И мы не ходим на свидания

Кисе, на самом деле, абсолютно похрен, в каком месте они будут засовывать руки друг другу в штаны — хоть помойка, хоть номер люкс в отеле Бабича. Одна херня, когда в голове все равно ничего не поменяется. Каждодневное надоедливое зудение одной и той же мысли о неправильности происходящего превратилось в рутину. И усиливалось в моменты, когда хэнковская щенячья рожа маячила на горизонте. И теперь Киса понимает, что просто ненавидит это состояние загнанности, когда даже наедине с собой не выходит выбросить из головы чужое присутствие. Он чувствует, что угодил в ловушку, и не совершенно не догоняет, есть ли способ из нее выбраться, кроме как переждать. Но проще, конечно, сдохнуть. Киса, в общем-то, не против, особенно на адреналине, когда кровь в висках стучит, и насрать, что там за дичь происходит, но обычно в такие моменты ему почему-то везет. Киса вдруг представляет, какое было бы лицо у Айболита, если бы новоиспеченный сынок отъехал от одной из его заначек хмурого. От этой физиономии становится смешно. Он останавливается у панорамного чуть затемненного окна и пялится в свое отражение, пытаясь разглядеть за ним знакомый силуэт. Щурит глаза и вскидывает голову, отбрасывая в сторону отросшую челку. Что-то кажется подозрительно знакомым, но Киса мнется, в нерешительно поглядывая на дверь. В воспоминаниях невольно всплывает образ бармена, и Ваня ежится от мысли о том, что тот поплатился жизнью за то, что трахался с мужиком. Это, конечно, с натяжкой можно было назвать истинной причиной, однако его почему-то одновременно забавлял и пугал до усрачки факт, что именно Хэнк тогда нажал на курок. Борис Хэнкин — беспроигрышный вариант выпилиться, если начинаешь ненормально задумываться о члене товарища. Из бара тем временем выплывает вялое тело, неосторожно шатаясь проходит мимо Вани, задевает плечом и бормочет пьяные извинения. Киса почти не обращает внимания, потому что в это же время краем глаза замечает в закрывающемся проеме знакомую фигуру у барной стойки. Небрежно отмахивается от пьянчуги и проскальзывает внутрь. В помещении душно, и от дыма немного щиплет глаза. Киса не смотрит по сторонам, и идет сразу к своей цели. На ходу он замечает короткие подозрительные взгляды бармена, но старается в ту сторону не глазеть, чтобы не привлекать лишнего внимания. Проходит в небольшой проем возле барной стойки и решительно направляется к самому укромному месту в этом неприлично тесном зале. Огибает почти пустой, не считая недавно заказанной бутылки со стаканом, стол и грузно плюхается с краю на небольшой диванчик в углу. В нос все это время бьет вонь перегара вперемешку с сырой древесиной — конденсат со стакана пропитал часть стола под собой. Киса напрасно начинает гадать о количестве времени, что этот заядлый алкоголик уже провел в баре. — Ты какого хера приземлился сюда, утырок? Киса заваливается вперед, ставит локоть и кладет голову на выставленную кисть, повернувшись корпусом к Хэнкину. Пытается состроить брезгливо-равнодушный вид, но в мыслях совсем не спокойно. Одна за одной они сменяют друг друга, выстраивая догадки и предположения о причинах подобного поведения со стороны обычно правильного мента. Киса не понимает ни Хэнкина, ни себя. — Свалил нахуй, — заевшая фраза, будто выведенная специально для Кислова все-таки вызывает у того усмешку, — глаза только мозолишь. Бар, на самом деле, выглядит достаточно прилично. По крайней мере, по меркам Вани, который максимум зависал на базе, у кого-нибудь в гараже или на чьей-то квартире. Бары — удовольствие дорогое и, по сути своей, бесполезное, если целью является нажраться в сопли. Но здесь в меру атмосферно, не слишком много людей, а нудящий голос парня на мини-сцене за стенкой даже не бьет по ушам. Поэтому, когда Киса осторожно оглядывается по сторонам, то не чувствует какого-то дискомфорта и неприязни. А вот когда взгляд цепляется за Хэнкина в помятой рабочей рубашке, с мешками под глазами и двухдневной щетиной, губы у Вани кривятся в легком отвращении. Прозрачный стакан с глухим стуком ударяется о поверхность стола. Капли холодной от льда жидкости чуть окропляют ткань толстовки на локте. Киса щерится и хмурит брови, вперив укоризненный взгляд в Хэнкина. Он совершенно уверен в том, что нихрена сейчас не чувствует, но какая-то поселившая в мозгу заноза заставляет его не двигаться с места, выжидать и продолжать испытывать