т р е т ь я два плюс два
Есть игра: осторожно войти, Чтоб вниманье людей усыпить; И глазами добычу найти; И за ней незаметно следить. — А.Блок
Хёнджин лежит на холодном линолеуме, разглядывает побеленный потолок, на который прикреплены плакаты gorillaz, и дышит через раз. С той его смены прошла неделя. Зима потихоньку пробирается через щели в окне и душит надвигающейся метелью. Хван намеренно не выходит из квартиры. На телефоне висит десяток пропущенных от Чонина, несколько сообщений на почте от деканата про прогулы, и пара смайликов с вопросами от старосты. Хёнджин на это всё плюёт с высокой колокольни, потому что телефон разряжается на третьи сутки, а заряжать в магазине его совершенно не хочется. Как минимум, потому что уже нечем: Минхо без предупреждения забрал зарядку — свою, конечно, но от этого не менее обидно. Стол усыпан клетчатыми листами, исписанными глупыми предположениями: кто такой этот Ким Сынмин, почему знает что-то про Хёнджина; почему Минхо так быстро убежал с работы; и откуда, чёрт возьми, те трое парней знают Хвана. Логическая цепочка не выстраивается, мозг пухнет ещё сильнее, а болезнь, подкараулившая за углом, вызывает жар и боль в глотке. В голове у Хёнджина полный беспорядок. В квартире тоже. Да вся его жизнь, если смотреть со стороны, не похожа на аккуратно собранный стеллаж, в котором книжка стоит к книжке, а все остальные вещи пылятся в закрытых органайзерах. Его жизнь больше смахивает на старую тумбу под телевизором: покрытую слоем пыли, скосившуюся на один бок из-за подгнившей ножки, и со сломанными полками внутри — поэтому все документы и лежат, взгромоздившись друг на дружку, утрамбованные коробками от лекарств. Его жизнь — старая тумба на запылившемся чердаке двухэтажного дома в сером городе. Там хранятся все тайны и страхи, но никому не раскрываются — страшатся исчезнуть. Послезавтра хозяйка квартиры потребует арендную плату — на карте как раз нужная сумма; там только она и есть. Хёнджин думает, как получится выживать на пару тысяч вон в месяц, но решает, что займётся этим позже. Или выживет из ума. У него немного вариантов. И Хёнджин бы с радостью сейчас закурил, вот только он не курит — слишком много чести и денег надо тратить. Да и таскать косяки у Минхо уже не вариант: тот бросил с две недели назад, и больше не заикается про перекуры. Может, он просто вычислил тактику Хвана, а может, нашёл что-то потяжелее. Хёнджин этого не узнает; он и спрашивать не будет. Его тишину, нарушаемую только мыслями, скачущими от расплывающейся стенки к стенке, прерывает громкий стук в дверь. Кажется, арендную плату возьмут на сутки раньше. Хёнджин с трудом отлипает от пола, волочется до входной двери и с ужасом понимает, что перед ним стоит далеко не тот, кого он ожидал увидеть. — Ты почему тут? — Хёнджин удивлён, потому что Ян Чонин, не знающий — не знавший, получается — его адреса, квартиры, да и вообще места пребывания, стоит на лестничной площадке со сверкающей улыбкой на лице и с пакетом в руках. — Пусти меня для начала, — смеётся Чонин и проскальзывает в квартиру мимо Хёнджина, не дожидаясь приглашения. Хёнджин не понимает, чего ожидать, и почему Чонин пришёл к нему в квартиру в четыре утра — в будний день, между прочим. Все нормальные люди всё ещё спят в своих кроватях, уткнувшись носами в стенку и громко сопя, перекатываясь с одного бока на другой. Но, видимо, Хёнджин не прогадал, с кем подружиться. А Чонин в это время уже сидит на кухне, дожидаясь, когда закипит чайник. — Он не работает, — говорит Хёнджин, падая на табуретку напротив друга. Красная кнопка на пластиковой основе чайника и правда не горит. Чонин тихо вздыхает, но на его — не заспанном — лице нет ни капли раздражения; он продолжает мило улыбаться, доставая из верхнего ящика над раковиной кастрюлю. Хёнджин думает, что пора бы уже перестать удивляться Чонину, потому что так эмоции могут закончиться быстрее их встречи; он может растерять свой месячный запас всего за сутки, а прогуливать и дальше идея не сильно прельщает — тогда его выпрут из универа, и прощай нормальная жизнь. Ну или хоть какая-то жизнь — Хёнджин не уверен, насколько растяжимо понятие «нормально», и вписывается ли его существование в него, но всё же решает, что да. Можно же хоть иногда дать себе надежду. — Придётся по старинке, — улыбается Чонин, набирая воду в кастрюлю. Чонин так уверенно ведёт себя на кухне, — жилой комнате Хёнджина: не стоит забывать — студия, и всё такое — что Хёнджину становится жутко неуютно. Будто он сам пришёл в гости к кому-то. К Чонину, например. Но кухня у Чонина куда лучше — как минимум, из-за того, что находится отдельно от комнаты и зала. Да у Чонина квартира стоит не меньше десяти квартир Хвана в лучшем состоянии, сразу после ремонта. И всё-таки что-то Хёнджину не даёт покоя. Ну как такой, как Чонин может хотеть дружить с таким, как Хёнджин. Уму непостижимо. Тёплый свет от люстры больно режет слезящиеся глаза, а разум, кажется, затуманивается от высокой температуры. Хёнджин на несколько секунд даже задумывается: а не является ли всё происходящее глубоким сном или, на крайний случай, галлюцинацией. Было бы грустно. Хёнджин не привык включать свет: его вообще часто не выловишь в квартире — слишком тяжело находиться в запыленной коробке; слишком тяжело находиться один на один с мыслями. И в те редкие моменты, когда он всё же оказывается на диване, светом служит солнце, луна, настольная лампа с одной лампочкой, но никак не люстра — Хёнджин ненавидел основное освещение. Хёнджин ненавидел освещение, в принципе, но без него бы уже давно загнулся — боязнь неизвестности и всё такое. А Чонин ощущается прямо, как внезапно включенная люстра: та, про которую давно забыли, да и не помнили, работает ли она вообще. А она включилась сама, мол, вот я, целёхонькая и светлая. И Хёнджину эту люстру очень хочется выключить, вот только обижать её жалко — она же хорошая. Ну, Чонин хороший, в смысле. А Хёнджин плохой. И друг, и одногруппник. Да он и как человек не очень: всё время грубый, язвит или молчит — это ещё хуже. Пресный он: как каша без соли и сахара, или как лаваш — такое далеко не каждому по душе, и когда находится любитель — это удивляет до сбитых колен, боли в костях и жжения в сердце. Это приятно, но так непривычно, что совершенно не ощущается, как нечто хорошее. Больше сходит на насмешку. — Ты куда пропал? — Хёнджину неизвестно, о чём именно спрашивает Чонин: то ли о неделе в целом, то ли о конкретном моменте — сейчас. И Хван надеется, что друг продолжит предложение, но, видимо, оно изначально подразумевалось, как законченное: понимай как хочешь. — Я просто устал. Прелестная отговорка, которая у обычных людей вызывает судорожный вдох и ещё больше вопросов. Но не у Чонина: он два раза кивает головой и хмыкает, сливая воду из кастрюли в раковину. Ставит на стол две тарелки с дымящейся лапшой, крошит сыр — в холодильнике Хёнджина такого добра он бы не нашёл — и кладёт сверху слайс ветчины. — Я купил тебе немного еды, — начинает Чонин, а Хёнджин в голове прикидывает, сколько нужно будет перевести другу за такую доброту. Кажется, придётся брать ещё смены. — Поешь хоть что-то. И даже не думай переводить деньги, я тебя знаю. Считай, что всё за счёт казны. Хёнджин не уверен, о какой казне идёт речь, да и является ли карта Чонина безлимитной, но решает, что спросит об этом чуть позже. Желудок предательски громко урчит — он не видел еды, тем более такой красивой, чуть больше пяти дней — тогда на работе удалось урвать последний треугольный кимпаб с истекающим срок годности, но даже он показался самым вкусным — за двадцать процентов стоимости грех жаловаться. Но Хёнджин даже и не думал: в этом была некая прелесть его подработки в круглосуточном. — Выглядишь хреново, — внезапно говорит Чонин, запивая лапшу газировкой. — Ты заболел? Чего не сказал? — Просто продуло, ничего страшного же не случилось, — Хёнджин отвечает нехотя, потому что Чонин, который младше его, сейчас выглядит, как истинный взрослый. И от этого не по себе. Хван чувствует себя подростком-бунтарём, которому мама сказала не выходить в ветровке в минус двадцать, а он назло ускользнул из дома в ней же, да ещё и нараспашку. Вот только мать давно умерла, а он уже не подросток. Чонин продолжает сверлить друга глазами — получше дрели, которую так