ч е т в е р т а я мертвец
Ты помнишь, когда впервые услышал стук за рёбрами и подумал, что страшно болен? — Д.Сидерос
Хёнджин чувствует себя мёртвым. Хёнджин чувствует, как его органы разлагаются. Хёнджин чувствует, что у него нет сил, чтобы банально скатиться со скрипучего дивана на холодный пол. И это распиливает его хребет надвое. Натрое. Ему кажется, что он вот-вот разорвётся на молекулы, а ночные смены на работе не делают лучше. Потому что в универ его тащит Чонин, любезно приходящий к порогу его квартиры каждый чёртов день в пять утра. Он заваривает быстрорастворимый кофе в кружках-тыквах, достаёт вчерашние круассаны с ванилью и прожигает сонного Хёнджина сочувствующим взглядом. От него хочется выть и лезть на стены, но Хёнджин пока держится. Глушит всё искусанными вкровь губами. Это продолжается до середины декабря. Хван не уверен, держится ли он изо всех сил, и как со своими желаниями вообще дотягивает до зимы. Хёнджин хочет утопиться в ванной, заполненной розовой блестящей водой. Хёнджин хочет повеситься на шатающейся люстре. Хёнджин хочет вскрыть вены на предплечье или вогнать в сонную артерию ножик для хлеба. Хёнджин хочет наглотаться снотворного, которое покупает в аптеке напротив универа, но это не поможет, потому что оно не работает. Хёнджин хочет выпрыгнуть с балкона. Надышаться газом. Выпить три бутылька йода. Прыгнуть под машину. Спрыгнуть с моста. Сломать все кости, и сразу угодить не в реанимацию, а в морг. Хёнджин хочет утопиться в ванной, чтобы что-то почувствовать. Он не думает умирать. Он уже давно мёртв, потому что не ощущает жизни. Потому что тьма слепит глаза. Потому что желудок отвергает пищу. Потому что мысли не дают покоя и разъедают все нейронные связи. Хёнджин устал и хочет отдохнуть. Хочет дотянуть до того момента, когда глаза перестанет жечь после нахождения в магазине, когда сердце перестанет щемить от быстрой ходьбы от работы до дома и от дома до работы, когда мозг перестанет подкидывать навязчивые мысли, вырубленные на подкорке сознания. Когда всё вернётся в привычную точку отсчёта: «нормально» с поехавшими буквами. Хёнджин устал и хочет отдохнуть, а жизнерадостный Чонин никак с этим не помогает. Его присутствие убивает Хвана ещё сильнее. Хёнджин смотрит на Чонина и видит в нём себя. Таким бы он стал, если бы его не отрубили от реальности в десять. Таким бы он стал, если все связующие с миром не были бы потеряны в семнадцать. И Хёнджин уже не уверен, чего хочет больше: отдохнуть или сдохнуть. Хёнджин каждый день отрывает себя от дивана, тащится в ванную, чтобы принять пятиминутный душ, почистить зубы и, хотя бы, слегка расчесать запутанные волосы. Ничего не выходит. Он каждый раз судорожно выдыхает, когда расчёска застревает в отросших волосах и каждый раз откидывает её в ванну. Но в середине декабря он не выдерживает. И когда Чонин в очередной раз приходит к нему в пять утра, Хёнджин тихо скулит в углу ванной комнаты, потому что чувствует, как сердце пухнет, а мысли навязчиво крутятся вокруг головы, по комнате. Они просачиваются из него и насмехаются в отражении. Хван не уверен, что сможет терпеть это ещё столько же. Он не уверен, что сможет прожить с ними ещё полчаса. — Хёнджин, — Чонин падает рядом, притягивает к своей шее и заставляет плакать. Он хороший. Хёнджин давно это знает. — Чёрт, что с тобой в последнее время? Кто сделал тебе больно? Я скажу Чанбину, и он сломает ему нос и жизнь, Хёнджин. Поговори со мной, пожалуйста. Хван мотает головой и сильнее вцепляется в чужую куртку, пахнущую морозом. Он слышит, как одежда трещит по швам, но не ослабляет хватки. Костяшки прорубают кожу, слёзы полосуют щёки, а кровь капает с искусанных губ, марая белый