Заряница

***

Миша выдирается из сна неохотно. Задушено стонет и глаза открыть даже не пытается, отрешённо покачиваясь на волнах лёгкой дремоты. Наслаждается мягкой тишиной и безмолвным отсутствием мыслей в вечно гудящей голове. Она ещё не успела одуплиться и напомнить о том, что было бы неплохо сначала выпасть в ахуй от количества навалившейся работы и проблем, а потом начать бегать, как в жопу заведённому, пытаясь это в кротчайшие сроки порешать. Так что досыпает свои заслуженные, выторгованные и с боем отвоёванные у совести минуты, Миша с блаженным трепетом, прежде чем сам же себя успеет за это заклевать. Жизнь к исходу девяти сотен лет научила ценить каждое мгновение, проведённое в горизонтальном положении. Особенно с закрытыми глазами. Особенно, когда у тебя заслуженный выходной, а рядом отчётливо слышится сопение, убаюкивающее и навевающее такую желанную безмятежность. Ощущать себя в пространстве он начинает далеко не сразу. Разгорячённую после сна кожу приятно обволакивает прохладный воздух, мышцы немного затекли, а к боку жмутся как-то слишком уж отчаянно. Миша с трудом разлепляет глаза, привычно хмурится и тут же трёт их до ярких пятен, пытаясь согнать сонливость. Несколько секунд тупо пялится в отделанный лепниной потолок, прежде чем перевести чуть более осознанный взгляд на кое-кого прилипчивого. Саша всё ещё спал, что было совсем неудивительно. Он редко подрывался раньше Миши. Просыпался в основном от беспокойной возни рядом и то только для того, чтобы недоумённо насупиться и уложить столицу обратно на пригретое место, заставив досыпать ещё пару часов, но уже в обнимку, чтобы точно не свалил. Привычка Москвы вскакивать, как только взволнованные белыми ночами птицы начинают голосить или небо становится на пол тона светлее тёмно-синего, была перманентной и невыводимой, сколько бы Саша не пытался с ней бороться. Даже если они устали до невозможности пошевелиться, даже если не спали всю ночь, занятые чем-то более интересным, и даже если утром точно, вот прям точно, не надо было идти никуда дальше кухни, Миша всё равно стабильно оказывался на ногах. Причём с абсолютным недоумением на лице, полной потерей в пространстве и едва открывающимися глазами. Романов был уверен, что это какой-то глубоко сидящий в голове тревожный рефлекс и отчаянная попытка случайно не проспать военный переворот, который, вот обязательно, должен случиться в те три часа, которые Москва позволяет себе походить на труп не только внешне. Ничего хорошего в паническом подъёме в пять утра и желании срочно себя чем-нибудь занять, влив в желудок пару кружек кофе, не было, даже Миша скрепя сердце с этим согласился. Так что утянуть себя в тёплые объятия позволял, сдаваясь на милость ласковых рук, что всегда особенно приятно зарывались в волосы и массировали кожу головы в незатейливой попытке расслабить. Если уж не заснёт – а он почти никогда этого не делает, – то хоть на мягкой кровати полежит. Всяко лучше, чем бродить неприкаянной тенью по дому, оставляя Сашу брошенным. Романов вообще просыпаться в одиночестве не любил. В хорошем настроении, наедине с Мишей он и без того был очень любвеобильным и охотным до ласки, но по утрам, когда присущие ему строптивость и вредность ещё не успевали включиться, то тело действовало только на рефлексах, поддаваясь сиюминутному желанию получить свою долю нежности. Пока как следует не придёт в себя и не належится – не отлипнет. Миша подозревал, что так Саша невольно компенсирует свой тактильный голод из-за отсутствия близости на неделе, так что всегда с чувством ему отвечал и никогда не сопротивлялся. Да и как будто у него могла найтись для этого хоть одна причина. Сам ведь пообжиматься с Сашей любил не меньше. Особенно, когда сонная Северная столица не бурчит, не фырчит и не душнит почём зря. Такие моменты редкие, их надо