п я т а я
красно-белый колпак
Плывет в тоске необъяснимой пчелиный ход сомнамбул, пьяниц. —И.Бродский
Декабрь съедает всё время обострившимися хроническими заболеваниями, сгоревшими дедлайнами по долгам и самым бесполезным праздником в году — рождеством, на которое приходится тратить важнейшие секунды из двадцати четырёх часов в сутках, последние гроши на подарки для, вроде как, близких людей, и перебиваться водой из-под крана и пресными булками под списание, чтобы выжить хотя бы наполовину. Хёнджин чувствует, как всё катится с большого обрыва в тот момент, когда до праздника остаётся неделя, а хозяйка квартиры требует повышенную арендную плату из-за подскочившего курса. И Хван не уверен, что сможет сделать с этим хоть что-то, потому что предсказуемо; потому что надо было просчитывать всё наперёд и думать об этом раньше. Но единственное, о чём он может сейчас думать — как бы не повеситься на тёмно-зелёном проводе гирлянды или не перерезать вены стеклянными осколками от разбившихся ёлочных игрушек. И он вообще не уверен, является ли его желание выковыривать из головы все эти мысли таким уж хорошим. Хван перекатывается с дивана на пол — падает, больно ударившись пяткой о тумбу, но молчит, сжимая зубами кожу на запястье, — и плетётся в ванную. В квартире ужасно холодно, и горячий душ при этом не слишком помогает. Умирающий телефон грустно пищит на кухонном столе. Хёнджин ставит его на зарядку — благородно отданную Феликсом по причине ненадобности — и листает сообщения. Видит чониново «буду через пятнадцать минут, бэйб», косо ухмыляется и отправляет стикер с пальцем вверх. — Какой же придурок, — шепчет под нос Хван, и откидывает телефон на изрезанную столешницу. Как уродливые шрамы на запястьях, которые никогда не заживут. Горячая вода делает только хуже. Хёнджину кажется, что ноги онемели из-за резкого перепада температур, и поэтому приходится держаться за железную угловую полку, чтобы не сломать нос о кафельную плитку или об акриловую ванну. К моменту выхода Хёнджина из душа, Чонин, нагло выпросивший пароль от входной двери, уже сидит перед запаренными пачками лапши, гипнотизируя деформированные бумажные крышки. Хван ни капли не удивляется этому, потому что Чонин проворачивает это на протяжении недели, а к чужому присутствию невольно привыкаешь — даже, если человека никто не звал. — Ты знал, что профессор Пак повесился на балконе своей квартиры? — шепчет Чонин, боясь нарушить утреннюю прохладу своим голосом. — Предполагал, — отмахивается Хёнджин, доставая из ящика металлические палочки. Он знал, что с мужчиной что-то случилось, потому что такое всегда сплошь и рядом. Хван научился видеть таких людей, но всё ещё не научился их спасать, потому что сам тонет в этом. Он вообще не уверен, что имеет право помогать, будучи в том же самом болоте по глотку. В последние дни профессор Пак выглядел так же, как всегда: старый кардиган, пожелтевшая рубаха, растянутые брюки и посеревшие ботинки. Он не выглядел как тот, кто стремится жить, и Хёнджину кажется, что этого не видел никто. Каждый гниёт и сращивается с землёй одинаково — тихо, в одиночку и неожиданно для остальных. И Хёнджин уже наизусть знает пустой взгляд, который вот-вот лишится существования. Он каждый раз даёт срок в неделю, и каждый раз оказывается прав — третий день всегда решающий. Он научился этому в семнадцать. У Чонина глаза-блюдца: такие же хрустальные и потрескавшиеся. Хван видит в них не только своё отражение, но и себя, и это пугает до хрустящих костей. Потому что Чонин такой же, как он, только искусно притворяющийся живым. Потому что Чонин тонет в этом куда дольше самого Хёнджина — будто клеймо с рождения. И никто этого не замечает. Чонин сам топит себя в болоте. — Сегодня