свитер Чонина. Наверняка спустя сутки или неделю Хёнджин будет жалеть о том, что показал Чонину себя такого: переломанного и потерянного. Но сейчас он не хочет думать. Просто не может. Он чувствует прохладу от замёрзшего Чонина, и это не отрезвляет. Он чувствует ледяные ладони на щеках, и это тоже не помогает. Хёнджину кажется, что он правда сломался, как старая детская кукла, которой оторвали ногу, изрисовали лицо и выстригли все волосы. Хёнджин чувствует себя не лучше, чем щенок, выброшенный на мусорку. — Ножницы на кухне, — сипит Хёнджин, на секунду отрываясь от чужой шеи. Кислорода не хватает. Нервов не хватает. Хёнджину не хватает ощущения жизни, а не существования. — Принеси ножницы. Чонин не задаёт вопросов. Он всегда был таким, и даже это ненавязчиво потрошит Хёнджину кишки. Чонин хороший. Он такой хороший. Это больно. Хёнджин цепляет пряди пальцами и безжалостно отстригает. Чонин смотрит на него через зеркало: встречается с чужими красными глазами и выхватывает ножницы, пытаясь сделать причёску ровнее. Они стоят перед зеркалом десять минут, пока Чонин выстригает каждую прядь Хёнджина. Теперь он другой. Его будто подменили, потому что короткие волосы слишком непривычно смотрятся на нём. Но Чонин говорит, что ему идёт, и Хёнджин делает в голове пометку отблагодарить друга свежими круассанами из пекарни на углу. Но Хёнджин всё равно не верит. Ни Чонину, ни себе. А потом Хван просит забрать у Минхо краску. И уже через час Хёнджин и Чонин сидят в футболках и трусах в ванной, смывая рыжую краску с волос. Они смеются в полголоса: Хёнджин, потому что громче не может, а Чонин — боится спугнуть. Хёнджину нравится. Правда нравится. Он впервые чувствует себя собой. Он впервые чувствует, что по его венам течёт не дешёвый кофе, а самая обычная кровь цвета дорогого вина. Он впервые смотрит в зеркало без страха увидеть кого-то другого. И когда он начинает привыкать к своему потерявшемуся отражению, Чонин тащит его на пары. У них сегодня очередное занятие у Кристофера, в лице которого университет нашёл замену старому преподавателю Паку. Хёнджину самую малость грустно. Им так и не сказали, что случилось с прошлым работником. Но смерть — самое безобидное, что могло произойти. Пак пропал в полночь, в тот же день, что и Хван; узнали об этом только неделю спустя, не найдя мужчину в однокомнатной квартире на окраине. И в такие моменты Хёнджин до сжимающегося сердца даже рад, что тогда на него наткнулись Чанбин с Джисоном. Было больно, но вряд ли больнее, чем старому профессору. В университете тихо. Впервые за всё время, что здесь учится Хван, он не видит сотни студентов. Будто все разом решили собрать вещи и уехать далеко из их города. Это было бы удивительно, но не неожиданно. Хван бы и сам свалил отсюда, если бы были деньги и желание. Теперь коричневая лестница всё больше напоминает лестницу в доме Чанбина. Да и весь корпус, за исключением цветовой гаммы, выглядит идентично. Хван не удивился, если бы родители Чанбина с лёгкостью выкупили весь их университет и построили вместо его корпусов дачное поселение в сердце города. Но вряд ли им это нужно. Вряд ли хоть кому-то нужен их чёртов серый город. — Я сделал для тебя реферат, — говорит Чонин, когда они садятся за привычную предпоследнюю парту. Хёнджин таращит глаза, надеясь, что они не выкатятся из глазниц. — Ты сделал что? Какой ещё реферат? — Хёнджин чувствует, как отстриженные ногти впиваются в ладони до белых полумесяцев, но ничего не может с этим сделать. Его нижняя губа зажата между зубов, и из неё вот-вот хлынет кровь. Он не знает, сколько ещё сможет сдерживаться, потому что Чонин продолжает улыбаться. — На прошлой паре Кристофер задал сделать рефераты