ценить. Миша ценит. Миша обводит лицо любимого мягким, изучающим взглядом. Губы невольно трогает улыбка. Довольная, какая бывает только от одного лишь осознания, что Саша сейчас рядом, в безопасности, сыт и отдыхает. Миша знает, насколько она в их жизни исключительная. Потому что у Саши временами замечает точно такую же. На сердце очень спокойно. Он осторожно тянется к бледной щеке и едва заметно проводит по ней костяшками пальцев, убирая спадающие пряди. Романов даже не шевелится. Размеренно дышит, разомкнув надувшиеся в недовольстве губы, зарывается носом в ткань наволочки и отчего-то хмурит тонкие брови, вызывая у столицы беспокойство. И без того растрёпанные волосы разметались по подушке, чёлка всё ещё продолжает настырно лезть в лицо, а тонкие пальцы бессознательно цепляются за тело Миши, в попытке притянуть к себе, как можно ближе. Причина чужого дискомфорта находится сразу же – окно было открыто, пропуская в комнату порывы не самого тёплого Питерского ветра. Московский хмыкает. То-то он чувствовал себя так свежо и комфортно. Саша же весь сжался, чуть подрагивая от скользящего по голой спине сквозняка, пробирающего до мелких мурашек. Обнажённое тело было едва прикрыто лёгким одеялом, которое за ночь сползло на бёдра, и не спасало от промозглого уличного холода. Миша сам неодетый и еле укрытый, но он-то ладно. Миша по жизни закалённый и горячий, как печка – хоть сейчас ныряй в прорубь, от него бы пар пошёл, честное слово. В тёплое время года он и вовсе старается не закутываться, предпочитая лишний раз не перегреваться, да и одежду дома почти не носит, за что обычно получает по лбу («Это неприлично, Миша!»). Но Саша у него не такой. Саша мерзлявый, что совсем неудивительно, учитывая его проблемы с набором веса, тянущиеся уже ни одно десятилетие. Он надевает носки и пижаму подлиней, чтобы всё тело, до самых кончиков пальцев, закрывала, заворачивается в одеяло с головой и догоняется чаем, походя больше на кокон, чем на дееспособный организм. Окно для проветривания на ночь не откроет, даже если задыхаться от спёртого комнатного воздуха начнёт, так что отвоёвывать беспрепятственное прохождение уличной свежести приходилось с боем. Спорили они до посинения, чуть ли не на камень-ножницы-бумагу решая, кто сегодня ночью помирать будет, пока возможности двадцать первого века не позволили установить новый кондиционер. На этот раз с обогревом и Smart управлением, позволяющим настроить в комнате адекватную для совместного проживания температуру. С тех пор в доме царила благодать. Миша не чувствовал себя огурцом в теплице под Смоленском, а Саша, если и начинал мёрзнуть (больше из-за психологических причин), то подлезал к Московскому под руку, любовно переплетаясь конечностями и забираясь под одежду, в попытках отогреться. Мише не жалко. Сашины холодные руки и ледяные ступни в противовес Мишиному пышущему жаром телу, создавали в их маленькой вселенной идеальный температурный баланс. Лучше и придумать невозможно. Портьеры ‒ из какой-то очень дорогой ткани, в стоимость и культурно-исторический бэкграунд которых Московский предпочитает не вникать, ‒ трепыхались, подхватываемые сквозняком. С улицы доносился редкий шум проезжающих машин и одинокий собачий лай, действующий на нервы. По-хорошему, окно надо бы закрыть, но Миша скорее удавится, чем оторвётся сейчас от Саши, что так жалобно к нему жался. Да и будить его совсем не хотелось, учитывая, что легли они не так давно и были крайне измотаны. Разомлевшего после оргазма Романова едва на душ хватило, и то только потому, что липкое от пота тело и остатки смазки, стекающие на простыню и бёдра – не самый лучший утренний подарок для себя любимого. А себя Саша любил, новое постельное бельё тоже, поэтому совсем не благородным и ни разу не взрослым требованием, заставил видящего десятый сон Мишу тащиться вместе