снова выворачивает наизнанку. В этот раз на волосы ничего не попадает. Что-то — это рука Годжо — с удивительной нежностью убирает их с лица назад. Сугуру скручивает спазм, потом ещё один, и ещё. Он бросает взгляд в зеркало. Рука Годжо стягивает его волосы в импровизированный хвостик. Сугуру прикрывает глаза и говорит: — Прости. Его хриплый голос звучит слишком резко на фоне ночной тишины. Годжо отпускает его волосы. — Всё норм. Водички? Сугуру ещё раз вздрагивает и открывает глаза, с ресниц стекают лимонные слёзы. И наконец, жжение в животе утихает. Раз, два, поднялись. — Спасибо, — Сугуру нетвёрдо стоит на ногах, пытаясь удержать стакан. Тот выскальзывает из его дрожащих, скользких от пота пальцев. Годжо ловит его и снова вручает Сугуру, для большей устойчивости сжимая его ладонь. — Какой пиздец, — бормочет Сугуру. — Прости. Годжо переносит вес на пятки. Чересчур яркий свет в помещении заставляет его выглядеть до странного неуместным: слишком суровым и слишком акварельным одновременно. — Думаю, мне следовало не давать тебе столько есть вчера, ага? — Нет, — стакан в руках Сугуру холодный и скользкий. На секунду он представляет, как роняет его и смотрит, как прозрачное стекло разлетается по полу на осколки. — Мне бы точно не понравилось, если бы Сатору закатил ещё большую сцену. — А, — говорит Годжо. — Да, наверное, в этом есть смысл. Так странно видеть эту версию Сатору. Он странный. Его трудно прочитать, хотя и не невозможно. Частично из-за повязки, но по большей части просто из-за того, что он такой… Годжо наклоняет голову. — Что-то не так? — С чего ты взял? — Ты пялишься. — Ой, — Сугуру отводит взгляд. Вместо этого смотрит в зеркало. — Да ничего, просто ты… ты отличаешься от того Сатору, к которому я привык. Вот и всё. — Знаю. Теперь я намного круче! — говорит Годжо, звучит неискренне. Ясно, это он не к месту пытается пошутить. Плохая попытка. — Уж не говорю про вайбы мрачного и таинственного крутого учителя, — Годжо легкомысленно вздыхает. — Магия взросления, она такая. — …И правда, — немного помедлив, произносит Сугуру. Неловкий стук сердца. Годжо разворачивается на пятках и слегка прислоняется к стене. — Итак, — говорит он, — когда ты в последний раз нормально переваривал пищу? — Я… — Сугуру копается в памяти. Персики из продуктового магазина на последней миссии. Соба. Это было… — Сорок-пятьдесят часов назад? — Дерьмово, — говорит Годжо. В зеркале Сугуру видит, как дёргаются его пальцы. — Я в порядке, — Сугуру наконец подносит стакан к губам. Холодная вода успокаивает его горло и смывает кислый привкус блевоты, по крайней мере, худшую её часть. Он вздыхает, тихо и с облегчением. — Обычно всё не так. Спишем на обстоятельства. Годжо переминается с ноги на ногу и переплетает пальцы. Средний над указательным. Расслабляет. Теперь большой палец над средним. Расслабляет. Он суёт руку в карман. — Сёко ещё не спит, — в конце концов выдаёт он. — А сколько сейчас времени? — прищуривается Сугуру. Вопрос вызывает неопределённый взмах руки. — Где-то четыре утра. — Ха, Сёко так и не установила себе режим дня, — фыркает Сугуру. — Я думаю, она сдалась ещё несколько лет назад. Сугуру допивает воду и неуклюже ставит стакан на место. Он чувствует себя опустошённым, раскрытым и незащищённым. Эти эмоции, хоть и несильно, его всегда заставлял испытывать Сатору. Но сейчас его здесь нет, никто не является причиной — поэтому он должен держать лицо. Что ему вообще сказать? — Отстой. — Мм. — Она не будет против, если мы придём так поздно? — Это ведь ты, — говорит Годжо, словно этого объяснения достаточно. Сугуру приподнимает бровь. Годжо нервно опускает плечи, совсем немного. Движение настолько незначительное, что Сугуру почти ничего не замечает. — Она не будет против. — Ладно, — соглашается Сугуру, тянется рукой к серёжке и морщится, когда его пальцы касаются липкой пряди волос. Годжо какое-то время молчит. — Я могу помочь промыть их. — Всё в порядке, — на автомате отвечает