о непризнанных государствах. Прости, что не сказал раньше, — Чонин протягивает несколько смятых листов А4, на которых ровным почерком выделен каждый абзац. Он даже сделал крошечные пометки зелёным цветом, предполагая, где именно у преподавателя могут возникнуть вопросы, и какой ответ должен последовать за ними. Хёнджин понимает, что это конец. Точка невозврата. Чонин раздражает. Своей заботой, дружелюбием, сверкающей улыбкой в брекетах. Сейчас его лисий прищур не вызывает никаких чувств, кроме ненависти. В груди лопается что-то очень важное, а Хёнджину кажется, будто в его кровь вливают яд. Зубы до боли сжимаются; Хёнджину кажется, надави он чуть сильнее, по ним пойдут трещины. Хёнджин чувствует, что либо здесь всё вот-вот загорится, либо сгорит он сам. Он не в силах больше каждый день своими ладонями выскребать из сознания навязчивые мысли исчезнуть. Не в силах напрягать руки, держащие бритву. Не в силах смотреть в зеркало и видеть в нём нечто, только теперь с другой причёской. Он понимает, что больше так не может. Именно поэтому в середине пары он говорит Кристоферу о том, что не готов, кладёт исписанные листы на тетрадь Чонина и скидывает вещи — телефон, чёрную гелевую ручку и тонкую тетрадь в рюкзак, выходя из кабинета. Никто ничего не говорит. Никто не останавливает. Хёнджин понимает, что сам роет себе яму. Что это конец. И теперь уже без шуток.—👻—
Хёнджин врывается в магазин, слыша, как беспокойно стрекочет фурин. Уён, сидящий за кассой, взволнованно вскакивает со стула, выглядывая через стеллажи. Он кротко выдыхает, падая обратно, заметив Хвана. — Я в подсобке. До смены не еби мозги, — Хёнджин кидает сменщику несколько булочек, купленных в университетской столовой на последние копейки, разряженный телефон и скрывается за картонной дверью. В комнатке тихо. Она совершенно крошечная: кресло-диван занимает половину места, остальную четверть — стол со стопками журналов для взрослых — они никому не нужны, но на эти слова работодатель громко смеялся и понимающе кивал, оставляя журналы на месте. Оставшееся пространство занимал Хёнджин. Иногда Хвану казалось, что его квартира, не настолько же маленькая, как подсобка, всё же выглядела идентично. Будто между этими комнатами было что-то до жути схожее. Они обе давили, но не сдавливали. Они давали шанс выйти. Хёнджину эти шансы вселенной давно осточертели. Зачем стараться что-то делать, если этого всё равно никто не заметит? Зачем пытаться жить, если можно существовать? Каждый день отрывать своё уставшее тело от пропахшей постели ради чего. Ради того, чтобы никто не заметил твоего присутствия. Или ради того, чтобы опять посчитать день пройденным зря. Или подсчитать оставшиеся на карте гроши. Хёнджин устал, и математика совершенно не его конёк. Ему бы лезвием конька по глотке. Или отдохнуть. Хёнджин пока не уверен, чего достоин. Чего хочет больше. Но думать дальше он не успевает, потому что сон настигает его, как только выкрашенная в рыжий голова сталкивается с твёрдой набивкой раздвинутого кресла. Он спит и видит сны. Они совершенно сумасшедшие: излишне цветные, многогранные и плавающие. Хёнджин видит лица, чьи-то тёмные глаза, ледяные руки. Кто-то вгоняет в его живот наточенный нож — неизученная тупая боль оковывает тело, и Хван просыпается. Он осматривает комнату, но не замечает чьего-то присутствия. Хёнджин фантомно ощущает себя, потому что затёкшие конечности противно гудят. Это напоминает белый шум. Или щенка с белым брюхом. Или яркую молнию, рассекающую грозовые тучи. Хван переворачивается на бок и глазами прожигает картонную дверь, будто она вот-вот откроется, и темнота комнатки будет нарушена кем-то. Хёнджин слышит, как фурин заливисто