с ним в ванную. За компанию. И из чистой вредности, видимо, чтобы не расслаблялся. Будто одному Саше за их совместное удовольствие расплачиваться. Отказывать своему любимому, что так податливо отзывается и дарит ленивые послеоргазменные ласки, и которого, к тому же, не держат ноги, Миша не умел. Раз сам до такого состояния довёл, то ему же и проследить, чтобы Романов где-нибудь на плитке, по старой детской памяти, не растянулся. Всё честно. Да и против душа Московский, в принципе, ничего не имел. А вот позаботиться об одежде сил не нашлось даже у Миши – слишком много действий. Красноречиво посмотрев друг на друга, и проведя ментальный консилиум, начавшийся словом «Похуй?» и закончившийся согласным «Абсолютно», сразу же завалились спать. Видимо поэтому-то окно и не закрыли. Плохо. Первый порыв – притянуть замёрзшего Сашу ближе, что Миша и делает, чуть развернувшись и заключая его в объятия. Закутывает со всей старательностью, натягивая одеяло почти до носа, и пробирается под него руками. Широкая ладонь обретается на худой спине, с нажимом проходясь по ней растирающими движениями, чтобы прогнать мурашки. Кожа тонкая и когда Саша так сжат, совсем не скрывает выпирающие позвонки, обычно не столь заметные, но всегда заставляющие что-то болезненно тянуть в груди. Романов уже давно не выглядит так, будто его ветром снесёт или неосторожным касанием кости переломит, но волнения за его здоровье у Московского не меньше, чем у Саши за здоровье Миши. Как только их жизнь в новом веке более-менее устаканилась и пришла к комфорту, Романов, наконец, взялся за них двоих и за своё питание. Не без эксцессов и срывов, с переменным успехом, но перестал походить на звезду «героинового шика». В любом из возможных смыслов. Сейчас его худобу можно было охарактеризовать больше изящной, чем болезненной. Ложных иллюзий откормить Сашу до отсутствия дефицита в весе Миша не питал, да и вряд ли психика так просто перестроится, а организм перестанет капризничать под стать хозяину. Главное, что в обмороки не падает, здоровый румянец появился, и тело плотнее стало. Для Московского всё в любом случае идеально, за остальным он как-нибудь проследит. Миша щекотно обводит острые позвонки, прослеживая путь от основания шеи до многострадальной поясницы, задерживаясь на ней с особой внимательностью. Чуть надавливает подушечками пальцев, словно проверяя, не доставит ли эта вольность дискомфорта и, когда недовольного шипения не следует, продолжает уверенно растирать ладонью, чувствуя, как нагревается под равномерными движениями кожа. Она у него всегда такая мягкая, что её просто невозможно не касаться, не обласкивать губами и не прищипывать игриво. Со всей осторожностью, но заставляя забавно вскрикивать от неожиданности и брови хмурить в возмущении. Мишины руки к мимо проходящему Саше всегда рефлекторно тянутся. Ну, правда, а чего он рядом такой хорошенький ходит? Сколько бы Саша на это глаза не закатывал, вырываться не думает, даже когда ладони целомудренно скользят под одежду, в упоённой вседозволенности. Млеет так очевидно, что сердце в груди само собой заходиться начинает. С губ Саши срывается рваный выдох, убеждающий Мишу, что поясницей действительно следовало заняться. Он что-то невнятно мычит сквозь сон, теснее вжимаясь напряжённым телом в крепкую грудь, и утыкается холодным носом в шею, невольно заставляя поёжиться от контраста температур. Ластится, словно его обожаемый Нева выпрашивающий хозяйской ласки, и неизвестно кто из них сейчас больше на этого самого кота походит, учитывая, как довольно Миша зарывается лицом в растрёпанные кудри, прикрывая всё ещё усталые глаза. Сашей не надышаться, никогда не получалось. От Романова всегда так до дрожи приятно пахнет... Миша мог бы пораскинуть извилинами, вспомнить далёкие имперские вечера за написанием любовных писем и подобрать