ш е с т а я череда разочарований
Между нашими губами всего несколько секунд И я снова забываю, чтобы не сгореть к утру В моей комнате нет света, в батареях нет тепла и тебя — три дня дождя
Феликс его избегал. С той декабрьской ночи прошёл почти месяц: Хван исправно посещал пары под надзором Чонина, несколько раз наведывался в гости к Чанбину, болтал на работе с Минхо и Уёном, но ни разу не видел Феликса. Ли будто провалился сквозь землю, потому что теперь абсолютно никто о нём не говорит, не упоминает в бессмысленных диалогах, и шарахается при каждом слове на «Ф». Хёнджин шарахается тоже. Он думает, что всё это — глупейшая шутка. Это он должен прятаться. Он должен избегать, забываться, забывать. Потому что не он тогда переступил черту, и даже не он её стёр, а больно всё равно ему. Хёнджин правда старается не думать. Получается паршиво. На каждой паре, защите проекта перед одногруппниками, ночной смене и обычной прогулке с Чонином вокруг его мыслей изрядно крутится Феликс, который, наверняка об этом даже не подозревает. Феликс. Феликс. Феликс. Чёрт бы его побрал. Хёнджину хочется рассмеяться от той глупости, которая происходит в его жизни прямо сейчас, и он смеётся из-за глупости, которая его к этому и привела. Встреча с Феликсом в ту ночь была ошибкой. Встреча с Феликсом, в принципе, означала ошибку всегда — заведомый провал, который кричал о себе в снежный день. Нелепая картина, которой никогда не суждено быть законченной. Они слишком разные, и Хёнджин не может простить себе той оплошности. Хвану никогда не нравились парни. Ему не нравились все люди, в принципе, но он прекрасно разграничивал свои отношения к обоим полам — и романтические чувства он испытывал только к девушкам: в последний раз это была старшеклассница со светлым каре; она носила очки в круглой оправе, подворачивала юбку на талии, подчёркивая точёную фигуру, расстёгивала школьную рубашку, демонстрируя чёрный спортивный топ, и никогда не приносила сменку. Она закатывала глаза каждый раз, когда учитель ругал её за опоздание, хватала Хёнджина за руку, пробегая мимо в коридоре, и заплетала подружкам косички, сидя на учительском столе на перемене. Хёнджин помнит, как они целовались, зажимаясь на втором этаже в туалете, закрытом на ремонт; помнит, как она кусала его за губу, тихо хихикала в поцелуй и гладила короткие волосы Хёнджина на затылке. Хвану нравилось её отношение к жизни — никакое: у неё не было планов на будущее, она не разговаривала о поступлении, не расспрашивала о семье, ей было плевать, кем был Хёнджин, чего он хотел от жизни и кем он мечтал работать. Она жила одним днём, и Хван ненароком перенял эту привычку. А потом они расстались. Спустя полгода. Она исчезла из его жизни в первый летний день, не оставив после себя ничего: фотографии стёрлись из галереи, песни, которые они слушали после школы, сидя на задних сидениях автобуса, были удалены из памяти телефона, все сообщения Хван стёр самолично. Ему не было жаль. Он просто чувствовал пустоту, которая обволакивает его рёбра. А потом умер его друг. С этого началась череда его разочарований. После этого он ни к кому ничего не чувствовал. Феликс стал его уничтожением. Проблемой, оплошностью, осечкой. Он вызывал боль в сердце, шум в ушах, гул в голове и сухость в глазах. На него невозможно было смотреть: казалось, что он вот-вот исчезнет от пристального взгляда; превратится в золотую пыль от лёгкого дуновения ветра. От него невозможно было оторвать взгляд. И Хёнджин разрывался. Он разрывал себя на части, дробил на щепки, выковыривал страх и заламывал руки, как только они начинали тянуться к телефону с чёрным экраном. Он не мог ошибиться ещё раз. Он не должен был допускать этого в первый.—👻—