обожает включать по ночам сосед Хёнджина. Но раздражать это не перестаёт. Хван чувствует, как его грудину потрошат, перекладывают внутренности и распарывают сердце — другого объяснения он не видит и видеть не хочет. Видимо, Чонину всё же удалось собрать в своей черепушке гадкий образ Хёнджина, потому что уже через пять минут он победно доедает лапшу, кидает грязную тарелку в мойку и достаёт с дверцы холодильника жаропонижающее. — Выпей, и мы пойдём, — Чонин ставит перед Хёнджином стакан с мутной из-под крана водой, протягивает таблетку. На удивление Хёнджин не противится: вряд ли ему это надоело; он просто понял, что Чонин всё равно не отстанет — так или иначе они всё равно покинут квартиру, а вместе или поодиночке — вопрос времени. Они выходят из подъезда через пятнадцать минут: Хёнджин успевает умыться, надеть на себя чёрную дутую куртку с нашивками на рукавах — издержки времени, но на ногах всё те же слегка помятые кроссовки. Снег ещё не пришёл. На ногах Чонина массивные ботинки, и это отдалённо что-то напоминает, вот только Хёнджин не может вспомнить, что. Будто где-то он уже их видел. Чонин тащит его на остановку — ту, которая находится за круглосуточным магазинчиком, парком и строящимся пятнадцать лет зданием. Хёнджин не понимает, куда они идут, но решает оставить все вопросы в своей голове и пока не думать ни о чём. Автобусы только-только начинают ходить, поэтому вариаций, куда именно Чонин может его увезти, не так много. Они садятся на пятьсот двадцать седьмой. Старый водитель поправляет очки на переносице, зевает и следит, чтобы каждый вошедший заплатил за проезд — заходит их всего двое, к слову. Да и весь салон оказывается абсолютно пустым, и Хёнджин думает, что в таком месте как раз можно преспокойно спланировать убийство: сонный водитель даже не заметит истекающее кровью тело, пока в автобус не зайдут другие люди; одним пассажиром больше, одним меньше — главное, что на входе заплатили, а остальное — не его проблемы. Хёнджин резко мотает головой. С каких вообще пор его начали посещать такие мысли. Тем более в контексте с Чонином. Глупости. Становится даже совестно, что его больное воображение — последствие температуры — вырисовывает такое. Если бы Чонин узнал, Хёнджин мгновенно провалился бы под землю, потому что думать в таком ключе о друге — просто противозаконно. А Чонин сидит рядом, пялится в окно и чему-то улыбается. И щёки Хёнджина покрываются румянцем от стыда. Какой же он кретин. Всю дорогу они едут в идеальной тишине, нарушаемой лишь негромким дребезжанием автобуса, стремящегося к городским окраинам. Хёнджин вертит головой от одного окна к другому, чтобы понять, в какой именно части периферии они находятся, и в голове делает крошечную пометку карандашным огрызком «запад», потому что глаза — плохо видят без линз и очков, но всё же видят — цепляют многоэтажный торгово-развлекательный комплекс, построенный в прошлом году. В том же году его и закрыли после шести смертей вследствие обвала потолка — по совместительству, пола третьего этажа. И теперь здание так и стоит заброшенным — никакой ремонт его уже не спасёт; все несущие давно разбиты в труху, а лестницы и эскалаторы испорчены неугомонными подростками. В их городе ничего надолго не задерживается. Водитель громко и устало вещает: «конечная», когда автобус тормозит у новой и чистой остановки, чуть ли не облитой золотом. Все дома, как на подбор: трёхэтажные, с ухоженными садами и белыми качелями около длинных гаражей. Не трудно понять, что район этот далеко не из дешёвых, и, если квартира Чонина была классной, то Хёнджин не мог подобрать более значимого эпитета для этих домов. Для этого. — Что мы тут забыли? — громко шипит Хёнджин, догоняя друга, который уже порядком продвинулся вперёд по асфальту без выбоин — на нём даже разметка была свежей. Говорить громко совершенно не хотелось. Казалось, будто скажи ты чуть ярче, — как обычно говорят в центре, где невозможно слышать из-за шума машин — на тебя тут же накинется доберман или полиция за то, что нарушаешь покой. — Тут дом Чанбина, — улыбается Чонин, явно не смущённый своим нахождением в дорогом районе, и указывает пальцем