тысячи лощёных эпитетов или высокопарных метафор, чтобы подобно искусному парфюмеру обозначить тонкие нотки в природе этого аромата. Далеко за этим, кстати, ходить не надо: дорогие шампуни, гели и крема хаотично расставлены на полках в ванной; натуральные эфирные масла, успокаивающие и расслабляющие, прячутся во всех жилых комнатах; а название любимого Сашиного одеколона у Миши намертво запечатлелось на подкорке, где-то между гимном, песнями Шамана и подробной девятисотлетней исторической справкой. Спустя прошедшие века, уставший Мишин мозг, больше неготовый к формулированию проникновенных, возвышенных сравнений, пришёл к выводу до смешного простому – запах Саши ощущается просто домом. Недостающей частью чего-то очень важного, приводящей в порядок беспокойные мысли и удерживающей мир целостным. Тем, в чём он, даже не зная об этом, настолько сильно нуждался и понял его, Петербурга, важность только полноценно обретя. Саша всегда был про бесконечный, сладостный покой, уют и безопасность. Самый родной и необходимый. И сейчас, в Мишиных руках, он разморённый, мягкий и податливый. Такого Сашу только мять, сжимать и целовать до сбитого дыхания, но будить его раньше десяти утра себе дороже. Руку по локоть оттяпает, наворчит, отвернётся раздражённо и с головой под одеяло спрячется. Ещё и завтрак готовить отправит, а Миша кашеварить не мастер, да и с подвигами завязал после последнего сожжения. Ненароком сжечь ещё и омлет, рискуя кухней, в планы на выходные не входило. Сердце под рукой у Саши стучит мерно, убаюкивающе. На Мишины активные разминающие движения он лишь пыхтит недовольно, явно ощущая неприятную тянущую боль, пронизывающую нижнюю часть спины, но молчит. То ли из гордости, то ли потому, что не проснулся ещё, и глаза открывать совсем не хочется. Знает, что нужно немного потерпеть, чтобы стало легче, и двигаться можно было свободно, без онемения и противного покалывания в конечностях. После массажа, боль в защемлённых нервах обычно затупляется, отходит на второй план, позволяя не лежать целый день в постели, подкладывая под себя подушку, чтобы дотянуться хотя бы до ноутбука. Было, проходили уже. Миша же приловчился, знает, как нажать и где погладить, чтобы в теле появилась расслабляющая лёгкость, а на лице спокойная безмятежность. Саша обычно шутит, что у Миши так издохшая совестливость проявляется, что, вероятно, не так далеко от правды. Поясница у Романова ведь действительно многострадальная. Из-за Мишиных поползновений и несвоевременного выделения средств на реставрацию в том числе. Реставрацию крайне нецелесообразную, кстати, если спросить Москву, но к его мнение обычно не прислушивались. Спорить на эту тему можно было вечность – благо, что бессмертные, – до тех пор, пока очередной эклектичный балкон имперских времён на голову какой-нибудь старушки не сваливался. Будто Мишу действительно волнует, что будет стоять в центре Петербурга – отжившее своё здание или модная новостройка (лучше новостройка). Не вызывали бы разрушенные кварталы боли, он бы, может, и не полез в Сашины дела. Романов достаточно независимый, чтобы самому со своим городом разобраться. Московский лишь иногда бы планы новых небоскрёбов на утверждение подкидывал. Ну, так, невзначай. Крутые же. Солидные. И блестят классно. Ушедший в себя Миша даже не замечает, что рукой уже давно не разминает, только поглаживает как-то машинально. Водит круговыми движениями и совсем легко задевает кожу короткими ногтями, тут же мягко касаясь. Тяжёлая ладонь скользит под одеялом, надёжно накрывая бедро, и едва ощутимо сжимает в ненавязчивой ласке. Проходится по острой тазобедренной косточке, чуть надавливая, и потирает её большим пальцем, всё ещё не особо осмысливая для чего. Просто хочется. Будто поддержать и своё участие проявить пытается. Показать, что зашоренность Романова, конечно, не