чужое терпение. — Че, очередная любовница отшила? Или жена отчитала? Константин Анатольевич усмехается и глядит на оставшийся в стакане алкоголь. После недолгих раздумий выпивает залпом, едва поморщившись. — Кислов, — в момент кажется, что мужчина резко трезвеет, но взгляд по-прежнему плывет, когда он переводит его на Ваню, — не рискуй. Мне щас вообще похрен, малолетка ты или кто. Следи за языком, а еще лучше — проваливай. — Хэнк дома? Хэнк у своей любимой училки. Киса спрашивает, чтобы надоесть. Чтобы еще больше действовать на нервы и поломать всю пьяную малину одним своим присутствием. Он сейчас всем сердцем ненавидит Хэнка, который позволительно далеко, а на одного человека столько ненависти слишком много. Приходится вымещать злобу на его семью. В частности — на мента, который в ответ не меньше портит жизнь. Киса не понимает, хочет ли он разобраться в том, что произошло, когда Хэнкин-старший завалился к нему домой. Честно говоря, ему страшно в это вникать. Он уже принял тот факт, что нихрена не разбирался в людях, как и в самом себе. Оказалось, что чувства — стихия похлеще какого-нибудь цунами. Константин Анатольевич заметно стискивает челюсть и поворачивается в пол-оборота. Между ними приличное расстояние — Киса сидит у самого угла стола, лениво вытянув ноги. И все равно эта плывущая сталь в пьяном взгляде заставляет его на секунду пожалеть о своей смелости. — К Боре не лезь. Кончилась ваша дружба давно, — он говорит строго, но голос его словно сам собой смягчается от упоминания сына. — Ему в универ скоро, не надо тянуть его за собой в яму. Теперь уже Ваня сдерживается. Тяжело дышит, раздувая ноздри. Нервно дергает щекой и отворачивается, отводя пылающие яростью глаза. Хочется прямо сейчас вывалить на нерадивого папашу то, как они с Хэнком вылизывали рты друг друга в самолете и терлись стояками. В свете последних событий, Киса не уверен, отмудохал бы его Хэнкин до потери сознания, или же возбудился бы. Желания — странная и непостоянная штука. Отчетливо вспомнив Борин язык во рту, Ваня усмехается. Слабости других людей от чего-то действуют на него как успокоительное. Он хватает бутылку с края стола и подливает в опустевший стакан, который все еще стискивают чужие пальцы. Пахнет коньяком, и Киса поначалу кривится, когда слабый аромат алкоголя смешивается с вонью перегара от потяжелевшего дыхания. Хэнкин прикладывает ладонь ко лбу и едва заметно из-под руки косится в сторону Вани. Сложно как-то определить значение этого взгляда, но Кисе кажется, что он замечает в нем толику сожаления. Потому что такой взгляд со стороны того же Хэнка явно закончился бы дракой или избиением. Кисе не нравится сожаление — для него это очередная слабость. Стыдно признаваться, что в последнее время он и сам стал тем еще слабаком. И все из-за четкого ощущения надвигающегося пиздеца. Вот сейчас он абсолютно уверен, что завтра будет жалеть о своем решении зайти в этот сраный бар. — Не свалит никуда ваш сыночек драгоценный. — Чего вякнул? — А че, думал, он от меня чем-то отличается? Типа лучше, раз наркоту якобы не трогает? — Киса шипит, склонившись в сторону Хэнкина и по-прежнему сжимая холодную бутылку в пальцах. — А то, что ментеныш целого человека завалил ниче не значит, да? Крысой стал из-за желания папашки своего — это тоже все по чести? — голос становится громче, но его все равно перебивает музыка из соседнего зала. — Сгниет, как и все, в этой дыре. Хэнкин чересчур резко для пьяного человека вскидывает руку и за грудки притягивает к себе Ваню. Тот ударяется коленом о ножку стола, морщится от резкой боли и пытается сопротивляться, заваливаясь корпусом назад. Однако Хэнкин с новой силой тянет его за ворот толстовки, и Кисе приходится упереться ладонями в крепкое бедро, дабы буквально не врезаться лоб в лоб и мало-мальски сохранить равновесие. — Ты чего добиваешься, долбаеб? — лицо Вани обжигает ядреным алкогольным дыханием, от которого впору и самому захмелеть. — Че ты себе уже надумал? — Надумал? Ты про засос что ли? — Киса едко усмехается и нарочито долго задерживает взгляд на плотно сжатых губах. Его тут же встряхивают, но мысли в порядок не приходят. — Пасть закрой, щенок, — Хэнкин с такой злостью выплевывает слова, будто надеется, что они смогут ударить Кису в лицо. — Я тебя предупреждал, чтоб ты на глаза мне не попадался, — он хватает опершуюся на его бедро ладонь и сжимает кисть. Поднимается, неловко