Безответно одиночество мое

Она зажмуривается. Потому что если будет смотреть на него, в его глаза, то…совершит какую-нибудь дикую глупость, бросится к нему на шею, разрыдается… или просто упадет и умрет у его ног. Лучше не смотреть. И плевать, как это выглядит со стороны! Он совсем близко. Так близко… она чувствует его дыхание на своей щеке. Горячее. Обжигающе горячее. Он что-то говорит ей, но она не может разобрать ни слова — так шумит в ушах. — Почему ты молчишь? — кажется, спрашивает он. Она все-таки не выдерживает и открывает глаза. Он тяжело дышит, смотрит на нее в упор. Почему он так смотрит? Почему? Он не может так на нее смотреть, только не на нее… — Катя… Пусть она потом об этом пожалеет, пусть она сто, тысячу, миллион раз об этом пожалеет! Потом, не сейчас… Потому что не может отказаться от него. Глупая, слабовольная, да. И гордости у нее нет… Она протягивает кажущуюся невероятно тяжелой руку к нему, касается щеки. Не может быть, что это все на самом деле… Его лицо все ближе, как это было уже миллион раз в ее снах и мечтах, и дважды — наяву. Почти неощутимое прикосновение к губам. Она с полузадушенным вздохом подается ему навстречу, обнимая, зарываясь пальцами в его волосы. Он вжимает, вдавливает ее в стену, не прекращая целовать, стягивает с нее кофточку, спускает с плеч бретельки топа. — Где… твоя комната? — выдыхает он. — Куда? Все какими-то обрывками, яркими вспышками. Он опускает ее на так и не застеленную кровать. Сбрасывает одеяло прямо на пол. Пиджак, рубашка, ее одежда — все туда, вперемешку. Мимолетное воспоминание — о Викторе, холодок страха — что опять покажет себя глупой неумехой, вожделение — сильнее, чем когда-либо. Так нельзя… Почему? Это неправильно — непрошенные мысли. Он останавливается, будто угадывает, о чем она сейчас думает, смотрит в упор, целую вечность, за которую наверняка успевают смениться эпохи. — Я тебя люблю, — говорит или думает? Наверное, все же говорит… Андрей не отвечает, но целует так, что мысли пропадают — все до одной. И она пропадает сама — растворяется в нем без остатка. Ее нет — есть только он: его руки, ласкающие так нежно, его глаза, еще темнее, чем обычно, его губы, сухие и обветренные, но самые желанные… Она забывает про стыд и страх, она забывает про все обещания, данные себе когда-то, прошлого нет и ее — такой, какой она была когда-то — тоже больше нет. Он лепит ее заново — своими бесстыдными ласками и жгущими огнем поцелуями. — Андрей… — ощущения слишком сильные, слишком новые, слишком не похоже на все, что она чувствовала раньше. Она боится утонуть в этом сумасшедшей круговерти удовольствия и вцепляется в его плечи, ища спасения… — Ан…дрей, — и безвольно падает на подушки. *** И что же ты, Жданов, опять наделал? Именно — опять. И ничему-то тебя жизнь не учит. Все на те же грабли… Да нет, не на те же — при всей схожести ситуации, при всей схожести двух Кать, в этот раз все не так. Единственное, что осталось таким же — чувство гадливости к самому к себе, за то, что использовал. И пусть прошлый раз во имя «Зималетто», а теперь… Еще мерзостнее — сейчас нельзя прикрыться интересами фирмы, Альшанская ничем не угрожала ни «Зималетто», ни ему… Опять не так — угрожала, видимо угрожала — ему, его покою, если он все же оказался с ней в одной постели… Мысли — одна тяжелее другой — сонно ворочались в его голове. — Андрей… Павлович? — Ммм? — он не открыл глаза и не повернул головы. Катя завозилась под его рукой. — Я на работу завтра приду… — Работа? Ах, да! Еще же есть работа, дела, встречи, переговоры, важные бумаги, а он разлегся на кровати, на чужой — напомнил себя Андрей — на чужой кровати, в чужой квартире, с не своей женщиной. И опять: Жданов, что же ты наделал? Зачем ты это сделал? И ведь не 20 лет тебе, когда гормоны напрочь сметают любую логику и побивают одной левой здравый смысл. И даже не 30, когда хочется что-то доказывать всем. Более того, тебе уже не 35, когда другим что-то доказывать уже не нужно, но вот себе… И на воздержание не свалишь