поощряет, но с больной спиной на произвол судьбы не бросает – вот какой Миша у него замечательный. Саша, подозрительно замерший в его руках, тяжело сопит. Недолго щекотит горячим дыханием шею и поддаётся вперёд, прижимаясь полуоткрытыми губами к коже. Миша не ожидает скользнувшего языка, оставляющего мокрое прикосновение, и последующего влажного поцелуя – долгого и вдумчивого. Просто бессознательное баловство, но дрогнуть всё равно заставляет. Романов ведёт губами выше, утыкаясь куда-то под челюсть, и Миша непроизвольно подставляется. Вытягивает голову и улыбается насмешливо, когда Саша царапает зубами тонкую кожу, что никак не поддаётся и не даёт себя прикусить. Остаётся только сжимать её между губ с явным недовольством и посасывать совсем безобидно, что даже красноватых пятен надолго не остаётся. Такой милый. Мишина ладонь вновь находит своё место на Сашиной талии. Скользит по боку и задевает очертания рёбер, заставляя ёжиться. Миша водит по ним едва ощутимо, а после вновь возвращается к пояснице, словно и не щекотал наглым образом уязвимое место, настолько безраздельно ему доверенное. Нашёл бы Саша силы отстраниться, точно одарил бы хмурым взглядом, недовольный тем, что ему не дают наслаждаться лаской и дремать. Эта мысль заставляет Мишу ухмыльнуться от ощущения собственной безнаказанности. Много ли бессмертному для счастья надо? Всего лишь по лбу не получить. Ему повезло, что Романов слишком сонный даже для того, чтобы возмущённо фыркнуть. Движения на его теле слишком размеренные, успокаивающие. Саша под этими поглаживаниями, правильными и естественными, неизменно расслабляется, и думать ни о чём другом упорно не получается. Сосредотачивается только на них и дышит шумно, когда родная ладонь двигается ниже, к крестцу, а сам вытаскивает руку из плена одеяла на холодный воздух. Обвивает ей Мишу вокруг груди, прижимается на мгновение крепко, а голову всё равно опускает ближе к плечу, устав тянуться и над шеей столицы издеваться. Впрочем, так целовать даже удобнее и укусить, если что, можно, так что пусть не выделывается. Когда его обхватывают за бёдра и подтягивают выше с такой лёгкостью, словно и не весит ничего, Саша даже бровью не ведёт, только устраивается в объятиях поудобней и ступни ледяные о ноги Московского греет с особым наслаждением. Мишины пальцы мягко минуют крестец, скользят к ложбинке между ягодиц и гладят как-то задумчиво, в самом верху. Словно руки занять нечем, а тут такой удобный Саша подвернулся, которого можно как антистресс помять. Миша и не задумывается особо. Касается бережно, куда дотягивается. Сам себя в медитативное состояние вводит, даже засыпает почти, когда Саша уж больно рвано ему в кожу выдыхает и ладонь на спине сжимает. Романов с трудом отрывается от тёплой груди и откидывается на подушку. Наконец-то смотрит на Мишу своим сонным взглядом с мутной поволокой, щурится и словно осмыслиться до конца не может. Насупившийся и растрёпанный. Миша порыв нежности не сдерживает – чмокает легко куда-то в нос, а Саша моргает через раз. Глаза всё ещё толком не открылись, но такие выразительные, что внутри всё загорается от понимания. Миша слишком хорошо его знает. Пожалуй, лучше, чем Саша самого себя. Не нужно встречаться сто семьдесят с хвостиком лет, чтобы уловить неоднозначный блеск в глубине чуть расширившихся зрачков. Саша притирается щекой к подушке – Мишиной, между прочим. Не на своей половине вчера заснул, но какая разница. Брови хмурит и вид такой недоумённый, будто не понимает, почему его не продолжают трогать и гладить, так что Московскому ничего не остаётся, как сжать его бёдра уверенней, срывая с губ тяжёлое дыхание. Сашина рука скользит по спине, невесомо огибая шрамы, проходится по рёбрам, словно в отместку за недавнюю щекотку, и находит своё место на Мишиной щеке, согревая. То ли притягивает