последний день сдачи реферата у Криса, — бубнит Чонин, поддевая палочками лапшу. — У меня с собой та работа, если нужно. Хёнджин закатывает глаза и с силой впивается пальцами в столешницу, надеясь не сказать лишнего. В прошлый раз получилось некрасиво и глупо. — Я доделал его вчера. Надо только распечатать в фотосалоне по пути, — Хёнджин ест лапшу чуть быстрее Чонина, потому что одежда всё ещё валяется смятой на дне шкафа, рюкзак висит на ручке двери в надежде высохнуть от вчерашней стирки после снега, а готовый реферат висит в папке «распечатать» на ноутбуке. Они собираются — ну, собирается только Хван, Чонин служит некой точкой опоры, поддержкой — за час, выходят из квартиры, в надежде не опоздать на пары, и благополучно проваливают эту миссию, задержавшись в фотосалоне, чьи двери были заперты до восьми тридцати. В универе тихо. Из закрытых аудиторий раздаются сонные голоса лекторов, по лестнице изредка пробегают опаздывающие студенты, а Хёнджин и Чонин размеренно плетутся в гардероб, чтобы сдать куртки. Какой уже толк торопиться, когда от пары прошло больше пятнадцати минут. — Он нас съест, — обречённо выдаёт Чонин, стоя в небольшой очереди возле автомата с кофе. — Купим ему булку, чтобы не бубнил, — впервые за долгое время отшучивается Хёнджин, не чувствуя накатывающую панику. — Он ведёт у нас месяц, но уже успел обглодать все кости. — Ну, он хотя бы красивый, — пожимает плечами Чонин, отдавая женщине свою куртку в обмен на металлический номерок «триста пятьдесят девять». Хёнджин закатывает глаза, глухо смеётся, надеясь случайно не сдохнуть от переизбытка эмоций, и хочет сказать что-нибудь ещё про преподавателя на замену — видимо, уже простого преподавателя, в связи с повисшим случаем, — но быстро затыкается, врезаясь глазами в лисий прищур. — Жду булку с красными бобами, — ухмыляется Кристофер, подходя к студентам. У него в руках стаканчик кофе, на плече болтается небольшая сумка, на которую наброшен сложенный пиджак. Бан выглядит отлично: чёрная водолазка, выглаженные классические брюки и невысокие челси. Хёнджин бы даже сказал, что он выглядит лучше всего их университета, потому что совершенно не походит на преподавателя. Такому грех не завидовать. На такого грех не заглядываться. — Простите, — тихо говорит Чонин, несильно наклоняя голову. Кристофер заливисто смеётся, и всё становится ещё хуже. Он абсолютно, блять, не выглядит плохо; он не выглядит так, чтобы его было за что ненавидеть, и Хёнджина это раздражает, но он съедает это чувство полностью и целиком, запирает его на сто замков около хребта, и надеется, что все петли с дверей не слетят к чертям. Кристофер похож на Чонина, и это невольно бьёт под дых. — У нас уже пара началась, давайте поторопимся. Хёнджин, надеюсь, ты сделал задание? Ты единственный остался из группы. Хван вздыхает. Нет, всё же есть причины ненавидеть Кристофера. Крошечные, но даже это позволяет спокойно выдохнуть. Будет ему реферат. И булка с красными бобами будет тоже. Хёнджин уверен, что теперь сможет держаться. Не на плаву, но хотя бы не полностью погрузившись в болото. Он попытается.—👻—
Рождество решается отмечать в квартире Феликса; у Чанбина не вариант — рождественские мероприятия прилетевших с отдыха родителей, торжественные встречи и званые ужины с какими-то богачами. Хёнджина не спрашивают, просто ставят перед фактом двадцать четвёртого утром, и просят притащить с собой себя самого без увечий, как в прошлый раз. Хван отшучивается в беседе, что вообще-то не он виноват в прошлых побоях, и получает сухие извинения Чанбина и громкие голосовые Джисона с «я же попросил прощение. прости, пожалуйста. я куплю тебе много хлеба с кремом». Хёнджин смеётся, отправляет смайлик с ухмыляющимся котом и убирает