на единственный здесь четырёхэтажный дом с лозой, укутывающей всю солнечную сторону. И Хёнджин кивает, будто ему всё понятно; будто он лишь по одному предложению понял, кто именно этот Чанбин, и зачем Хвана ведут к нему домой; будто Хёнджин просмотрел всю историю знакомства скромного Чонина с каким-то богатым парнем. Будет неловко, если этот Чанбин окажется шестидесятилетним старикашкой, который платит деньги за уборку своего особняка, или того хуже. Они подходят к высокому забору с домофоном, Чонин набирает заученный пин-код, и Хёнджину становится дурно. Придомовая территория представляет из себя ровнейший газон с островками спиреи, дейции и японской айвы; сейчас это не более чем обычные кусты, потому что зима неприятно даёт о себе знать морозным воздухом, надувающим куртки. Но выглядит всё по-прежнему лучше пары парков, окружающих район, в котором обитает Хёнджин. Дом был похож на особняк королевских семей, не меньше. Хёнджин впервые видит такое обилие барельефов на стенах, украшенных ребристыми молочными карнизами. Гигантская лестница в сердцевине холла: её витиеватые перила оплетаются лозой, похожей на ветви ели, а сами ступени состоят из белого мрамора. Коринфские колонны возвышаются по краям от лестницы, поддерживая балконный второй этаж. Третий этаж покрывает всё верхнее пространство. Хёнджин удивлён тому, как сочетаются две различные эпохи, потому что вместо хрустальных люстр в потолке находится простое встроенное освещение, как во многих новомодных домах — это не считая того, что здесь этого освещения в сотни раз больше. Чонин здоровается с высоким мужчиной в чёрном костюме, стоящим у дверей, и спокойно идёт к лестнице, будто находясь у себя дома. Хёнджин усиленно уверяет себя, что это был не какой-то дворецкий, потому что в голову снова закрадываются мысли о том, что же из себя представляет Чанбин; и Чонин тоже, раз общается с ним. Лестницы кажутся бесконечными. Хёнджин идёт за Чонином по светлым длинным коридорам, украшенным карикатурными картинами — и хоть это добавляет месту не историчности, а жизни. Они идут через третий этаж, представляющий из себя всего два разделенных помещения: кухня и гостиная. Когда они поднимаются по невысокой стеклянной лестнице, Хёнджину хочется сесть в какой-нибудь угол и сидеть там всю жизнь, потому что он уже не уверен, что сможет выйти отсюда обратно без чьей-либо помощи: слишком много коридоров, лестниц, комнат. Они останавливаются у чёрной двери — единственной в этом доме-дворце. Чонин не стучит: молча опускает серебряную ручку и заходит в помещение. Небольшая комната, совершенно не вписывающаяся в особняк: она окутана лёгкой дымкой, будто кто-то специально пустил дымовую шашку или забыл открыть окно, пока курил. Это обычное место обитания среднестатистического студента: грязное бельё под кроватью, на кровати, на столе; пустые пачки лапши; брошенный на постели ноутбук и завалы тетрадей и книг на полу. Чонин явно чувствует себя здесь лучше, потому что рвано выдыхает и валится на кровать, включая ноутбук. Хёнджину некомфортно. Не из-за бардака — к такому он привык; просто ощущается это всё иначе, потому что за дверью комнаты продолжает находиться прибранный, многоэтажный дом. Хёнджин только сейчас замечает, что в комнате есть ещё одна дверь, откуда доносятся чьи-то попытки петь. Всё же видимое различие между простым студентом и Чанбином, кому эта комната и принадлежит, находится. Звук воды стихает, и через несколько минут открывается дверь. Невысокий парень с мокрыми чёрными волосами, набрасывает полотенце на шею, и приветливо смотрит в сторону гостей. На несколько секунд Хёнджин думает, что у него паранойя, потому что узкие глаза парня напротив уж больно знакомые. Его безразличием хоть железо режь. — Со Чанбин. Рад познакомиться. Сжатая рука Хёнджина начинает неметь. Или ему кажется. Перекатывающиеся мышцы на предплечьях Чанбина приковывают взгляд из-за майки и не дают покоя. Такой спокойно может вырубить с одного удара, и даже не почувствовать. Из-за этого былые сомнения снова дают о себе знать в виде сжимающихся висков. Хёнджин чувствует, как его голова — буквально — пухнет, и это