звенит каждый раз, когда редкие покупатели посещают магазин. Через стену слышит разговор Уёна, мелькающее недовольство в голосе и, наверняка, усталый кивок. Он представляет, как давящая тишина развеивается, стоит только кое-кому открыть эту чёртову дверь. Хёнджин не уверен, кого из ребят хотел бы видеть прямо сейчас, да и хотел ли. Ему просто надоели мысли, настигающие каждую секунду в одиночестве. Он жалеет, что поступил так с Чонином — единственным человеком, кто принял его таким, какой он есть: злым, пессимистичным и грубым. Ему жаль тех слов, которые он сказал Феликсу в их первую и последнюю встречу. Но ему ни разу не было жаль, когда он отказывал Чонину в посиделках с разношерстной компанией. Он ни разу не испытывал стыда, засыпая на работе и игнорируя клиентов. Ни разу не чувствовал укола совести, когда посылал любого человека к чёрту, стоило тому сказать малейшее слово в сторону Хвана. Тогда почему сейчас он ждёт чьего-то присутствия? Разве не он сам отгонял всех людей от себя, боясь навредить. Разве не Хёнджин бежал при первой возможности. Он бежал от общества и от себя, не осознавая, что впереди в тупик. И теперь он в этом тупике совершенно один. Хёнджин продолжает чувствовать фантомное ощущение ножа в животе, но не сопротивляется. Не пытается сделать лучше. Ему полосуют рёбра, задевают кисти рук, изувечивают предплечья и грудину, но он ничего не делает, потому что не с чем. Как убрать нож, если его нет. Что, если Хёнджин сам держит его, не осознавая. Что, если во всём происходящем виноват только он один. Дверь со скрипом открывается, ударяясь об угол стола. Уён стоит в проходе, сжимая в руке хёнджинов телефон. — Кто-то продолжает названивать тебе уже несколько часов. Ответь, будь добр, потому что я заебался чувствовать твоё нытьё. То, что Уён был эмпатом никогда не скрывалось от Хёнджина. Но слышать через стены? Неужели его мысли настолько громкие? Или Хёнджин сошёл с ума и начал излагать все мысли вслух, думая, что молчит? Вряд ли такое могло произойти, но Хван не переставал тупо пялиться на протянутый смартфон в руках сменщика. — Ты призрака увидел? — косо улыбается Уён, и кидает в Хёнджина цветной журнал со стола. — На, расслабься. Хван в отвращении кривит губы и окидывает обложку журнала взглядом, высматривая год издания. — Я не собираюсь дрочить на ровесницу твоей мамаши. Уён по-глупому хохочет, говорит, что зайдёт ближе к концу смены, и настоятельно просит перезвонить нескольким абонентам из телефонной книжки Хёнджина. Хван закатывает глаза и кидает в закрывающуюся дверь смятую куртку. Уён его бесит. Глаза жжёт яркий экран смартфона, на котором светятся раздражающие пропущенные звонки и непрочитанные сообщения: в большинстве случаев от Чонина, чуть реже — массовая рассылка о приближающейся метели с часу до трёх ночи. Хёнджин тяжело вздыхает, смахивает все оповещения, оставляя рабочий экран пустым. Сейчас у него точно нет сил для общения с людьми. Вряд ли они появятся в ближайшем времени. Чонин его бесит не меньше. Хёнджин отворачивается к стене-стеллажу, надеясь затеряться взглядом в ржавых полках, но ничего не выходит. Он ещё больше кутается в свои мысли, как в старый клетчатый шарф, испачканный остывшим кофе. Хёнджин бесил себя бы меньше, если бы мог совладать с самим собой. Телефон издаёт несколько мёртвых гудков. Возможно, в такт с сердцем Хёнджина. «Алло.» Голос не встревоженный, вполне спокойный. Незаинтересованный. Будто человека по ту сторону оторвали от второсортного фильма по телевизору или ото сна. Это несильно щекочет Хёнджину загривок. Неприятно. «Так и будешь молчать?» Хёнджин кусает губу до крови, сжимает в кулаке жёсткую обивку кресла и вдыхает так много