телефон в карман куртки. Какова вероятность, что он найдёт хоть какие-то нормальные подарки, которые не будут стоить, как его почки, печень, лёгкие и сердце разом. Никакая, наверное. Телефон опять громко пищит. «гДе бУдешь бРать подАрКи?» Хёнджин привык к бестактности Джисона, который любит написывать каждую секунду. Он говорит всякий бред с абсолютно серьёзным лицом, пьёт по пять энергетиков за день — на большее просто не хватает денег, и слишком сильно липнет — он похож на жвачку, горячую карамель, жареный на костре зефир, пластилин, клей-момент. Хан Джисон — ходячая катастрофа, которая липнет ко всем таким же, как он, питает своей безудержной энергией и забирает себе часть души, потому что по-другому не может. «ликси сказал, что можем обойтись без подарков» «с деньгами у всех туго» Хван отвечает, что посмотрит что-нибудь недорогое в торговых центрах, пишет, что Хан сам такой, и быстро прощается с другом, надеясь, что Джисон сейчас с кем-нибудь из парней. Хёнджин всё ещё не может терпеть долгие разговоры. Телефон, положенный в задний карман джинсов, дабы не забыть перед выходом из квартиры, внезапно дребезжит. На экране высвечивается тёмная фотография, сделанная прошлой зимой на заднюю камеру телефона: Чонин светит своей железной улыбкой, лисьим взглядом косится на Хёнджина, который отвёл взгляд в сторону, дабы вообще не попадать на фотографию. — Вы сговорились что ли? — вздыхает Хёнджин, зажимая телефон между щекой и плечом. Ему уже пора выходить, если он не хочет опоздать на празднование рождества — бесполезного, опять же, праздника. — В девять у Феликса в квартире, — вещает запыхавшийся Чонин. Видимо, он откуда-то бежит. — Не забудь рождественский колпак. Он очень важен. Хёнджину хочется спросить, какую именно роль будет играть в их празднике красно-белая шапка бородатого добряка-старика, но не успевает, потому что Чонин быстро прощается, издаёт громкое «муа» и сбрасывает звонок. Подарки он не находит, поэтому тащит с собой пакет недорогого пива в жестяных банках, пачки лапши быстрого приготовления, несколько шоколадных батончиков, встретившихся у кассы, и стягивает с витрины последний колпак с белым мехом, как у хорька. Хван не думает, что на него хоть кто-то обидится за отсутствие подарков, потому что все наслышаны и все знают о его подработке в магазине по ночам. Да и не в подарках же дело. Вот бы кто-нибудь объяснил это самому Хёнджину — камень, застрявший в грудине, точно упал бы под ноги. У Феликса снова холодно. Некоторые парни всё ещё сидят в куртках, Чонин бегает из одной части комнаты в другую, зажав в руках плюшевую игрушку рыжего кота, а Минхо и Джисон, сплетясь конечностями, сидят около гудящего тепловентилятора. — Привет, замёрз? — спрашивает Феликс, первый подбежавший к Хёнджину. Он быстро снимает с Хвана промокшую от снега куртку, натягивает колючий свитер и кутает в плед с гусями, завязывая концы около кадыка. — Можешь взять грелку из ванной, а ещё Сынмин заварил ромашковый чай. Не рождественское какао, зато согревает лучше. Ты взял колпак? Надевай скорее, у нас тут холодно. Хёнджин слышит заговорщические нотки в голосе Феликса, подмечает горящие, как огни гирлянд, глаза и счастливый оскал на щеках. Феликс тянет его за собой, заталкивает в кафельную комнату и всучивает в ладони горячую грелку. Хван чувствует, как она пылает и плавится в его пальцах. — Мы решили немного выпить, — тянет Феликс, растирая свои щёки до красна. — А потом пойдём к Бинни. Его родители уехали сегодня к другой семье в гости, поэтому дом свободен. Дом. Мило. Хёнджин давно не слышал этого слова. Он давно не чувствовал чего-то тёплого в голосе говорящего, но Феликс произносит это с такой самозабвенной лаской, трепетом, чувством, что тошнота