невыносимо, потому что сейчас больше всего на свете ему хочется закричать или выкурить пачку сигарет. А может и то, и другое. — Ты ведь Хёнджин? — Хван совершенно забыл представиться, потому что парень напротив продолжает пялиться на него в ожидании хоть какой-то реакции. — Да. Мне тоже. Выходит заторможено. Хёнджин глупо считает, что хоть кому-то есть дело до его сказанных слов. Пока мысли сжирают его изнутри; пока они продолжают распиливать его на части; пока он сам загоняет себя в угол, время продолжает идти. Мир не останавливается. Иногда ему кажется, что вселенная вот-вот его расплющит, но этого почему-то не происходит. Чанбин садится около Чонина, пялясь в экран, на котором идёт сериал — тот самый, который так расхваливался. Но Хёнджин его не понял. Хёнджин вообще мало чего понимает в жизни, и от этого больно, потому что ему кажется, что он отстаёт. Не в развитии, не в способностях. Он отстаёт от жизни. Мир идёт вперёд, а он стоит на месте, не в силах пошевелиться. И если около него упадёт метеорит, скорее всего, это заметят все, кроме него. Он постоянно в своих мыслях. — Скоро придут остальные, — бессмысленно бросает Чанбин, ставя сериал на паузу. Чонин разочарованно мычит, но всё же откидывает ноутбук в сторону. — Надо приготовить поесть, пока нас не так много, чтобы в очередной раз разгромить кухню. Родители чуть не прикончили тогда. Хёнджину кажется, что Чанбин объясняет это по большей мере для него, а не для Чонина — завсегдатая этого дома. Они идут на кухню — мимо которой и проходили Чонин с Хёнджином. По сравнению с комнатой Чанбина весь дом выглядит слишком белым: как сливочный крем для торта, как млечный путь, представляемый в мультиках, как молочная река и пена, как бока потерявшегося котёнка, который никому не нужен. Будь здесь всё кардинально противоположных цветов было бы невозможно созерцать: себя, людей, предметы. Выколи глаза и проколи сердце — ничего не выйдет. — Джинни, — зовёт Чанбин, а у Хёнджина сердце останавливается, прорывает грудину и трещит по швам. Руки мгновенно начинают дрожать, а глаза и правда выкалываются тупой болью в солнечном сплетении, хотя сегодня его не били. Его вообще-то давненько уже не находили. — Эй, — Чонин шипит, и это относится явно Чанбину. — Не называй его так. Видимо, Хёнджин ещё недостаточно потерял самообладание, потому что мир начинает слепить, а он продолжает стоять на своих двух. Удивительно, как они, совершенно ватные, могут удерживать его. Чонин встаёт напротив и гладит по волосам. Он ничего не знает о Хёнджине, но продолжает заботиться. Продолжает делать вид, что всё понимает. А может это Хёнджин ничего не понимает. — Прости, — Чанбин не выглядит как тот, кто будет просить прощения. Он вообще-то больше похож на того, кто побьёт вместо извинений, но Хёнджин удивляется и чувствует подвох. — Зови меня полным именем. Или фамилией. — Тогда, Хван, — всё же стеклянные глаза Чанбина настораживают. — Встретишь Феликса из магазина? Он на квартал западнее. Хёнджин кивает. Он не уверен, что сможет найти — найтись — но соглашается. Это куда-лучше, чем торчать здесь под изучающим взглядом Чанбина. Его добродушно провожает Чонин, продолжает поглаживать запястье, покрытое синими венами. Хёнджин чувствует чужое волнение; чувствует, как шестерёнки в голове Чонина начинают крутиться с новой скоростью и совершенно не планируют останавливаться. Плохо дело. Это будет сложнее, чем он думал. Мужчина на входе искусно хмыкает. Да так тихо, что Хёнджину сначала кажется, будто ему и вовсе чудится, но косая ухмылка, засевшая в морщине-яме, выдаёт. Хёнджин скалится в ответ. Он не думает, что здесь хоть кому-то рады. Но понимает, что никто его не выгонит, если он сам не захочет быть выгнанным. Погода ухудшилась. Или улучшилась. Хёнджин ещё не решил, потому что не до конца осознал, как именно относится к холодным хлопьям снега. Хван надевает капюшон толстовки, поправляет куртку со сломанным замком, и взвешивает на костлявое плечо рюкзак Чанбина, который тот всучил для продуктов, потому что: «Феликс всегда берёт много ненужного барахла». Кто такой Феликс Хёнджин не знал, но догадывался. Трудно не сопоставить два