воздуха, что можно задохнуться. Но он не задыхается. Лишь разум слегка мутнеет от лишнего кислорода, но Хёнджину кажется, будто добавили гелий. Опять. «Я сброшу через пять с половиной секунд, если не дождусь хоть чего-то.» Хван продолжает молчать, перебирая между пальцев отстриженные волосы, похожие на солому. Не самое мёртвое, что чувствовал Хёнджин, но посоревноваться с его мировосприятием сможет. «Ты умер?» До жути глупый вопрос, но настолько пронизывающий кости, что Хёнджину кажется — он вот-вот взорвётся от переполняющих чувств, и никто не будет в силах собрать разлетевшиеся ошмётки его перепаянного сердца. — У меня смена с одиннадцати, — отчеканивает Хван, вслушиваясь в тишину в ответ. Всё прерывается долгими гудками из динамика, режущими пространство и вены на предплечьях Хёнджина. Воздуха не хватает. Спокойствия тоже. Хёнджину кажется, что из него вытащили все внутренности и продали на «чёрном рынке», но он не думает, что за переломанное сердце можно выручить хоть какие-то гроши.—👻—
Хёнджин не помнит, когда дал свой номер Феликсу. Не помнит, когда получил в ответ схожий набор цифр. Хёнджин даже не уверен, что хоть раз в этой жизни смог бы обменяться номерами с Феликсом — слишком пугающе, неизвестно и глупо. Очень глупо со стороны Хёнджина думать, что феликсов номер оказался в быстром наборе совершенно случайно, неожиданно, по стечению обстоятельств. Просто Хёнджин не знает, чем руководствовался, оставляя корявый след из шестерок в списке контактов. Ему это было не нужно. Декабрь решил его добить. Фурин доброжелательно дребезжит, отвлекая Хёнджина от роя мыслей. Часы, которые так самозабвенно гипнотизировал Хван, отсчитывали секунды до часа. Прибывший покупатель ничего не собирался брать. — А говорил, что не позвонишь, — цокает Феликс, садясь на стол рядом со стулом, на котором полулежит Хёнджин. — А ты обещал не отвечать, — Хёнджин намеренно копирует вязкий тон Феликса, чувствуя на языке привкус арбузной жвачки. Феликс громко хохочет, подхватывает пальцами телефон Хёнджина, который завис на очередной публикации невысокой блондинки в Инстаграмме. Фотография приятная: сделана в каком-то золотом поле ранним утром. Но Феликс не впечатляется, лишь фыркает себе под нос, выходя из приложения. Он несколько минут водит пальцем по экрану, а потом самодовольно откидывает телефон на место. «Ли Ёнбок» светится на экране в подписи контакта, а в примечаниях «не звонить с пяти утра до семи — спит». Хёнджин смеётся с этой детской выходки. Феликс отражает оскал на губах и тянется к раскрытой книге, лежащей у стеллажа с сигаретами. Он пробегает взглядом по строчкам, хмурит брови, и через секунду Хёнджина плющит снежный ком. — Могу почитать тебе в оригинале, — хмыкает Феликс, шурша дешёвыми листами книги. — Потом. Я учил французский в школе, но с универом не сложилось, и я забыл. — Французский? — уточняет Хёнджин. — Универ. — Можешь не читать мне на французском, я всё равно не пойму, — Хёнджин выхватывает из рук книгу в глянцевой обложке, и убирает её в ящик, прикреплённый к столу. — Я буду переводить, — смех у Феликса, как щекотка, от которой всё детство задыхался Хёнджин. — Ладно, — соглашается Хван, не пробуя смотреть в глаза Феликса. Боится найти там себя. — Ладно. Феликс ещё несколько секунд смакует тишину между ними, рассматривает приевшиеся витрины магазина, пялится на профиль Хвана, а потом резво спрыгивает со стола, заговорщически смотрит в тёмные глаза напротив и давит дружелюбную улыбку, но выходит плохо, и он моментально стирает её с лица. Хёнджин чувствует, как к его волосам прикасаются чужие руки в перчатках — оказывается, Феликс мёрз всегда. — Ты не выглядишь живее, если надеялся на