Чонин заходит в квартиру, как к себе домой: кидает пакет с продуктами около входной двери, бубнит о лютом морозе за пределами тёплого подъезда, грузит на вешалку свою дутую куртку и бежит к Хёнджину с объятиями. Он всегда был таким: неугомонный, счастливый и чарующий своей железной улыбкой. Хёнджин чувствует, что рядом с Чонином он тает, как молочный шоколад в горьком быстрорастворимом кофе. — Я соску-учился, — ноет Чонин, обвивая всеми конечностями тело Хёнджина. — Скорее согрей меня. Я тащился через весь город не для того, чтобы ты прожигал меня своим ненавистным взглядом. — Тебе идти всего квартал, — шепчет Хёнджин, обнимая друга в ответ. Тепло. От Чонина тащится шлейф тепла, уюта, родительских объятий — несмотря на то, что он самый младший из всех знакомых Хвана. Чонин — воплощение всего, от чего так старательно и долго бегал Хёнджин; чего страшился больше своей смерти. — Знаю, — Чонин глухо смеётся, прячется носом в тёплую шею Хёнджина и широко улыбается. — А ещё я знаю, что ты не такой противный, каким хочешь казаться, поэтому я позвал в гости Джисона. Он пообещал помочь с заданиями по таблицам. Хёнджин наигранно вздыхает, пыхтит в макушку Чонина, но обнимает ещё крепче. Он любил чувство спокойствия, а Чонин был его прекрасным воплощением. Как горячий кофе в морозный день, грибной дождь с солнцем в зените, перегоревшая лампа, заменяемая свечой. — Вряд ли мозг Джисона всё ещё не атрофировался из-за такого количества сахара. — Не волнуйся, хуже тебя в систематике не может быть никого, — Чонин получает подзатыльник, наигранно извиняется и за свитер тянет на себя Хёнджина. — Чёрт, в твоей квартире холодно так же, как у Фел… Он мгновенно затыкает рот, поджимает губы и зажмуривает глаза, надеясь, что всё происходящее исчезнет. Хёнджин ощущает себя в цирке, где главным клоуном выбрали его без его же ведома — играй, мол, роль, да не болтай слишком много; ещё посетителей всех распугаешь своими ошарашенными глазами. И Хван почему-то хлебает эту ложь серебряной ложкой из красивой тарелки с золотой каёмочкой. Ест, как самую вкусную конфету из новогоднего подарка, и не выбрасывает цветную обёртку — самое важное и сокровенное. Феликс является всем самым сакральным: тем, что лучше прятать в карманы, чтобы не уволокли; то, что лучше прятать от самого себя, чтобы не искуситься. Приходится поджимать губы и уверенно мотать головой, чтобы доказать Чонину свой отвратительнейший слух. Он не верит. Хёнджин не старается. За окном темно. Несмотря на то, что время медленно тянется к полудню, как жвачка, тучи, нависшие над городом, скрывают его собой — без часов они бы вечно находились в ночи. Чонин включает весь свет в квартире — не обходит даже пыльную люстру у входной двери, которую все сторонятся. На кухне — так принято это называть — снова шумит чайник, о который Хёнджин не раз обжигался — специально и ненамеренно; в зависимости от настроения и настроя. Хван чувствует фантомное жжение на ладонях, сотни раз покрывающихся волдырями от контакта с кипятком, кривит губы в отвращении и достаёт из полупустого холодильника последний треугольник сыра — разделят пополам. — Начал делать проект? — разрезает тишину Чонин, заливающий лапшу водой; она тихо шипит, разбухая от кипятка, и остаётся томиться под картонкой. — Ты знаешь ответ. Хёнджин недоволен. Он жутко недоволен тем, что всё ещё не может взять себя в руки и делать задания не за сутки до дедлайна, который в его жизни имеет только прямой перевод. А Чонин иногда, слишком часто для человека, его бесит: до клокочущего сердца, до трескающихся костей, до проколотых лёгких бесит. Весь из себя идеальный, всегда с причёсанными волосами, глаженной одеждой, не бубнящий и не целующийся с парнями — точно не с ними. Он кажется полной противоположностью, но Хван видит насквозь, и обёртка уже давно дала трещины — вопрос лишь в том, как долго она сможет держаться без клея. Чонин убивает себя — немногим иначе Хвана, но не менее изощрённо. Он потрошит себя на куски, режет сердце на части — подписывает, кому-какая, и раздаёт без остатка. Он вырубает счастливую железную улыбку, сквозь которую сочится тревога, щурит лисьи глаза, чтобы не показывать их пустоту, и обнимает, пряча страх, лезущий наружу. Чонин распаляется, чтобы что-то почувствовать. Хёнджин забирает ради того же. В этом их главное сходство. В этом же их главное различие.—👻—