Сугуру. — Ты ненавидишь, когда с твоими волосами что-то не так. — Но… — начинает он, затем замолкает. Челюсть Годжо решительно сжата. Как знакомо. Сугуру выдыхает и слабым голосом спрашивает: — В раковине? — Да, давай там — говорит Годжо, делая акцент на звуке «т». Стук. Ещё один. Здесь, в дальних помещениях школы, в этот час очень тихо. Сугуру прислушивается к равномерному дыханию Годжо. Вдох. Выдох. — Хорошо. Годжо слегка ему улыбается. Сугуру отворачивается, спускает воду, пока она не становится чуть тёплой, и наполовину засовывает голову под струю. Ему неудобно, но вода хотя бы не холодная. Руки Годжо аккуратны (он осторожничает?), когда промывают ему волосы и распутывают слипшиеся пряди. Минуты тянутся. Палец касается щёки Сугуру, но он этого не чувствует. На самом деле ничто не касается его. Бесконечность Годжо включена. Тонкая и почти незаметная, но она всё равно есть. Что-то колючее туго сжимается у Сугуру в груди. Вода перестаёт бежать, и Сугуру выпрямляется. Годжо молча снимает чёрную резинку со своего запястья и собирает волосы Сугуру в низкий хвост. Его руки задерживаются всего на мгновение, прежде чем он окончательно их убирает. Губы Годжо сжаты в тонкую линию, глаза, скрытые повязкой, повёрнуты к Сугуру, и он ощущает покалывание на коже от пристального взгляда. Из крана громко капает вода. Кап. Кап. Кап. — Спасибо, — наконец говорит Сугуру. Ему неловко это произносить. Он почти ждёт, что Годжо широко, преувеличенно радостно улыбнётся: да, хвалите меня больше! я лучший, не так ли? Но тот только пожимает плечами, разворачивается и идёт к двери, скрипя ботинками по кафелю. — Не беспокойся об этом. Пауза. Годжо ждёт у двери, склонив голову набок. — Ты идёшь? — Да, — выдыхает Сугуру, поводя плечами, и рассеянно запускает пальцы в новую причёску. — Уже. Их путь до морга проходит в тишине. Лестница, ещё одна. Годжо толкает дверь, ведущую на улицу, Сугуру идёт следом за ним. Лунный свет заливает весь двор серебром и бледно отражается на руках Сугуру. Шаги Годжо бесшумны, несмотря на жёсткую подошву ботинок. Они идут по коридорам, как пара привидений, и Сугуру чувствует себя как никогда потерянным. Когда Годжо открывает дверь морга, Сёко сидит с сигаретой над стопками бумаг. Она выглядит… иначе, думает Сугуру. Волосы стали длиннее, и она больше не носит форму. Когда она поворачивается к ним лицом, Сугуру замечает круги под её глазами, больше похожие на синяки. Сигарета выпадает из рук, но Сёко ловко ловит её на полпути. — Вы серьёзно? — голос ровный, в нём удивление, но не замешательство. Должно быть, ей уже рассказали о появлении Сугуру и Сатору. Сёко задерживает взгляд на Сугуру, прежде чем переключиться на Годжо. — Сейчас четыре тридцать. — И ты всё ещё не спишь, — в свою очередь отвечает Годжо, и его лицо расплывается в улыбке. — Уходите отсюда. — Да ладно тебе, — в голосе Годжо издевательско-умоляющая интонация: он знает, что Сёко согласится. — Неужели не уделишь время старому другу? Сёко хмурит брови, бросает сигарету на пол морга и наступает на неё. Здесь нет пепельницы? Сугуру осматривает всю поверхность стола, но не видит пепельницы. У Сёко всегда есть пепельница. — Что вам нужно? — Ты у нас вроде как доктор, — говорит Годжо. — Его только что тошнило, а до этого он какое-то время ничего не ел. — Вы двое такие проблемные, — глубоко вздыхает Сёко. Небольшая пауза. — Особенно ты, Гето. В итоге они идут уже на другую кухню. Сёко и Годжо на короткой ноге друг с другом. Изредка они перекидываются шуточками, и это выглядит естественно. Здесь нет места для ещё одного человека, никто ничего не ждёт от третьего лишнего. Сугуру молча наблюдает, как они готовят мисо-суп, и чувствует себя не в своей тарелке. За прошедший год все трое как будто сошли с орбиты, и между ними образовалась неосязаемая, беззвёздная пустота. Расстояние увеличивалось, растягивалось, и Сугуру привык к этой боли, но не к тому, что происходит сейчас. Эта пустота должна быть взаимной. Но