к себе, то ли сам вперёд тянется, но Москва покорно поддаётся, и глаза закрываются сами собой. Прижимается лбом и чувствует, как Саша скромно притирается носом к его собственному. Большим пальцем нежит румяную кожу где-то в районе скулы, обводит мягкие черты, а остальными, совсем едва, проходится по шее и мочке уха, задевая кончиками ногтей. От этого вдоль позвоночника, от самого затылка, бегут приятные мурашки. Миша решительно обхватывает ладонью стройную ногу и подтягивает её выше, почти закидывая себе на талию. Так ведь гораздо удобнее. Можно оглаживать мякоть Сашиного бёдра, упиваясь тем, как приятно проминается упругая кожа под нажимом пальцев, а можно по-хозяйски сжимать изгиб его зада, массируя и оттягивая ягодицу, откровенно лапая. Саша опаляет дыханием Мишины губы, судорожно глотая воздух. Горячее и прерывистое, оно неизбежно завлекает, утягивает ближе, в поцелуй такой сладкий, что пальцы на ногах невольно поджимаются. Миша мычит едва слышно, с наслаждением. Сминает совсем неспешно губы и скользит между ними языком, ловя встречные ленивые движения. Романов зарывается пальцами в спутавшиеся за ночь светлые волосы, сухие от бесконечных укладок, и ворошит чуть выше основания шеи – поднять руку, чтобы дотянуться до макушки, отчего-то ощущается непосильным. Перебирает пряди, оттягивает, словно играясь, и снова вплетается, массируя кожу, чем, кажется, наводит ещё больший беспорядок. Мише не жалко, Сашины прикосновения всегда ощущаются невообразимо хорошо и, судя по тому, как Сашу выгибает, у них это взаимно. Одеяло закономерно сползает. Голые плечи, едва нагревшиеся, снова кусает холодом, но Романов едва ли замечает вообще что-то, кроме Миши, что одаривает своим щедрым вниманием каждый сантиметр его бёдер. Бесстыдно дразнит, когда скользит сухими пальцами вдоль ложбинки между ягодиц, едва касаясь входа, и словно не замечает, как Саша в его объятиях напрягается всем телом, подставляясь. Миша трёт одними кончиками сжатые мышцы и надавливает едва, не проникая, заставляя подрагивать от предвкушения. Саша слишком хорошо знает, как приятно ощущаются пальцы Московского внутри, чтобы не представлять это каждый раз, когда они оказываются настолько близко. Он ёрзает и мычит недовольно, прямо в приоткрытые губы, заставляя Мишу беззвучно посмеиваться, хотя у самого от этих изнывающих звуков внутри всё скручивает. Сашу так легко распалить. Глубоких поцелуев и ненавязчивых поглаживаний в правильных местах всегда было достаточно, чтобы его щёки начали пылать, а глаза поблёскивать от вожделения. Когда дело касалось ласки, в Саше терпения отродясь не бывало. Он требовательный, а ещё избалованный вниманием, ему нужно здесь, сейчас и много, чтобы со всей любовью, чтобы до сбитого дыхания и подкашивающихся коленок. Саше нравится изводить Мишу, доводить до состояния такого податливого, что мысли путаются, и рассудок неизменно теряется. Заставлять дрожать от желания и выбивать едва слышные гортанные хрипы каждым касанием – ловким и напористым. В этом он, несомненно, искусен и очень коварен, но вот сам Мишиных издевательств долго не выдерживает, сколько не старается и, боже, как же Московского это веселит. Саша может сколько угодно хорохориться, высоко и гордо подняв голову, но в умелых руках Москвы он изнеженный и трепещущий. Зачастую ещё и носом хлюпающий, и это тоже очаровывает в самом правильном смысле. Миша отрывается от Саши с мокрым чмоком. Смотрит на тяжело вздымающуюся грудь, в которой сердце наверняка заходится в бешеном ритме, смотрит на блестящую от слюны губу, которую Романов принялся терзать за неимением Мишиной, и решает его великодушно пожалеть. Привстаёт и тянется через Сашу. Наполовину использованный флакон смазки, что так удачно лежал на тумбочке с прошлого вечера, находится с лёгкостью. Хорошо, хоть под кровать не закатился, у них и