невыносимо тянет глотку. Это невыносимо. Хван быстро кивает, надеясь, что ненароком ударится о плитку, расшибёт теменную часть и попадёт в забвение. Но этого не происходит: Феликс принимается щипать его щёки, чтобы те перешли границу трупно-белого. Получается слишком плохо. Хёнджин чувствует, как сдвигаются кости в фалангах пальцев. — Я принёс пиво, — шепчет Хёнджин, осознавая, что Феликс стоит слишком близко. Опасно. Он видит, как чужие глаза скользят по лицу, прожигают глазницы, выжигают на губах вопросы. Феликс рвано выдыхает, отталкивается от взгляда карих глаз и отмеряет шаги до двери. — Я испёк брауни, — отчеканивает Феликс Хёнджину, подходит к Чанбину, стоящему с двумя кусками печенья в руках, и выхватывает один, протягивая Хвану. — С белым шоколадом. Чонин сказал, что ты любишь только такой. Щёки зарделись, Хёнджин принимает протянутый кусок и косится в сторону недовольного Чанбина. В тёплом свитере с оленями, флисовых носках и с пледом, накрывающим макушку в колпаке Со абсолютно точно не может быть устрашающим; устрашающе смешным — возможно. Они выпивают совершенно недолго: Хёнджин успевает залить в себя три жестяных банки, вкинуть двенадцать шуток про смерть, посчитать чихи Сынмина и столкнуться сорок три раза с тусклым взглядом Чонина, отражающим картинку с включенного телевизора. Он успевает мысленно повеситься пять раз, сосчитать жёлтый свет в окнах многоэтажки напротив, хрустнуть шеей двадцать пять единиц, отсчитать время до их выхода, сосчитать веснушки на носу Феликса. Три, двенадцать, девятнадцать, сорок три, пять, семнадцать, двадцать пять, пятьдесят, одиннадцать. Он вырубает на языке цифры, сочетает их между собой, разрушает сознание. Когда Хёнджин тянется к очередной банке, его руку перехватывает Минхо, прижимает ладонь своей ладонью и вглядывается в белки глаз, находя самое сокровенное. Вываливаться из квартиры Феликса сродни самоуничтожению, распятию на кресте, полёту с крыши многоэтажки. Одеяло приходится оставить на тумбе около входной двери, чтобы кто-нибудь случайно не стащил прирученных гусей себе. Лестничная площадка тёплая, Хёнджин ненароком вспоминает пакеты с мусором, оставленные в пролётах, несколько грязных шприцов, раздробленные бутылки из-под соджу и такие же сломанные зубы — их находить страшнее всего, потому что цветные глаза продолжают глазеть за дверьми. — Сколько выпил Чанбин? — шёпотом спрашивает у Джисона, надеясь, что тот не загорланит до дребезжащих окон. Но это же Хан Джисон, с которым всегда надо рассчитывать на худшее. — Ах, ты не знал? — пьяно смеётся Джисон, наваливаясь на плечи Чанбина. Хан выпил втрое больше, чем рекомендуется людям его комплекции, но кого это ебёт. — Наш Бинни просто зависим от дури. Если не выкурит косяк — день прошёл зря. Хёнджин видит, как сжимаются кулаки Со, но не успевает сказать и слова, потому что из носа Джисона уже брызжет кровь. Светлый пол подъезда окрашивается в красный в считанные секунды. Хан не может устоять на ногах: его качает из стороны в сторону, в глазах всё плывёт, и он вцепляется в перила, надеясь остановиться. Но скосившийся в пульсирующих висках мир делает своё дело, и тело кубарем летит по ступеням. Тканевая шапка бини летит через пролёты. — Счастливого, блять, рождества, — по-змеиному шипит Чанбин, растягивая по языку гласные, как жвачку. — Не сверни шею. Быть агрессивным ублюдком — его призвание, которое просыпается только под воздействием алкоголя или травки. Чанбин сегодня выглядит на десять из десяти, потому что собрал в себе и высокий градус, и каплю замыленного косяком сознания. К Джисону, впечатанному в лестничный пролёт, подбегает Феликс и Сынмин, осматривая расцветающие гематомы. Хёнджин вцепился в предплечье Чонина, и неизвестно, что