Годжо и взрослая Сёко понимают друг друга с полуслова, общаются с проверенной временем фамильярностью, а Сугуру она до сих пор называет Гето. Здесь явно что-то не то, он упускает что-то важное. Звон посуды. Сёко подходит, держа в руках большую тарелку, и с глухим стуком ставит её на стол. — Держи. Приборы ему не кладут. У бульона нежно-коричневый цвет. Маленькие хлопья чего-то, что Сугуру не может опознать, плавают на поверхности. — …Спасибо, — говорит он, пододвигая тарелку к себе. Пальцам тепло, даже горячо, но терпеть можно. Как будто трогаешь нагретые камни. — Не за что, — вздыхает Сёко. Тусклый свет от плиты освещает её лицо, тепло отражаясь в тёмных, коричнево-ржавых омутах глаз. Сейчас она выглядит неживой, больше напоминает наполовину сгнившего зомби, поднявшегося из земли. В другом конце комнаты, у холодильника, парит Годжо, окрашенный в белый и серебристый цвета. В нём есть что-то от неба, от тумана, дымки и лениво проплывающих грозовых облаков. Что сделало его таким? — отстранённо думает Сугуру. Он отводит глаза и снова смотрит на тарелку. Сильно выраженного запаха нет. Он подносит тарелку к губам и запрокидывает голову. Тепло. Мягко. На вкус как будто последние весенние деньки. Мисо. Лёгкий привкус лимона. Ему не нужно ничего пережёвывать или проталкивать в горло, бульон легко проскальзывает внутрь. — Вкусно, — говорит он. Годжо облокачивается на столешницу. — Там на плите есть ещё. — Хорошо. — Это нетяжёлая еда, — говорит Сёко. — Проблем быть не должно, но если почувствуешь себя хуже, остановись. — Я знаю. Пальцы Сёко тарабанят по краю стола. — Просто хотела убедиться. Сугуру не знает, как ответить, поэтому делает ещё один большой глоток, позволяя себе раствориться в тепле, приятно разливающемся в желудке. Кажется, сейчас ему спокойнее. Или, возможно, он меньше думает. Пол в уборной всплывает в голове, как будто привидевшийся в лихорадочном сне. Как будто всё это похоже на лихорадочный сон. — Тебе следует принять лекарство, когда закончишь, — говорит ему Сёко. Пачка в его кармане пуста. — У меня всё закончилось. — Чёрт, — говорит она и устало трёт глаза. — Я не хочу идти так поздно на склад. Склад? — Разве в медблоке ничего нет? — не задумываясь, спрашивает Сугуру. Сёко не смотрит на него. — Нет. Сугуру ощущает нарастающее беспокойство в животе, проклятая энергия закручивается спиралями между рёбрами. В медблоке всегда есть лекарства. Когда он понял, что они ему нужны, то в любой момент мог найти их там. — Ясно, — наконец говорит он. Чуть не спрашивает почему, но сдерживается. Ты правда хочешь знать? — дразнятся спирали в груди. — Я могу сгонять, — предлагает Годжо. — Потому что я хороший, внимательный и люблю помогать людям. Сёко оживляется. — У меня есть список того, что ещё нужно там взять, — говорит она, затем отрывается от края стола и жестом указывает Годжо следовать за собой. — На минутку, — потом обращается к Сугуру: — Я скоро вернусь. Как будто его нельзя оставлять одного. Сугуру отмахивается от неё. Они с Годжо скрываются за углом. Он делает ещё один глоток, но тепло больше не в состоянии полностью прогнать накатывающее беспокойство. Вокруг него царит плотная, звенящая тишина, нарушаемая лишь негромким шумом голосов из-за угла. У Сугуру всегда был исключительно хороший слух: неужели они забыли об этом? Голос Сёко перечисляет нужные ей лекарства. Годжо жалуется на мелкий почерк. Потом затишье, и Сугуру на мгновение кажется, что они отошли дальше, но вдруг… — Тебе удалось узнать дату? — голос Сёко такой тихий, что Сугуру едва может разобрать слова. — У них первое сентября, — отвечает Годжо. Пауза. — Это прямо перед…? — Да. — …Чёрт. Перед чем? — хочет спросить Сугуру, но предполагается, что он вообще не должен был слышать этот разговор. Молчание затягивается. Остатки бульона в тарелке остывают. И наконец… — Блядь, — голос Годжо болезненно тихий. — Я уже забыл, что он был настолько молод. По спине Сугуру проносится холодок. Он не