это безумие — только позавчера ты долго и как-то нудно занимался сексом с черноокой красавицей. Тогда — зачем? — Так значит — я приду? — Кать, полежите спокойно… Большей глупости не придумаешь — после всего того, что случилось тут несколько минут назад, продолжать говорить друг другу «вы». Еще смешнее — чувствовать, что сейчас ты сам себе не в силах объяснить свой поступок. Не можешь, как ни стараешься. Или не хочешь? Она выбралась из его вялых объятий и быстро сбежала. Полилась вода в душе, Андрей сел на кровати, прищурившись, осмотрелся, пытаясь вспомнить в какой момент он оказался без очков и где они могут быть теперь. Вроде как… где-то в прихожей? Все произошедшее не составлялось в единую картину, расплывалось кляксами. Что же на него все-таки нашло? С той Катей, после первой их близости, было не так, он же сразу понял… Нет… Не понял он ничего сразу. Тогда он тоже, как и сейчас сидел, закутавшись в простыню, и шептал: «Что же я наделал?». И была только жалость к маленькой глупой девочке, из-за своего благородства попавшей в такую скверную историю, и не подозревавшую, что ее герой не так хорош, как хотелось бы ей, как хотелось ему… Это потом случайные и неслучайные поцелуи, прикосновения, взгляды все время напоминали ему о том, какая она в темноте номера, а не в свете яркого офисного освещения. Это потом, постепенно, по капле, он впитал ее нежность, смог рассмотреть все те прелестные черточки, которые складывались в такой причудливый и такой притягательный образ. Постепенно, сам не замечая как, он стал с ума сходить от желания еще раз оказаться с ней наедине, еще раз, пальцами, на ощупь изучить её тело и лицо, задыхаясь от восторга и невероятного нового ощущения — он один владел этим сокровищем, никто не подозревал, что прячется за очками-велосипедами и бесформенными юбками. И потом стала понятна ревность к тому, её первому — кто-то до него смог понять, какая она — Катя, Катенька… Его Катенька. Вода перестала шуметь. Андрей вздохнул, готовясь к тому, что Альшанская сейчас войдет в комнату, начнет смущаться и отводить глаза, а ему придется идти в ванную или кутаясь в это дурацкое одеяло, или голым, что удобнее, но наверняка смутит Катю окончательно. Он вздохнул шумно еще раз. Нет, тогда все было по-другому! Да только что с того? Он же сам себе только что напомнил — десять лет минуло, и он — другой, и эта Катя — клон, а не оригинал. А вот Пушкареву вообще вспоминать не следовало. А то ко всем прочим неприятным чувствам прибавилось еще одно — хуже всех остальных вместе взятых — чувство, что сейчас, тут, он пытался обмануть себя. — Андрей Павлович, душ свободен! — закричала Катя из глубины квартиры. Какая деликатность! Чтобы не смущаться самой и не смущать его, Катя решила ретироваться на кухню. Андрей подобрал вещи и направился в душ. Через пятнадцать минут он сидел на кухне, за столом. Катя сидела напротив, с интересом рассматривая рисунок скатерти. Андрей пил кофе, Катя — чай. — И что же теперь? — спросила она глухо. — Что? — он сделал вид, что не расслышал, лихорадочно думая: «А действительно, что дальше?» — Ой, простите, — она вскинула голову, посмотрела на него с отчаяньем, — простите, Андрей Павлович, но вы… вы лучше сразу скажите… потому что я не смогу… я не смогу смотреть, как вы… и как она, эта Нефертити, ой, не Нефертити… то есть… я лучше уволюсь! Андрей подпер рукою подбородок: — Вы что, меня ревнуете, Кать? — спросил, поморщившись. — Нет, я не могу… — она замотала головой, а потом прошептала, — я не ревную, но … не надо со мной из жалости, а без вас… глядя, как вы с другими… Пожалейте меня, я так не смогу… — Вот что, — он сейчас идеально исполнял роль очень уверенного, очень спокойного и очень умного взрослого мужчины. — Давайте отложим этот разговор? Сегодня побудьте дома, отдохните, а завтра — на работу, а там, там видно будет… — Нет, — упрямо замотала головой Катя, — давайте сейчас! Он усмехнулся: вот их общее, одно на двоих с той Катей — смесь ослиного упрямства и такой трогательной