треснет быстрее: дутая куртка или сухая кожа Хвана. Минхо оттягивает Чанбина за спину, вцепляется в кожаную куртку — та трещит по швам, и уродливая рваная рана растекается по черной ткани. Лампочка на этаже предательски начинает мигать. Кулак Чанбина сталкивается с ровным носом Минхо, и Хёнджин срывается с места, осознавая, что вот-вот поздоровается с сильной рукой Чанбина своим лицом. Все замирают, когда тело Хёнджина припечатывается к джисоновому — прямо около берцев Феликса. Минхо и Сынмин затаскивают Чанбина в квартиру Феликса, запирают в ванной, обещая выпустить через полчаса. Хёнджин, очнувшийся через пару минут, обещает остаться. Феликс благодарно скалится, кивая. — Я отведу Джисона, — говорит Минхо, поддерживая Хана за талию. Джисон выглядит, мягко говоря, отвратительно: по лицу размазана запёкшаяся кровь, которую пытались оттереть бумажными салфетками из карманов Чонина, вокруг глаза цветёт синяк, а сухие волосы на голове, неприкрытые шапкой, топорщатся в разные стороны. Чонин с Сынмином норовят остаться, но Минхо выталкивает их из квартиры, ссылаясь на то, что это будет не лучшим продолжением рождества, и просит их повеселиться в каком-нибудь хорошем клубе, посидеть в тихой квартире, в которой уж точно нет обдолбанного Чанбина. — Хреновое рождество, — усмехается Феликс, доставая с полки холодильника по банке пива. — И, — Хёнджин запинается, раздумывая, какой из всех вопросов стоит задать первым. — Часто он так? Феликс неопределённо ведёт плечом, садится рядом на диван и включает телевизор. По каналам крутят фильмы с пышными ёлками, украшенными золотыми огнями, показывают главных героев, идущих по только что выпавшему снегу. Хёнджин смотрит на цветную картинку, осознавая, что такого не бывает — не в их жизни точно. Хван кидает быстрый взгляд в сторону Феликса, но натыкается на чужие глаза, прикованные к своему профилю. Щёки начинают неприятно гореть. — Прости, — размахивая руками смеётся Феликс, заметив удивлённый взгляд Хёнджина. — Мне, кажется, пиво в голову ударило. Они сидят так до утра, распивая по пиву из жестяных банок, смотря рождественские комедии и мелодрамы. Хван засыпает в пять, чувствует, как его накрывают пуховым одеялом, слышит отдалённые шаги и хлопок входной двери. Квартира погружается в тишину. Это странно: вот так лежать, вглядываясь в черноту сознания, и не представлять ничего. Наверное, он бы умер, если бы столкнулся там с очень знакомыми карими глазами, косой улыбкой и мягкими волосами. Наверное, он бы не проснулся. Хёнджин спит, но не видит ни одного сна. Он вообще не уверен, что спит — это больше схоже с отдыхом от окружающей тишины в другой тишине: без белого шума, проскакивающих мыслей, сериала на фоне. Он не чувствует ничего, и не видит. Но чётко ощущает ломающееся в грудине сердце. Просыпается ближе к обеду из-за громких перешёптываний: Феликс с Чанбином сидят за кухонным столом, о чём-то переговариваются и совершенно не замечают сонного Хёнджина. — Доброе утро, — хрипит Хван, поднимаясь с дивана. Его волосы растрёпаны в разные стороны, на щеке остался след от одеяла, часть которого он скомкал, заменяя подушку. — Ты это, прости, короче, — говорит Чанбин, вставая со стула. Он подходит к Хёнджину, треплет того по волосам и косо улыбается. — Вообще ни черта не помню. Хёнджин отмахивается, несильно бьёт Чанбина в плечо и берёт со стола хлеб с шоколадным кремом, оставленный Джисоном. Надо будет узнать, в порядке ли он — Хван всё же не последний кретин с другими. А Джисон уж точно является полноценным другом-прилипалой, и вряд ли простит то, что хоть кто-то не спросил о его состоянии. — Я пойду, наверное, — обращено к Феликсу, пьющему дымящийся чай с ягодами. — У меня смена сегодня, надо ещё доделать задания к универу. Феликс быстро-быстро кивает головой, словно собачка у лобовых стёкол машин, и машет рукой из стороны в сторону. Хёнджин делает в голове ставки, что оторвётся быстрее: красивая голова с тёмными волосами или аккуратная ладонь с грубой от мороза кожей. Ничего из этого. Он закрывает дверь быстрее, чем успевает всё обдумать. С каких пор единственным синонимом к Феликсу служит «красивый». И почему в груди что-то прожигает дыру.—👻—