чувствует вкуса бульона. Годжо говорит так, будто… — Знаю. — У меня есть ученики старше него. — Знаю. Будто Сугуру мёртв. Будто он умер. Медленно, с тихим щелком, детали пазла встают на свои места. Осознание окатывает холодом. Может быть, какая-то его часть уже знала это. В медблоке нет его лекарств, студенты его не узнают, и Годжо не прекращает за ним наблюдать. Ладно, думает Сугуру, значит, я скоро умру. Но как? Суицид? Нет. Проклятие? Может быть. И… Не сказать, что его это не беспокоит, что это не ужасно, не то чтобы он хочет, чтобы это произошло. Но осознание того, что с ним случится, оседает в желудке и ощущается, как что-то хорошо знакомое. После того, как он перешагнул порог колледжа, какая-то его часть уже знала, что проклятия убьют его. Шаманы существуют для защиты обычных людей, шаманы служат их щитом, шаманы умирают, защищая их. Сугуру — шаман. Вывод, сделанный им, логичен. За логичным выводом следует продолжение: обычные люди существуют, чтобы шаманы умирали. Даже если это напрямую не делают проклятия и смерть происходит от истощения, первопричина остаётся та же. Обезьяны. Сугуру закрывает глаза и откидывается на спинку деревянного стула. Нешаманы. Он думает об уродливой части самого себя, которая скользко проникает в его мысли и оставляет смолистый привкус на языке. Нешаманы, нешаманы, нешаманы. Истеричная, тошнотворная ненависть, охватившая его в уборной, смывается с помощью мисо. Нарастающее изнеможение и смятение, а именно они владели им во время ужина, улетучиваются. Их место занимает какая-то отупляющая расслабленность. Сёко возвращается на кухню. Сугуру слышит её шаги и приоткрывает глаза. Она смотрит на пустую тарелку. — Хочешь добавки? — Да, — говорит он, снова закрывая глаза. — Но не обещаю, что доем до конца. — Не беспокойся. Ему не совсем ясно, что он чувствует прямо сейчас. Это не имеет ничего общего с чётким пониманием, но этого достаточно, чтобы тема нешаманов немедленно не захлестнула его бушующим, едким отвращением. Для него это самые спокойные моменты, когда в голове не идёт война между двумя сторонами, пытающимися перекричать друг друга. Это те моменты, когда его череп не раскалывается от нескончаемой ёбнутой обезьяней литаниипросто умрите ужевы помните как они радовалиськогдаони убивали насневежественныеслабые и заткнитесьневедение это не грехони невиновныпочему ты такой этоты отвратителенЗАМОЛЧИ. В его ушах ликуют сектанты. Голова разламывается между омерзительной картинкой и её пересмотром. Сёко ставит перед ним тарелку с новой порцией. — Размышляешь о чём-то? Он смотрит на неё через тонкие щёлочки приоткрытых глаз. — Мм… — Ого, — она насмешливо улыбается, слегка растянув губы, словно знает что-то, что ему неизвестно. — Опасно. — Ты правда так думаешь? Сёко пожимает плечами, уходя от ответа. Сугуру берёт тарелку и снова пьёт тёплый бульон. Он проходит сквозь горло гораздо легче, чем проклятия. Они всё ещё живы, когда я их поглощаю, думает Сугуру. Иногда мне кажется, что они живут у меня в голове. Что они вгрызаются в слизистую желудка. Что они просачиваются между рёбрами и съедают сердце целиком. Иногда мне кажется, что не я один занимаюсь поглощением. А потом снова возникают противоречия. Может быть, это всё из-за него самого, из-за его уродливых чувств. Ему до боли хочется вести себя так же аккуратно, как это делала Цукумо, когда он сказал про убийство нешаманов. Это было чисто рациональное предположение, рождённое анализом и логикой. «Это самый лёгкий способ, — сказала Цукумо. — Но, к сожалению, я не настолько сошла с ума. Ты ненавидишь нешаманов, Гето?» Я не знаю. Но факты остаются те же: они невежественны, слабы. Они являются корнем сорняка. Цикл по их защите замкнулся и потерял краски в своей бессмысленности. Как труп, из которого выкачали всю кровь. Как труп Хайбары. Сугуру ставит почти пустую тарелку на стол. — Мне хватит. — Хорошо, — говорит Сёко. — Спокойной ночи. Он останавливается у двери и медлит. — Спокойной.