жертвенности во славу любви. Как женщины умудряются быть такими? Ни у одного мужчины так не получится. И еще один штришок — как и десять лет назад, он был до кого-то момента уверен, что знает Пушкареву, как облупленную, потом поменял свое мнение о ней и опять стал думать, что вот теперь-то он точно знает — что у нее на уме, а в какой-то переломный момент понял — ни черта он не знает о Катерине, и не узнает — не выйдет, она не собирается давать ему шанса. И сейчас… он думает, что знает эту Катю, а знает ли? Еще несколько недель назад он был уверен, что Альшанская — бездарь и истеричка, потом — что она готова простить ему абсолютно все, потом — что она расчетливая хищница, ведущая на него охоту, а потом… а потом он оказался с ней в одной постели, и что теперь делать с этим фактом — непонятно. — Кать, я вам обещаю, что… что… — он запнулся, вспомнил, что он зрелый, умный и уверенный в себе. — Кать, отношения должны развиваться не так… не так, как у нас, правда? Вы же сами понимаете… — он говорил успокаивающе, взял в ладони ее руку, и Катя сразу же расслабилась, кивнула в ответ. Андрей продолжил. — Давайте так — на работе — только работа, никаких посторонних людей и вопросов, хорошо. И Нефертити? Оригинальное прозвище, так вот ни Нефертити, ни других… личных встреч, хорошо? Я разберусь со всем, постепенно… — Порвать с Элоной было проще простого — она была умна и ценила себя слишком высоко, чтобы бегать за кем-либо. Хватило бы небольшого намека, чтобы Элона больше никогда не пришла по своей воле к нему, но зачем? Почему? Почему он должен обещать Кате, что порвет с кем-либо, только потому, что была между ними близость? — Хорошо, — согласилась Катя. — я понимаю… Но… — Иди сюда, — он потянул ее за руку, Катя перебралась к нему на колени, обняла рукой за шею и наклонила голову, избегая смотреть на Андрея. — У нас с тобой все впереди… Она вздрогнула и напряглась, он погладил ее спину: — Все будет, но… не торопи меня, ладно? — зачем он врал? Он же не верил в это? Но разве мог он, глядя в ее глаза, которые кричали: «Обмани, соври, но дай мне шанс поверить тебе, пожалуйста», сказать то, что он чувствовал на самом деле: не обиду, не злость, не разочарование, а… Ничего — он не чувствовал ничего и не понимал — что на него накатило. — Да, хорошо… — она робко прикоснулась губами к его щеке, — я понимаю… — Вот и хорошо, — он поцеловал ее в лоб, прогнал ласково с колен. — Мне пора на работу, постараюсь продержаться без тебя… до завтра. — До завтра, — она застенчиво улыбнулась, словно вот только что до конца поверила, что ей все это не приснилось, и они действительно были вместе. Уже в машине, выезжая со двора, Андрей снова задал себе все тот же вопрос — зачем? Почему ты, Жданов, допустил это? Да что думать. Все просто. Если не юлить перед собой, если позволить себе быть откровенным, то… То все получилось закономерно. Более того — ожидаемого. Еще в тот самый день, когда Альшанская вошла 13-й в его кабинет и протянула ему узкую ладонь, он уже знал ее и свое будущее. Знал, что не отпустит, даже если она будет тупой, как Клочкова. Знал, что будет присматриваться к ней, ища малейшие приметы похожести на ту Катю, и самым главным признаком могла бы стать испытываемая к шефу привязанность. Знал, что однажды они окажутся вместе, что он так или иначе поцелует ее — только ради эксперимента: чтобы сравнить. Знал, что не остановиться на одном поцелуе, что отмахнется от любых доводов, но доведет эксперимент до конца. И вот он выяснил все, что хотел. Можно уволить девочку, успокаивая свою совесть тем, что это сделает ее сильнее и даже пойдет на пользу. Так почему, Жданов, ты ее не уволил? Более того, чуть ли не пообещал, что порвешь с любовницей — умницей и красавицей, брильянтом чистой воды? Почему? Что же ты наделал, Жданов! И что ж ты еще собираешься наделать… Звонок телефона отвлек его от размышлений. Он взглянул на дисплей и все мысли о Кате Альшанской тут же вылетели у него из головы. Звонила Катерина Валерьевна Пушкарева. Катя…