такое бывало. Саша каждое его движение провожает полуприкрытым взглядом, и Миша заботливо целует острое плечо, с лёгкой тревогой отмечая какое же оно холодное. – Сейчас согреешься, – низкий и хриплый после сна голос разрушает тишину слишком неожиданно. У Саши внутри всё в узел закручивается не то от обволакивающего, бархатного тона, не то от подкатывающего возбуждения, мешающего лежать спокойно. К недовольствию Романова, одеяло всё-таки приходится стянуть, оставляя укрытыми только ноги. Саша некомфортно и он зажимается, хватаясь за Москву, но сам мысленно решает, что лучше уж он отморозит зад, чем не получит свою заслуженную разрядку. Остаётся уповать на горячего, во всех смыслах, Мишу, что тянет его ближе, чуть заваливая на себя. Одной рукой скользит под Сашу и обнимает поперёк плеч, на что получает полный искреннего довольства выдох, а пальцами второй, обильно смазанными, движется между ягодиц. Саша прижимается всем телом к его груди и устало сопит в щёку. Прикрывает глаза, покачиваясь на волнах лёгкой сонливости, и отдаётся на волю Мишиной фантазии, прекрасно зная, что о нём в любом случае позаботятся. А Миша времени не теряет, даже наоборот. Он время бесчестно растягивает, а лучше бы растягивал Сашу. Но ведь это же слишком просто. Гораздо интереснее продолжать сосредоточенно ласкать чувствительный вход, обводя мышцы по кругу одними подушечками пальцев и пуская по всему телу разряды, сравнимые только с электрическими. Мише слишком хорошо и лениво с разморенным Сашей под боком, чтобы делать это резко и спешно. Развлекает себя тем, что чуть надавливает, будто проникая и, когда Питер сдавленно сипит, поддаваясь на встречу, уводит руку ниже, к мошонке, с нажимом натирая чувствительное место между ней и входом. Московский чувствует, как Саша сжимает и разжимает пальцы, невольно зацепляя его кожу, как напрягаются Сашины бёдра и всё ещё закинутая на Мишину талию нога. Старается не думать, насколько бы хорошо они обхватывали его, но проигрывает собственным мыслям, и дыхание неизбежно становится частым и тяжёлым. Приоткрытые губы и немые стоны в его щёку успокоению не способствуют, свербящее под кожей напряжение ощущается слишком отчётливо. Но честно, наблюдать за тем, как Романов медленно разваливается, находясь на тонкой грани между мольбой и требованием – одно сплошное наслаждение, ради этого даже собственными желаниями можно пренебречь. Добавляет больше смазки и непозволительно медленно вводит один палец, всего лишь на фалангу, но уже от этого простого действия Саша не может удержать облегчённый всхлип. Наконец-то. Мышцы, растянутые с ночи, податливо расходятся. Принимают с лёгкостью и Миша, добавив ещё один палец, мягко толкается, не выдерживая чёткий ритм. Саша трепещет вокруг него, стенки плотно и жарко облегают, но Московский даже не входит до костяшек, только сгибает едва и пальцы почти не напрягает. Больше ласкает, чем полноценно трахает. Достать до простаты даже не пытается, и ощущается это в полной мере невыносимо. Сашу ведёт от невозможности получить стимуляцию. Он дышит через раз, пытается поддаться бёдрами и насадиться, но Миша специально замедляется, бережно поглаживая стенки изнутри. Наверняка пытается этим угомонить и остудить, только получается как-то хреново. Двух пальцев для ощущения удовлетворения от растяжки недостаточно катастрофически и в моменте Саше даже не стыдно за желание быть натянутым. Он порефлексирует о том, куда его жизнь завёл Мишин член, позже, когда в голове появится хоть одна мысль, состоящая не из бессмысленных междометий. Но даже так издевательски, едва ли погружённые пальцы Москвы ощущаются в миллионы раз лучше, чем собственные когда-либо вообще могли. Свои руки это, безусловно, хорошо: ты настраиваешься на себя с небывалой внимательностью и чуткостью, машинально знаешь, куда нужно повести