Работать в магазине не так плохо, как всё детство воображал себе в голове Хван. Но работать в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое — последнее, что он мог бы загадать на рождество. В двенадцать уже хочется спать. Глаза предательски закатываются при каждом прочтении новой строки книги, веки опускаются, а мозг совершенно перестаёт думать. Хёнджин бы сейчас всё отдал за сорок восемь часов сна. Да хотя бы минут. Ему бы вполне хватило для жизнедеятельности. Фурин грозно звенит. Хёнджин отрывается от разглядывания чёрного экрана смартфона, и выглядывает через стеллажи. Сталкивается с кофейными глазами, покрытыми пеленой, и поднимается со стула, медленно шагая к дверям. — Феликс? На картонный стеллаж с напитками, стоящий около раздвижных дверей, опирается Феликс: он клацает зубами, распарывает лицо косой улыбкой и не отрывает взгляда от Хвана. Хёнджин подходит вплотную, всматривается в чужое лицо, и не успевает заметить, как Феликс скатывается по стеклянной витрине на кафельный пол, покрытый талой водой. Феликс глупо хохочет под нос, будто в замедленной съемке тянется рукой к шапке, но та, показавшейся слишком тяжкой ношей, ударяется о плитку. — Феликс, какого чёрта? Ты курил? — Бинни оставил небольшой косячок у микроволновки, — смеётся Феликс, растягивая буквы, как разноцветный мармелад. — Чего добру пропадать, верно? Это не новость, что Чанбин зачастую разбрасывается запасами травы налево и направо; не новость, что, должно быть, после того новогоднего пребывания он оставил не один косяк в квартире Феликса; не новость, что сам Феликс мог покурить за компанию. Тогда почему это так больно бьёт в солнечное сплетение. Хёнджину кажется, что его разрывает на части. Он хватает Феликса за подбородок, смотрит на закатывающиеся от света тусклые глаза, и пытается поднять чужое тело с грязного кафельного пола магазина. Хёнджин стягивает с Феликса промокшую под снегом куртку, откидывая её за прилавок, и ведёт в подсобку, где выкручены лампочки — услуга Минхо, стырившего их для своей квартиры, — надеясь, что Феликс сам придёт в себя, отлёживаясь на расправленном кресле. Не приходит. Феликс припечатывает его к двери, впивается пальцами в запястье, притягивая ближе к себе, и, пока Хёнджин пытается сориентироваться в ситуации — и в помещении, целует в угол губ, хитро скалясь. Он касается шеи, ключиц, дышит в ухо, ощущая прикосновения Хёнджина на своей коже. — Феликс, — шепчет Хван, отталкивая от себя Ли. — Прекрати. Как удар под дых, сломанное запястье, вывих плеча. У Феликса перед глазами всё плывёт, и он неуверенно шатается из стороны в сторону, находя опору в виде чужого тела. Хёнджин хватает его за плечи, не позволяя упасть. Смотрит глаза в глаза, замечая зрачки-бусины, шипит под нос, толкая Феликса на раздвинутое кресло. — Пиздец, — тянет Хёнджин, помогая Ли сесть к продавленной спинке. — Джинни, — шепчет Феликс, оплетая руками шею Хвана. Он глупо смеётся после каждого слова, слишком часто облизывает губы и глупо пыхтит, сдувая волосы, лезущие в глаза. Хёнджин чувствует, как Феликс стягивает с его переносицы очки и откидывает на стол за спиной. — Ты такой красивый. Такой красивый, что я не уверен, что не выдумал себе тебя. Блять, если бы я раньше знал, что Чонин общается с тобой. Ты точно настоящий? Хван