плюс два, когда видишь Чанбина: наверняка какой-нибудь бугай под два метра. Но Хёнджин всё же думает, что ошибается. Хочет надеяться. Дорогая плитка тротуара оказывается занесённой приличным слоем снега. Хёнджину не удаётся быстро вышагивать, как он привык, потому что кроссовки с сеткой мгновенно мокнут, а ноги начинают скользить от каждого непродуманного шага. Изо рта выбивается пар, а нос мгновенно краснеет, встречаясь с декабрьским ветром. Кардинальные изменения погоды. Хёнджин не уверен, кружится его голова от мороза или от температуры, но знает точно, что мир начинает плыть на десятой минуте от дома Чанбина. И Хван уже не уверен, где он находится, потому что белый снег, отражающий солнце, вбивается в глазницы, заметая всё. Начало декабря до странного холодное. Начало декабря впервые кусается резцами до бордовой крови. Это пугает, потому что Хёнджин думает, что вот-вот умрёт от очередного кровоизлияния. Возможно, в лёгкие. Он идёт почти на ощупь; щурится от острых снежинок. И почти ликует, когда видит горящую в свете утра неоновую вывеску магазина. Рядом с раздвижными дверьми стоит невысокий парень: его растрёпанные каштановые волосы усыпаны снегом, а на руках-верёвках висят три набитых пакета. Парень этот улыбается, когда видит Хёнджина в десятках метров от себя, и принимается что-то громко кричать. Хёнджин не в силах разобрать и слова, поэтому подходит ближе. Чужая улыбка сверкает, как первый снег; но она также раздирает глотку, как первая простуда. Хёнджину хочется зарыться головой в сугроб, потому что рёбра предательски сжимают сердце. Хёнджин чувствует, что натворит что-то плохое. — Хёнджин? — с плещущейся надеждой в глазах спрашивает парень, а Хван думает, что даже, если бы он не был Хёнджином — согласился бы мгновенно. — Привет, я Феликс. Чанбин сказал, что ты скоро придёшь, но я торчу тут уже полчаса. Ты так долго шёл. Я замёрз, и, кажется, заболел. Голова трещит, и горло дерёт. Заболел, ведь так? Но мне же нельзя болеть: у меня завтра тест важный по экономике. А ещё Минхо сказал, что сегодня на смене, поэтому Джисон тоже будет с ним. Вообще-то Хан и обещал меня встретить, но потом позвонил и извинился. Они принесут пирожные вечером. Кстати о пирожных! Ты любишь брауни? Я хотел приготовить сегодня, но Чанбин сказал делать печенье и пибимпаб, а продуктов не было, поэтому отправили меня. Сынмин пока что на парах. Ты знал о теории квантового бессмертия? Сынмин вчера нам рассказывал… — Хватит, — Хван чувствует, как его мозг варится в ликворе, кровь стынет в венах, а сердце отключается. Феликс слишком много говорит. А Хёнджин слишком не привык к такому, поэтому раздражение дробит его изнутри. Оно размозжит ему хребет, если Феликс не заткнётся. В Хёнджине ежедневно ликуют лишь два чувства: агрессия и апатия. Вряд ли он согласился бы посетить психотерапевта, даже если бы были деньги. Вряд ли он согласился бы взвалить на кого-то проблемы своего опухшего мозга. Он вообще не думает, что хоть кто-то будет в состоянии жить после его проблем. Поэтому Хёнджин каждую бессонную ночь и день даёт мыслям сжирать себя заживо, а потом продолжает существовать в сером городе, распиливающим его тонкими ребристыми лезвиями. Быть молодым трудно и больно. И Хёнджин не понимает, за что им всем досталась такая участь. Хёнджин выхватывает два пакета из рук парня: один забрасывает в рюкзак, а второй оставляет в руке. Хван спускается по небольшой лестнице и оглядывается на притихшего Феликса. Тот не двигается: стоит, вросши в стену, и глупо моргает, поджав губы. — Ты идёшь? Не сказать, что дружелюбие — отличительная черта Хёнджина; вот он и не говорит. Первое время даже упёртый Чонин раздражал до сыпи в костях, трещин в рёбрах и лопнувших капилляров в глазах. В первую смену хотелось задушить Минхо пластиковой упаковкой от лапши, когда он спрашивал о прошедшем — мимо — дне и заботливо гладил по голове. Конечно, болтливый Феликс заставил сбитый характер Хёнджина говорить. Когда раздражение гонит кровь по венам, Хёнджин не в силах ничего сделать. — Не думал, что ты такой, — бубнит оттаявший Феликс, шагая вслед за Хёнджином. Казалось, от былой обиды в нём не