Джисон приходит в три: когда прячущееся солнце начинает сильнее скрываться от глаз; когда в мусорном пакете лежат две картонные упаковки от лапши; когда Хёнджин измученно лежит на диване, упираясь затылком в пол. — Какой мороз на улице, — гиперболизировано стучит зубами Джисон, накидываясь с объятиями на Чонина, сидящего под подоконником. Ян сдавленно мычит, машет руками из стороны в сторону, как ветряная мельница, в попытках отогнать от себя Джисона, не снявшего холодную куртку, покрытую снегом. Джисон смешно пыхтит на всю квартиру, громко визжит, чувствуя на рёбрах пальцы Чонина и валится на пол, задевая локтем книги, сложенные на подоконнике. — Больно, — стонет Чонин, отбрасывая в сторону толстенную «Теорию государства и права», прилетевшую прямо в макушку. — Прости, прости, прости, — канючит Джисон, намертво прижимая к своей грудной клетке друга. Чонин снова машет руками, взывая о помощи, но Хёнджин, продолжающий лежать на диване: измученно трясёт руками и ногами, больше походя на инфузорию-туфельку. — Последние мозги выбил? — наигранно сводя брови к переносице спрашивает Джисон, продолжая гладить Чонина по голове, в надежде унять секундную боль, прошедшую несколько минут назад. Хёнджин кидает в них подушку с громким «разлипнитесь, дамплинги» и сползает с дивана, подходя к холодильнику. Всё же плюсы в квартире-студии определённо имелись. Хван достал три упаковки готового риса, поставил разогреваться в микроволновой печи и взял с нижней полки несколько упаковок самгак кимпаба с тунцом, любезно купленных Чонином по пути в гости — как к себе «домой». — Хей, сладкий, — приторно тянет Хёнджин, вырубая на лице косую улыбку — Чонин несколько раз глупо хлопает глазами, пытаясь найти различие между другом и Джокером, но быстро бросает эту затею, потому что в Джисона уже летит рыжее вафельное полотенце. — Ты пришёл с систематикой помогать или обжиматься с Чонином? Не помню, чтобы он был геем, а ты хоть немного интересовался людьми. Джисон выпячивает нижнюю губу, хмуря брови, и ловит полотенце, пролетающее над головой. Чонин очарованно смеётся, выхватывая ткань из рук друга и бросает её на подоконник, дабы шуточная перепалка не закончилась разгромом квартиры — этого было бы не избежать, если бы вместо Хана был Чанбин или Минхо. — Докатился, — бубнит Джисон, открывая в ноутбуке Хёнджина документ с таблицей. — Делаю задания за еду. — За работу, холоп, — щёлкает зубами Хван и достаёт дымящиеся упаковки с рисом. Они сидят до одиннадцати вечера: на выключенном телефоне Джисона висит двадцать семь пропущенных от Минхо, в полтора раза больше сообщений и несколько вопросов от матери о том, когда именно его стоит ждать дома. Про умерший телефон Хёнджина, валяющийся где-то под диваном, даже не вспоминают. В двенадцать Хан уверяет, что умрёт без двух энергетиков, и умрёт повторно, если в магазин пойдёт самолично — Минхо придушит его голыми руками за пропущенные звонки. Поэтому серьёзнейшим методом — «камень-ножницы-бумага» — решается, что в круглосуточный, на съедение Минхо или морозу, пойдёт Хёнджин. Хвана укутывают, как на Северный Полюс: на голове Хана, капюшон от толстовки и поверх капюшон куртки; на половину лица натянут клетчатый шарф Чонина, а на руках — две пары перчаток. — Никуда не сворачивай, смотри прямо и, если что, громко кричи, если встретишь страшного дядьку, — как ребёнка наставляет Джисон, размахивая указательным пальцем перед лицом Хёнджина. — Да, мам, — Хван не может нормально говорить, потому что лицо со всех сторон укутано одеждой. На улице и правда оказывается холодно: щёки тут же начинает щипать, а сильный снег полосует роговицу. Хван проходит половину пути, врастая пятками в асфальт, занесённый слоем снега. В окне виднеется небольшая полоска рыжего света.—👻—