задевая стол, и стоит на полусогнутых ногах. Тянет Ваню за собой вверх, грубо подталкивая к выходу из-за стола. Киса путается, снова бьется коленями о металлическую перекладину, выругивается и мысленно проклинает все свои глупые решения. — Все мозги проебал наркотой, раз своего положения не понимаешь. Дикое желание вштыриться чем-нибудь и забыться хотя бы на эти жалкие мгновения заполняет все его нутро. Он просто хочет на время перестать существовать, чтобы очнуться потом у себя в кровати в темной комнате, где уже ничего не будет иметь значения. Но Киса в тупике, в который сам себя загнал, потому приходится цепляться за то единственное, что сейчас есть под рукой. Он брыкается, пока чужие пальцы сильнее сжимают его предплечье. Когда он дергается, чтобы совершить задуманное, Хэнкин реагирует весьма шустро, будто совсем трезвея, и выворачивает руку за спину. Чтобы не довести действие до неприятного хруста, Киса склоняется корпусом над столом, хватает свободной рукой наполненный стакан и осушает залпом. От резкого толчка пальцы разжимаются и толстое стекло с глухим стуком ударяется о деревянный стол, а струйки алкоголя стекают по подбородку к шее, оставляя после себя неприятное ощущение на коже. Киса резко оборачивается, и рука возвращается в свое обычное положение. Бросает быстрый взгляд в проем, где видна лишь часть барной стойки, скользит по пустому маленькому залу, а затем прямо смотрит на недоумевающего и одновременно взбешенного Хэнкина. Зажмуривается, подается вперед — приходится положить свободную от хватки ладонь на мужское плечо и потянуться, чтобы оказаться на примерно одном уровне, — и буквально врезается своими губами в чужой рот. Тело волнами пробивает жаром. Он какое-то время совсем не дышит, только пытается имитировать поцелуй, пока сам Хэнкин строит из себя каменное изваяние. Нежную кожу неприятно царапает жесткая щетина. Ваня пускает в дело язык и влажно скользит им по все еще сомкнутым губам, от чего мужчина, наконец, дергается. Вслед за этим, словно отделавшись от оцепенения, он отшатывается назад, одновременно несильно отталкивая Кису. Лицо Хэнкина искажено в странной гримасе, прочитать которую совершенно невозможно. Одно понятно — счастливым это выражение назвать нельзя. Взгляд уже не плывет от опьянения — в нем снова угадывается холодная, чисто хэнкинская сталь. Киса смотрит растерянно. Покорно ждет, что будет дальше. Его все еще колбасит, и гаденькие ощущения напоминают отхода после наркотрипа. Или первые симптомы какого-нибудь гриппа. У него горит лицо, рвано сбивается дыхание и сильно жжет в груди. А еще, незначительно, но это более неприятно осознавать, чем все остальное — сладко разливается тепло внизу живота. Хэнкин продолжает молчать. Смотрит застывшим взглядом, и только когда Киса собирается сделать шаг, оторвав ногу от пола, хватает того уже не за руку, а за ткань рукава. Разворачивается и тянет за собой в проем. Они проходят мимо бармена, который мгновенно, завидев обоих, отвлекается от натирания бокалов: — Константин Анатольевич, все нормально? — торопливо интересуется он в спину уходящим. Хэнкин, не оглядываясь, бросает короткое «да». А Киса решает, что сейчас самое время подлить масла в полыхающее кострище: — А я бы на вашем месте держался подальше от семейки Хэнкиных — у них отношения с барменами просто мозговыносящие, — быстро тараторит Ваня, пока неуклюже вываливается за дверь бара, спотыкаясь о порожек. Ответ, если он и прозвучал, никто уже не слышит. Он так быстро оказывается на переднем сидении служебного автомобиля, что даже подумать не успевает о способах побега. А бежать надо — Киса мельком успел заметить побелевшее лицо мужчины после брошенной напоследок фразы. Какое-то время он правда думал, что что-то в их отношениях безвозвратно изменилось после одной роковой ночи. И сколько бы Киса не размышлял над этими изменениями, он все не мог понять, как сам к этому должен относиться. Должен ли он разобраться в своих чувствах, или не имеет права даже начинать копаться во всем этом — слишком велик риск погрязнуть в чем-то, что окончательно перечеркнет его прежнее существование. Кисе кажется, что он не готов рисковать, однако зачастую он отпускает себя — и жизнь ведет его именно этим неправильным, по его мнению, руслом. Он уверен, что эта тяга к саморазрушению живет в нем с самого рождения, и сдерживать ее он не привык. Машина покачивается в