осталось и следа. Будто за эти секунды он разворошил свой мозг, выкинул на мусорку и заменил на новый. Как вечный двигатель, только без разочарований. — Можешь вообще обо мне не думать. Снег продолжает полосовать щёки. Хёнджин чувствует, как его затылок разъедает: будто серная кислота, пролитая на роговицу. Он оборачивается и сталкивается со стеклянными глазами Феликса: они отражают снег и кривые ветви деревьев — кошмары детей. Они не выглядят пугающими, как у Чанбина, но всё равно щекочут позвонки. Хёнджин хмурится, когда чувствует копошение в грудине. — Ты ведь ещё не знаешь, да? — косо улыбается Феликс, сверкая зубами. — Не знаю о чём? О том, что вы курите траву? — Хёнджин шутит, но не видит замешательства на чужом лице. Это настораживает не меньше. — Копай глубже, хорёк, — Феликс откровенно насмехается. Он чувствует чужую неловкость и с радостью ею питается. — Дам подсказку: это было до зимы, но уже всецело ей принадлежало. Плитка была скользкая, разве не так? — Ты говоришь о… — Ага, — очаровательно хохочет Феликс: так, будто перед ним пролетела фея, а не он прямо сейчас рушит жизнь Хёнджина. Хван чувствует, как его голова гудит, а вены будто вскрывают осколками зеркала. — Это были ребята. Но они случайно, ручаюсь. Чанбин тогда надрался, как последняя скотина, а ты попался им под руку. Минхо отправлял извиняться на следующую ночь; он только тогда узнал, что ты связан с Чонином, а потом сложил два плюс два. Джисону было стыдно, поэтому я пошёл с ними, но они так и не решились извиниться. Гордость, сам понимаешь. — Было больно, — Хёнджин потирает шею, вспоминая смутные отголоски той ночи. Сейчас больнее не меньше. — Знаю. Феликс останавливается, почти не отходя от магазина, и садится на бетонный блок, отгораживающий тротуар и стоянку. Он похлопывает ладонью рядом с собой, подзывая Хёнджина. Хёнджин не понимает, как вообще собралась их компания: суровый Чанбин, начитанный Сынмин, яркий Феликс, тихий Минхо, взбалмошный Джисон и заботливый Чонин. Они все такие разные, но их будто что-то объединяет: план, миссия, желание. Да, наверное, желание. Во всех них через край плещется желание жизни, которое они с корнем из себя же и выдирают. Хёнджин впервые видит такую самоотверженность; такое рвение доказать, что они все едины. И ему становится не по себе. Будто он оказался втянут совершенно не туда. Совершенно не к тем. Они жаждут жизни настолько же, насколько жаждут её потерять. Вот в чём их единение. И Хёнджин понял, зачем Чонин привёл его к ним. — Разочарован? — тянет Феликс, попутно борясь с кислым, жёстким как резина, мармеладом — Хёнджин морщится от приторного запаха, схожего с мертвецом. Хван помнит, как пах труп его матери. Это не то, что можно просто так забыть; он был ребёнком. — Раздосадован. Соглашаться с Феликсом категорически не хотелось. От болтливого парня, привалившегося к раздвижным дверям магазина, почти ничего не осталось. Звериный оскал Феликса вырубает рубцы на шее своим свечением. Хёнджин привык держаться от таких настолько далеко, насколько может. Поэтому он отодвигается на край блока, но его тут же ловят за рваный рукав куртки и притягивают обратно. Хёнджин чувствует приторное дыхание, раздирающее щеку. Вот-вот образуется червоточина. — Боишься, — Феликс блистает деснами, выщёлкивает добродушную ухмылку, но во взгляде всё равно читается отторжение. — Давай дружить. И он протягивает Хёнджину кислую полоску: красную; с неё продолжает сыпаться кристаллический порошок, а химический запах разъедает слизистую. Хёнджин вытягивает ладонь, дожидается, когда мармелад уляжется на руке, и сжимает его, засовывая в карман. Что-то схожее с клятвой на мизинцах, только от этой Хёнджин отказаться не мог. Феликс всё ещё держал одну руку в кармане, и неизвестно, находится ли там карамелька. Но хочет надеяться, что именно она там и лежит. Они сидят ещё несколько минут, пялясь на гниющую траву под ногами, пока Феликс резко не вскакивает с бетонного блока, хватает свалившийся на снег пакет, и тянет Хёнджина к Чанбину, ссылаясь на то, что до смерти замёрз; хотя сам щеголяет без капюшона и шапки. Хван решает не спорить и, взяв в свободную руку