Внезапный звонок в дверь будит Феликса, уснувшего около тепловентилятора, подключенного к удлинителю из ванной, в которой горит приглушённый свет, отражающийся на впалых щеках Ли. Феликс поднимается с пола, поправляет съезжающую с плеч футболку, купленную на три размера больше, и открывает входную дверь, сталкиваясь с нахмуренными бровями и зрачками-ягодами, как у ворон. Феликс таращит глаза, копошится ими в лице Хёнджина: обводит чёрные брови, поры на носу, прищуренные глаза и пухлые губы, по которым каждую секунду скользил язык Хвана. Невозможно оторвать взгляд от этой ужаснейшей привычки, сводящей с ума. Как же его хочется поцеловать: засосать по самые гланды, провести языком по ровному ряду зубов и прикусить пухлую нижнюю губу до крови, почувствовать привкус кофейной жвачки на своём языке и тёплые губы на скулах. Хёнджин сводит его с ума. Его хочется обнять, прижать к себе, расщепить на молекулы, чтобы оставить только себе одному. Хёнджина хочется вечно раздевать — Феликс помнит, как стянул с Хвана ту злосчастную толстовку в магазине, и теперь каждый день его преследует этот призрак прошлого, начинающийся на «Хён» и заканчивающийся «джин». Как же ему хочется вновь провести кончиками пальцев по горячей коже: ощутить чужой стук сердца под ладонями, прорывающийся через рёбра, пересчитать родинки на впалом животе, собрать коллекцию из засосов, оставленных на грудине. Феликс свихнётся, если продолжит думать об этом. Он не может перестать смотреть на губы Хёнджина; не может перестать думать о том, какими же приторно-сладкими они были, когда мозг Феликса дал сбой из-за дури; не может перестать чувствовать фантомные прикосновения к своим щекам. Хёнджин смеряет его нечитаемым взглядом. — Хочу тебя поцеловать, — шепчет Хван, подходя ближе: он обвивает руками талию Феликса, ведёт ладонями ниже, останавливаясь на бёдрах. — Не надо, — голос Феликса слишком эфемерный, чтобы хоть кто-то смог услышать, но Хёнджин молча кивает, утыкаясь холодным носом в изгиб феликсовой шеи. Хван впивается в лопатки Феликса и тянет выцветшую ткань домашней футболки на себя. Хёнджин похож на подбитого котёнка, на всё самое жалкое, что только приходит в голову. Он похож на себя, которого так искусно скрывал от людей все эти годы. Его хочется обнять, ласково провести рукой по затылку, поцеловать в висок и усадить на мягкий диван, всучив в ледяные руки кружку дешёвого какао или быстрорастворимого кофе. Его хочется укутать в одеяло, обвить всеми конечностями и никогда не выпускать за пределы квартиры в этот серый исчезающий мир. Сохранить только для себя одного. Поступить так было бы высшей степенью эгоизма. Руки Феликса вросли в бёдра. Он не мог пошевелиться, не мог в ответ прижать потерянного — потерявшегося — Хёнджина к себе и сказать, что всё хорошо, что всё будет хорошо. Но ничего не будет. Феликс стоит и прожигает пустым взглядом открытую входную дверь, чувствует жжение в грудине, но язык не поворачивается ничего сказать. Он чувствует разрастающуюся, как раковые клетки — быстро и стремительно, ветвистую червоточину, которая всецело поглощает его. Он не хочет, чтобы Хёнджин чувствовал это. Только не снова. — Ты не отвечал на звонки, — голос Хёнджина сиплый, ощущается фантомно; вот-вот исчезнет или растворится в воздухе, так и не дойдя до получателя. — Телефон разрядился, — Феликс продолжает чувствовать чужие ладони на лопатках, редкое дыхание в шею, вызывающее мурашки, отросшие волосы Хёнджина, касающиеся впалых щёк. — Лжец. Хёнджин смотрит в глаза, надеясь увидеть что-то помимо пустоты и безразличия. Он шепчет что-то ещё в холодный висок Феликса, водит глазами по веснушчатому лицу и задерживается на светлых глазах напротив. В них нет осуждения — только страх и неизвестность. Шестерёнки в голове начинают непрерывную работу, пока Хёнджин смотрит на своё отражение в феликсовых глазах. Он видит там себя — настоящего: без маски «со мной всё в порядке», без ненависти ко всем и всему, без напускного безразличия и раздражения. Он впервые за несколько лет не боится отражения. Он впервые за несколько лет позволяет кому-то видеть его таким. — Я очень сильно скучал, — голос невесомый, почти неслышный, схожий со звоном фурина. — Я так скучал, поэтому боюсь, что это всё окажется очередным бредом. Феликс закусывает нижнюю губу, играясь с кольцом-пирсингом, и неотрывно наблюдает за сменяющимися эмоциями на лице Хёнджина. — Я не бред, — всё же шепчет Феликс, находясь в нескольких сантиметрах от хвановых губ; лишний миллиметр и кровоточащие губы Хёнджина коснутся его собственных. Невыносимо. — Никто не говорил о тебе. Этот месяц все боялись упоминать