сторону, когда Хэнкин грузно заваливается на водительское сидение. Стекла почти мгновенно начинают запотевать от тяжелого дыхания. Мужчина складывает руки на руле и кладет на них голову, упираясь лбом и прикрывая глаза. Впервые за очень долгое время Ване искренне интересно, что творится в чужих мыслях. Он не знает, чего ожидать в следующую секунду — он даже не уверен, что к концу дня останется жив. И эта неизвестность, на удивление, не пугает. Ему не было страшно умереть на дуэли от руки Хэнка, и сейчас не страшно, если вдруг старший Хэнкин решит избавиться от него, как и обещал. Киса думает, что не боится смерти, однако во всех других случаях он бы цеплялся за жизнь. — Боря?.. Кислов недоуменно вскидывает бровь. Ладони, сложенные на коленках, предательски потеют. Он с силой сжимает в пальцах ткань спортивок. Чувства смешанные, и ему одновременно хочется и заржать в голос, и расплакаться от бессилия. Ну, конечно, папашка первым делом побеспокоится о ненаглядном сыночке. Ваню разрывает то ли от ревности, то ли от обиды, то ли от ненависти к самому себе. — Пидор твой Боря. Хэнкин лениво поворачивает голову в его сторону, не отрываясь от сложенных на руле рук. От отпечатка вселенской усталости на его лице кажется, что он постарел лет на пять. Взгляд становится похож на Борин, когда того палят на крысятничестве — чисто побитая жизнью собака. Ване страшно подумать, что кто-то из них в этой машине все-таки расплачется. — Че ж вы творите-то?.. — кажется, вопрос риторический, судя по той безысходности, что звучит в голосе Константина Анатольевича, но Кису так и подмывает ответить на него. Он упрямо стискивает зубы и укоризненно глядит из-под взъерошенной челки. — Это все? — злобно выдавливает он, вместо яростного потока обвинений, который рвется наружу. Хэнкин, наконец, выпрямляется, подняв голову, и откидывается на спинку сидения. С нескрываемой горечью усмехается, затем еще и еще, и вскоре это напоминает неловко сдерживаемые позывы к самым настоящим рыданиям. Он проводит ладонью по лицу и прижимает пальцы к губам. Киса стыдливо отворачивается, упирает язык в щеку и начинает глазеть через лобовое стекло на неширокую улочку впереди. Краем глаза все же улавливает, как Хэнкин опирается локтями на разведенные колени и безвольно роняет голову в раскрытые ладони. Киса решает, что никогда в жизни больше не хочет смотреть на чужие слабости — нихрена это не успокаивает. Он рывком дергает ручку и выходит из машины, слишком громко захлопнув за собой дверь. Весь путь до нужной хаты для него проходит, как в тумане. В голове словно копится густой пар, за которым не разглядеть ни одной адекватной мысли. Его тошнит от кучи противоречивых чувств, которые он просто не в силах нормально переварить, потому что, по его мнению, нормальный человек не готов к такому их изобилию. Чем больше Киса пытается разобраться в своей голове, тем сильнее злится. Защитный механизм срабатывает удачно — себя удается оправдывать, для других людей оправданий не находится. Он жаждет исчезнуть хотя бы на день, а по возвращении хочет обнаружить, что Хэнк с папашей исчезли — навсегда. Киса толкает старую скрипучую калитку и проходит по дорожке к деревянному крыльцу. Перед покосившимся частным домом Киса достает телефон и открывает контакт Хэнка. Сообщение, что он писал последним, остается прочитанным и не отвеченным. забудь просто уебывай в свой универ и никогда не возвращайся Бабка Сани одну неделю отдыхает в больничке, другую неделю отлеживается дома, почти не вставая. Можно подумать, что Саня ждет, когда она отчалит в мир иной, однако в один особо жесткий приход он даже заплакал, когда рассказывал, как в его детстве бабка кормила его ягодами с огорода. Киса, правда, не уверен, что это все не действие наркоты, однако все равно предпочитает верить в Санину искренность. Приятная нега будто окутывает напряженные мышцы, даря расслабление. Киса запрокидывает голову, откинувшись на спинку деревянного стула. Потолки в доме невероятно низкие, и, кажется, что дом вот-вот может рухнуть им на головы. Он поворачивается к Сане, когда тот кладет ладонь ему на плечо и трясет маленьким пакетиком перед носом. Киса не хочет вдыхать дрянь, потому что обычно после этого еще месяц страдает от сраного насморка и жжения в носу, но Саня отвечает, что таблы кончились. — Ладно. Ваня жаждет исчезнуть, но знает, что, если вернется, то предательски захочет к Хэнку.