это, — Феликс говорит это так тихо, что сначала Хёнджину и вовсе всё это кажется выдумкой — его не до конца проснувшийся мозг частенько такое вытворял. — Но мне нравится. Теперь ты похож на маяк. — Сломанный маяк, — ухмыляется Хёнджин, доставая чужую руку из своих волос. Его затылок испытал за сегодняшний день достаточно боли, поэтому прикосновения не делают лучше. Хёнджину кажется, что Феликс теряется в своём сознании, потому что не отвечает на протяжении десяти минут, бессмысленно прожигая в стеклянных дверях дыры. На улице началась метель. Феликс ощутимо настораживается, тянет высокий ворот куртки к носу и продолжает гипнотизировать дверь, будто дожидаясь кого-то. Этот кто-то и впрямь приходит. И не один. Минхо заходит в магазин, таща за собой какого-то парня, на полголовы ниже. Фурин не звенит. Ветер грубо завывает из вытяжки, и Хёнджин не уверен, что сегодня их не засыплет снегом с головой. Наверняка они бы задохнулись. — Если ты сейчас же не объяснишь, какого чёрта заставил меня идти сюда, я сверну вам обоим шеи, придурки, — грубость Минхо — последнее, во что верит Хёнджин; он может верить в бога, дьявола, солнечную погоду, счастье после слёз и радугу после дождя, но Минхо никогда не сдерживает своих обещаний. И Хёнджин давно это понял. — Утихомирь свой пыл. Феликс бесстрашный. Нет, серьёзно. Хёнджин видит его во второй раз в своей жизни, но Феликс безоговорочно выходит из этого соревнования вторым — ещё никто, на памяти Хвана, не смел перечить Минхо. Кроме самого Хёнджина. Хан Джисон — представленная катастрофа, ураганом сгребает несколько банок энергетиков, подходит к Минхо и самодовольно пыхтит, оповещая о том, что направляется в подсобку искать что-нибудь интересное. Хёнджин не хочет думать, что именно имеет в виду Хан. Пытается не думать. — Замени сегодня Хёнджина, — Феликс не просит — ставит перед фактом. Минхо по-кошачьи щурится, вырубает механический оскал и закатывает глаза. — Должен не буду, не еби мозги. И победа в соревновании оказывается вырвана прямо из рук Хёнджина. У Феликса явно не все дома, потому что говорить такое Минхо сродни мгновенному самоуничтожению, мучительной смерти, распятию на кресте. Но Феликсу плевать. И это понимают все, кроме Хёнджина. Хван вообще мало чего понимает, тем более в тот момент, когда Феликс тянет его в сторону подсобки, в которой закрылся Джисон, за курткой, оставленной на потёртой обивке скрипучего кресла. Хёнджин надевает дутую куртку с разодранным рукавом, из которого, будто снег, выпадает пух, кутается в шарф и надевает на голову шуршащий капюшон. Феликс сверкает клыками, ворошит волосы Хёнджина и напоследок стягивает с Джисона чёрную шапку бини. — Не убейте друг друга, — бубнит Хан, открывая третью банку дешёвого энергетика. — Не умри от передоза, — улыбается Феликс, и тянет Хёнджина к выходу, пока тот не успел вникнуть во всю бессмысленную суть их разговора. Вне магазина холодно. Реально холодно. Хёнджину кажется, что ветер вот-вот снесёт его в ближайший мусорный бак или этот бак прилетит в его лицо, но Хван всё равно продолжает плестись за Феликсом. На самом деле Феликс его тянет за порванный рукав куртки, потому что отпускать друг друга в такую метель сродни скоропостижной смерти. Хёнджину кажется, что вот-вот произойдёт распятие его или его чувств, а может всего и сразу — он видит Феликса во второй раз, и чужой оскал не прибавляет дружелюбия и тепла. Феликс напоминает дикого кота: либо бесследно скроется, либо разорвёт сердце. И Хёнджин страшится обоих исходов. — Надеюсь, ты не тащишь меня на жертвоприношение, — косо усмехается Хёнджин, косясь по сторонам — его дом в паре шагов, но Феликсу знать об этом необязательно. — Конечно. Сначала