тебя, и бегали от рождественской ночи, как от огня. Я не жалею о том, что было, Феликс. Хёнджин невесомо клюёт Феликса в губы, смотрит с опаской в чужие глаза, наблюдает, как ровные брови на загорелом лице съезжаются друг к другу. Феликс врастает ступнями в линолеум. Хёнджин хмурится от жжения в центре лба — его вот-вот насквозь пробьёт чужое безразличие. Но вместо этого он чувствует тёплые губы на своих. Феликс неуверенно целует: он боится себя, своих чувств. Они сталкиваются зубами. Хван оттягивает губу брюнета, касается горячего языка и лижет нёбо, чувствуя руки Феликса на своей талии. Ли тянет Хёнджина ближе, скользит руками по дутой куртке и пальцами тянется к пластиковой молнии. — Дверь, — шепчет Хёнджин, касаясь губ Феликса. Хван нехотя отдирает себя из объятий, плетётся к входной двери и щёлкает замком. Чувствует, как Феликс стягивает с него шапку, шарф и перчатки, дутую куртку, кидая ту на скелетоподобную железную вешалку. Тёплое худи совершенно не защищает от чужих прожигающих глаз: Феликс видит все внутренности Хвана, и это не добавляет уверенности. Это невыносимо. Слышать свои мысли, прислушиваться и пытаться абстрагироваться от них. Хёнджину это слишком сильно надоело: он устал всё время о чём-то думать, устал загадывать наперёд и ждать подвоха. Ему нравится Феликс — в домашней растянутой футболке, с потерянным взглядом и кашей в голове. Нравятся неловкие касания, пухлые губы на губах, горячее дыхание в шею, вызывающее табун мурашек, и зубы Феликса на ключицах. Ему нравится зима в квартире Ли, нравится гул тепловентиляторов, скрывающий мысли, и нравится, как Феликс самозабвенно отдаёт всего себя, кусая светлую кожу у челюсти. — Если мы не прекратим, — Хёнджин не успевает договорить — Феликс толкает его на незаправленный диван. Хван ударяется головой о подлокотник, несильно хохочет в поцелуй, чувствуя прикосновения Феликса к затылку, и распахивает глаза, смотря в крошечные зрачки. Он тяжело дышит, чувствует, как Феликс тянет отросшие волосы назад, открывая себе вид на длинную шею Хёнджина. Это невыносимо, потому что Феликса не хочется ни с кем делить: его жизненно необходимо забрать себе без остатка. И Хёнджин страшится этих чувств. — Прекрати всё время думать, — закатывает глаза Феликс, стягивая с Хёнджина чёрную толстовку со сквиртлом, нагло стащенную с нижней полки шкафа Чонина. Он откидывает её на журнальный столик, пялится на тело Хвана, очерчивая взглядом несильно выступающие рёбра, неоднократно поломанные. С губ Хёнджина срывается вздох, стоит Феликсу начать покрывать поцелуями светлую шею. Хван рвано дышит, ощущает тепло, растекающееся по телу, будто стылая кровь, наконец, начала циркулировать. Феликс оставляет багряные отпечатки по всему торсу, цепляет зубами кожу на тазовой кости Хёнджина и тут же зализывает, исподлобья смотря на Хвана. Родинки, покрывающие тело брюнета, бликами отдают в глаза, и Хёнджин не сдерживается, притягивая Феликса к себе за растянутый ворот футболки. У Феликса впалые щёки с созвездиями, которые он не мог терпеть, но, как бы Хёнджин ни пытался оторвать взгляд — не получалось; они приковывали к себе всё внимание. Он целовал нос, скулы, подбородок и лоб, заставляя Феликса приглушённо смеяться. Хёнджин тянет домашнюю футболку Феликса вверх, откидывая к своей кофте, и завороженно наблюдает за звёздным небом, рассыпавшимся по всему торсу. Хван неожиданно для себя целует Феликса в солнечное сплетение, лижет языком выступающие рёбра и с самодовольной улыбкой кусает тонкую кожу. Это самоуничтожение в чистом виде. Хёнджин нуждается в Феликсе, как в кислороде; ему нужны фантомные прикосновения, глухие смешки в губы и прикрытые в лисьем прищуре глаза. Ему нужен Феликс — весь без исключений. Хван чувствует себя эгоистом, покрывая поцелуями веснушчатый живот. Чувствует себя последним идиотом, сжимая ладонями задницу Феликса и стягивая чёрные домашние трико. Хёнджин чёртов собственник, потому что не в силах остановиться после тихого стона в губы. В лёгких растекается гелий. Будь, что будет. Один единственный раз Хёнджин позволит жизни вести эту игру. — Возможно, ты мне нравишься.