не уверен, что может держать себя в руках, потому что виски больно сжимает «Джинни, Джинни, Джинни». Он чувствует, как тупая боль сковывает грудину, и он вот-вот рухнет на пол. Хёнджин закрывает глаза, считает до семнадцати, как его учил Минхо, и на тринадцатой цифре ощущает чужие губы на своих. Феликс кусает нижнюю губу, хохочет в поцелуй, как карманная ведьма, и путает пальцы в волосах Хёнджина. Хван плавится от прикосновений, чувствует чужие руки, сжимающие талию, и внезапно ощущает себя слишком юным: будто ему четырнадцать, и он впервые целуется в школьном туалете с понравившейся девочкой. Но ему давно не четырнадцать, он не учится в школе, и Феликс совершенно точно не является девчонкой. У Феликса в нижней губе кольцо, которое каждый раз лязгает по зубам Хёнджина, когда он касается языком языка Хвана. У Феликса мягкие волосы с запахом дыма, сухая кожа на пальцах, очерчивающих рёбра Хёнджина, и абсолютно потерявшийся рассудок. Феликс мычит в поцелуй, сжимает пальцами задницу Хвана, и прикусывает чужую губу, мгновенно зализывая. Хёнджин тяжело дышит, водит ладонями по шее Феликса. Они сплетаются языками, до крови кусают губы. Хёнджин языком цепляет пирсинг, показывает косую улыбку, вглядываясь в глаза Феликса, и проводит языком по опухшим губам. Феликс притягивает его ближе к себе, давит на затылок, вылизывая чужой рот. Он мычит в поцелуй, сжимая ладонью бедро Хёнджина, смотрит на подрагивающие чёрные ресницы и отрывается от губ, чтобы покрыть бледное лицо невесомыми поцелуями. Хван чувствует, как на его коже остаются ожоги после прикосновений Феликса, но ничего не может с собой поделать. Феликс действует лучше сигарет, алкоголя, наркотиков. Это лучшая зависимость Хёнджина за всё время. Ладони Феликса скользят по спине Хёнджина, очерчивают поясницу и переходят на рёбра. Хван задыхается от этих ощущений. Феликс целует шею, прикусывает загорелую кожу и тут же зализывает. Он оставляет засосы на ключицах, смеётся в губы и покрывает всё лицо Хёнджина поцелуями. Хёнджин не может сделать вдох, поэтому пытается ловить губами воздух, но Феликс отпечатывается на них первый: толкается языком в рот Хвана, сплетает языки и мычит, высекая на лице улыбку. Толстовка Хёнджина летит на пол, чуть позже туда же отбрасывается феликсова футболка и пара рассудков. Феликс спускается поцелуями к рёбрам, мажет языком по соску, выбивая из Хёнджина тихий скулёж. Хёнджин цепляется пальцами за затылок Феликса, тянет его на себя и касается губами веснушек на чужих щеках. Целует в нос, щёки и лоб, тянет кольцо-пирсинг в губе, кусает кожу около уха, прижимает тёплое тело Феликса ближе. Хёнджин чувствует пылающие прикосновения на коже, видит, как Феликс вновь припадает губами к рёбрам и очерчивает пальцами талию. Он чувствует, как задыхается от ощущений. Феликс садится на колени Хёнджина, смотрит сверху вниз тёмными глазами, в которых отражается Хван, и снова целует, выбивая весь воздух из лёгких. В голове срабатывает переключатель. Мозг Хёнджина трубит тревогу, горланит в мегафон и бьёт с размаху в виски. — Феликс, — очередная попытка остановить и остановиться. — Феликс, стой. Ты не соображаешь, а я на работе. Хёнджин смотрит в чужие глаза, покрытые пеленой, и косо улыбается, замечая поднятые брови Феликса. Он ждёт, пока Ли слезет с его колен, и надеется, что тот сделает это быстрее, чем остатки разума Хёнджина решат его покинуть. — Можешь спать здесь, — Хван достаёт из-под стола клетчатый плед и накрывает им Феликса. — После меня сегодня Уён, поэтому я разбужу тебя к шести. Он проводит ладонью по волосам Феликса, выдает искусственную улыбку, надевая трясущимися руками чёрную толстовку и очки, и выходит из подсобки, выбрасывая сердце на мусорку. Какой идиот.