пакет, идёт следом за Феликсом. Левая ладонь горит от чужих прикосновений: Феликс так и не отпустил руку. Будто боится, что Хёнджин убежит. Но Хван и не собирался. Мысленно, конечно, продумывал план, как бы ему поскорее улизнуть от этих ребят, но ни одна идея не выглядит надёжной — работа только в одиннадцать. — Та-ак, — Феликс растягивает слова, как жевательную конфету. Пробует все слова на вкус, но, видимо, какое-то всё же не приходится ему по душе, и он морщит веснушчатый нос. — Ты учишься? Работаешь? Живёшь один? — Что за допрос с пристрастием, — усмехается Хёнджин, сталкиваясь с чужими изучающими глазами. Феликс смотрит сквозь него; копошится в черепной коробке. — Я студент, снимаю квартиру и подрабатываю в круглосуточном. Ты же сам знаешь. — Знаю. Но ты говоришь яснее, чем Минхо. И гораздо короче. Мне нравится. Хёнджин вздыхает. У него в голове крутится много вопросов, на которые, он знает, Феликс ответа не даст. Феликс болтает много, но не по делу; из него сочится не откровения, а обычные факты, известные всем. И Хёнджин уверен, если он спросит что-то личное — ответа не получит. Но Феликс будто знает, что его поняли. Он знает, что Хван не будет спрашивать о чём-то, поэтому сам выдаёт всё сокровенное. — Мне двадцать. Я нигде не учусь и живу в квартире, подаренной родителями, но чаще обитаю у Чанбина. А ещё я люблю лапшу, которую покупает из-за тебя Чонин, — его слова вовсе не звучат, как упрёк; скорее восхищение и благодарность. Снег перестал идти уже на перекрёстке; примерно в сотне метров от дома Чанбина. Хёнджин смотрит по сторонам, водит взглядом по крошечным кучам снега, а потом его сердце внезапно щёлкает. Феликс искоса смотрит на него: не изучает — наблюдает. И Хёнджину становится не по себе от таких взглядов. Потому что не привык; потому что тёплая рука Феликса всё ещё держит ледяную ладонь Хёнджина. Они заходят в дом Чанбина. Отряхивают снег с капюшонов и кроссовок, и идут к мраморной лестнице. Хёнджин здесь второй раз, но привыкнуть всё никак не может: что-то не даёт покоя. К нему будто приклеились сотни пар глаз: они смотрят из каждого тёмного угла, щелей меж дверей, наблюдают с потолка и картин. — Нравятся? — Феликс кивает на стены, указывая подбородком на картины в бронзовых рамах. Феликс ведёт его совершенно другими коридорами. — Выглядят странно, — Хёнджин не уверен, что должен был так отвечать, но лгать почему-то совершенно не хотелось. — Красиво, но странно. Феликс хмыкает, открывает дверь на кухню и ставит пакет на высокий барный стул около стола. Чанбин и Чонин нарезают морковь, а Сынмин сидит на полу, обложившись кулинарными книгами. Хёнджин хочет посмеяться с этой картины, но не успевает, потому что их присутствие мгновенно замечают. Ничего не происходит. Они просто продолжают готовить ранний завтрак, искоса наблюдают за сериалом в телевизоре и изредка смеются над Хёнджином, который в готовке не дотягивает даже до гнусной отметки «плохо». Хёнджину уже нанесли на руку спрей от ожогов, и теперь эта жижа больше похожа на неньютоновскую жидкость — Хван предпочитает думать именно так. Но, видимо, всем остальным кажется иначе, потому что Феликс громко смеётся, и на несколько секунд он выглядит так, будто задыхается, потому что его щёки, усыпанные солнечными веснушками, покрываются бордовым румянцем. Чонин предпочитает отмалчиваться и неловко кашлять в кулак, предлагая перебинтовать ожог бинтом с холодным компрессом. — Хван, достань пакет молока с нижней полки, — Чанбину пришлась по душе фамилия Хёнджина или он откровенно насмехается, так наигранно растягивая гласную. Но Хёнджин всё же подходит. Правда, в следующую секунду все уже жалеют, что вообще допустили Хёнджина к кухне, потому что по плиточному полу растекается белое пятно; капли молока попали на стол, стулья, джинсы Хёнджина и на сам холодильник. Выглядит всё это менее, чем обещающе, поэтому общими усилиями, дабы обезопасить себя, Хёнджина садят на пол спиной к спине с Сынмином напротив плиты и просят смотреть за тем, чтобы печенье не сгорело. Хёнджин засмотрелся на очередной снегопад, начавшийся за окном. Печенье сгорает. Но Хвану кажется, что сгорел он сам.