мы вгоним клинок тебе в глотку, провернём против часовой стрелки, а потом вспорем грудину и вытащим сердце. Ах да, ещё выколем глаза, чтобы наверняка, — Феликс говорит это с такой серьёзностью: его металлический голос буквально полосует воздух, заполненный гелием и разбушевавшимся снегом. — Шучу. И это «шучу», брошенное явно не для хёнджинова успокоения, заставляет кости дребезжать. Хёнджин его не боится, и Феликс это знает. Феликс вообще последнее существо, которого стоило бы остерегаться, поэтому Хван понимающе кивает, тянет шерстяной шарф ближе к глазам и удобнее перехватывает руку Феликса. Чтобы окончательно не потеряться.—👻—
Квартира Феликса была обычной. Хёнджин даже удивился такому открытию, потому что ожидал увидеть что-то отдалённо напоминающее квартиру Чонина, но глаз так и не зацепился ни за что. Основная комната отделялась от коридора простой стеной. Обыкновенные двери — самые дешёвые в магазинах, светлый линолеум, мебель с потёртостями и маленькая кухня, занимающая треть всей комнаты. Обыкновенная квартира-студия. Чуть лучше хёнджиновой, но не критично. Но Хван удивился, как было уютно. Стеллаж, кишащий книгами, смешными мягкими игрушками и статуэтками супергероев, стол с тёмной настольной лампой, подсветка по всему периметру натяжного потолка и высокий торшер около дивана, стоящего посреди комнаты. Незначительные мелочи, но Хёнджину они нравились. — Я заварю лапшу. Сегодня холодно. Феликс налил воду в чайник и поставил его на подставку. Хёнджин продолжал рассматривать квартиру. В ней не было чего-то особенного, но за ней хотелось наблюдать часами. Будто она живая. Будто в следующую секунду этот стеллаж перебежит на абсолютно другое место, и даже это смотрелось бы гармонично, потому что дело было совершенно не в квартире. Хёнджин смотрит на Феликса, спокойно ходящего по кухне, и в грудине что-то щемит. Хван не уверен, что когда-то вообще испытывал подобную боль: как воткнутый в живот кинжал, как развалившийся позвоночник, как пробитый молотком череп, вывих плеча, удалённый нерв, нервный тик, натёртая мозоль, мигрень, зубная боль. Хёнджину кажется, что он испытывает всё это, потому что сердце опухает в груди. Нет бабочек в животе, фейерверков под глазами и розовых сердец в глазницах. Есть только тупая боль в районе солнечного сплетения, и Феликс, ставящий дымящиеся упаковки с лапшой. — Тебе не холодно? Я могу достать тепловентилятор. — Давай. Тепловентилятор старый, воздух пахнет жжёным пластиком, но греет, как кот. Феликс ставит его прямо к ногам Хёнджина, укутанным плюшевым пледом с котятами, и сам садится рядом — между полом, диваном, и хвановым сердцем. Незаметно и бесследно пропадает в ворсе цветного ковра. У бабушки Хёнджина был такой же несколько десятков лет назад; Хван видел его единожды — когда они с ещё живыми родителями ездили в старый дом со скрипящими половицами за вещами покойной женщины. Хёнджин не был на тех похоронах, но пропитывался ими каждый день после. Хван ненавидел смерть. Феликс молча включает небольшой телевизор, переключает пару программ, недовольно пыхтит, а потом натыкается на «Американскую историю ужасов» и с довольным хохотом откидывает пульт на небольшую тумбу перед диваном. Последнее чего ожидал Хёнджин от своей жизни — сидеть под одним одеялом с Феликсом в три часа ночи и смотреть ужастик по телевизору. Жизнь вообще его не щадит. Хёнджин тянет одеяло на себя, оголяя ноги Феликса, переодевшегося в домашние спортивные шорты, и неловко мнёт ткань в пальцах. Он замёрз, и не уверен, что дело в прохладе квартиры. Рядом с Феликсом всегда идёт снег. — Замёрз, да? — Феликс вскакивает с дивана и подбегает к высокому шкафу, вытаскивая несколько кофт на замке. Кидает на ноги Хёнджина и усаживается обратно, задевая коленом руку Хвана. — Надевай, сколько налезет. Ещё чай могу сделать, у меня есть корзиночки — Сынмин купил. Феликс сам тянет Хёнджина на себя, кутает парня в кофты, и самодовольно улыбается, прищемляя чужой подбородок собачкой от свитера. Хёнджин пыхтит и хмурит брови, поправляя всю кучу одежды на себе. Феликс со звёздами в глазах потирает шею Хвана — извиняется, и бежит к ещё неостывшему чайнику. Хёнджин чувствует себя дома. И он пугается этого чувства, потому что Феликс не может быть его домом. Не должен. Забытый телефон пищит в кармане куртки, оставленной на вешалке у входной двери. Чонин звонит в сорок девятый раз. Хван чувствует себя последним кретином. — Пей, — в руках Хёнджина оказывается горячая керамическая кружка с рисунком космоса. Пар согревает ледяной нос. Язык жжёт. — Согреваешься? — Спасибо, — бубнит Хёнджин, отхлёбывая кипяток. — Правда, спасибо, Феликс. Хван не помнит, говорил ли он кому-то эти слова и, если да, то как давно. Обычно люди получали в ответ только колкости и недовольство, но Феликса не хотелось ранить. Его хотелось бессмысленно благодарить и рассматривать, как картину на выставке, потому что кислород опять наполнился гелием. Хёнджин не чувствует, как засыпает. Помнит только умиротворённое лицо Феликса, смотрящего в экран телевизора, и тепло, растекающееся по всему телу. Так вот, в чём было дело. В ком.—👻—
Утро наступило с болью в спине и невозможностью дышать. Хёнджин уснул на диване в обнимку с пледом, укутанный во все кофты Феликса, пропахшие пряным парфюмом, напоминающий морозную зиму. Хозяина квартиры рядом не было. Он будто и вовсе отсутствовал в комнате, потому что никаких посторонних звуков, кроме бешено бьющегося сердца Хёнджина, не было. Хван поднялся с дивана, выключил гудящий тепловентилятор и пошёл в сторону ванной комнаты, откуда доносились несколько голосов. Хёнджин слышал лишь какие-то бессвязные отрывки. Дверь распахнулась сама, чуть не впечатываясь в заспанное лицо Хвана. — Какого чёрта ты решил меня игнорировать? — злой Чонин отрезвляет лучше всего. Он налетает на Хвана, встряхивает того за плечи и больно впивается взглядом в пустые глаза напротив. — Я знаю, что у тебя какие-то проблемы, но я не помогу тебе, блять, если ты будешь бегать от меня. Я вообще твой друг? Слова вспарывают хребет лучше ножей, вскрывают живот и потрошат кишки. Хёнджин ощущает себя вывернутым наизнанку, потому что сейчас весь он похож на оголённый провод. И Чонин тоже. И единственный, кто это ощущает — Феликс, стоящий в дверном проходе со скрещенными на грудине руками. Он ничего не делает, потому что знает — хуже не будет. Уже некуда. — Научись говорить словами, Хёнджин, — ядовито шипит Чонин, продолжая пялиться на парня. — Я не читаю мысли, не делаю расклады на таро и не отслеживаю твоё настроение на день с помощью астрологии. И я переживаю каждый раз, когда ты не отвечаешь на звонки после надуманной тобой же ссоры, потому что я знаю, на что ты способен. Я помню, блять, и мне больно. Ты не один можешь чувствовать что-то. Я не хочу тебя потерять. Чонин полосует его сердце своими словами, выворачивает плечо и сворачивает шею. Им всем больно. И Чонин знает это, и давит не для того, чтобы сделать больнее — пытается размозжить боль. — Прости, — слова даются Хёнджину с болью и слезами, потому что Чонин выбивает весь кислород из лёгких, утягивая Хвана в объятия. Хёнджин чувствует, как его рёбра трещат и впиваются в опухшее сердце. — Ненавижу тебя, — шепчет Чонин, прижимает Хвана ближе и гладит по коротким волосам. — Я тебя тоже, — бубнит в изгиб шеи Хёнджин, утопая в объятиях. Вот его дом. Настоящий и неразрушенный.