ладонь. Знаешь, где нужно надавить, чтобы начало мелко потряхивать до звёздочек перед глазами, а в каком месте аккуратно погладить, чтобы по телу прошлись щекочущие волны тепла, успокаивающие бурю пылких чувств. Сам контролируешь интенсивность, задаёшь комфортный темп. Знаешь, в какой момент остановиться, не доведя изнывающее тело до эфемерной грани, чтобы продолжить играючи изводить, доставляя мазохистское удовольствие оттягиванием столь желанной разрядки, а потом ловишь блаженное состояние прихода от макушки до самых кончиков пальцев, балдея от пустоты в мыслях. Свои руки хороши, даже очень. Но они не Мишины. Москва ведь всегда чувствовал Сашу лучше. С небывалой лёгкостью ориентировался на карте его чувствительных мест и вместо того, чтобы искать новые, никогда не разменивался, превращая всё тело в сплошной оголённый нерв. Мишины пальцы длиннее, они шире и намного умелее – Романова и свои устраивают, но в особенно грустные от разлуки дни, их всегда недостаточно, чтобы в должной степени симмитировать родное присутствие. Это так несправедливо, но Московскому даже не нужно стараться, чтобы Саша завыл в голос – можно кончить от одного лишь осознания, что внутри Миша. Его Миша, с этими своими чёртовыми идеальными пальцами, медленно раскрывающими податливые стенки так, что уже третий входит без проблем. Романов крепко хватается за предплечье Москвы, провожая каждый размеренный толчок. Сдавленно ахает и непроизвольно сжимается. Плотно облегает, вынуждая Мишу буквально зашипеть. Слишком жарко. В этом положении изгибать запястье, чтобы дотянуться до простаты не совсем удобно, но он справляется. Изменяет угол проникновения и легко её находит. Поглаживает круговыми движениями и надавливает одними кончиками, чувствуя, как она твердеет. Саша перевозбуждён, нужно совсем немного усилий, чтобы тёплое, нарастающее чувство в нижней части тела сменилось прошибающим разрядом удовольствия вдоль всего позвоночника. Он вздрагивает, извивается, крепко удерживаемый Мишиными руками, стонет в голос, и неизвестно кому из них двоих труднее это переносить, потому что терпеть сладкие хныки и жалобные просьбы у своего уха – невыносимо. Но ещё невыносимее ощущать утренний стояк, уже давно переросший в твёрдое, болезненное возбуждение, не дающее себя игнорировать. Но терпеливый Миша именно это и делает, сосредоточившись в первую очередь не на себе. Продолжает брать неспешный, томительно медленный темп, и это всё слишком жестоко для кого-то настолько чувствительного и невладеющего собой, как Саша. Романов качается навстречу пальцам, насаживается, пытаясь ощутить удовлетворяющее давление, и жмурится до ярких вспышек, срываясь на всхлип. Саша эту пытку не выносит. Ему нужно больше прикосновений, больше Миши. Он зарывается в светлые волосы, с силой сжимает пряди и тянет к себе, вынуждая развернуться корпусом. Жаркий, умоляющий шёпот со звучанием любимого имени, тонет в мокром поцелуе, не выражающим даже малейшую долю его отчаяния. С напором толкается языком глубоко внутрь, встречая такие же порывистые, несдержанные движения. Терзает губы, кусает, оттягивая нижнюю, и ловит чистейшее моральное наслаждение от глухого Мишиного стона, который исключительно чувствует, не слыша ничерта кроме хлюпанья смазки, чмокающих звуков поцелуев и шума от заходящегося в горле сердца. То, что рот Москвы Саша языком трахает резче, чем Миша пальцами трахает его зад, могло быть даже забавным, если бы собственный изнывающий член, истекающий вязким предэякулятом у живота, жестоко не напоминал о себе с каждым движением бёдер. Коленка, скользнувшая Саше между ног – благословение, которое заставляет щёки лихорадочно пылать. Изо рта вырывается низкий, удовлетворённый скулёж, полный невысказанной благодарности. То, как отчаянно он трётся о Мишу, ощущается блядством, но в моменте Сашу не волнует ничего, кроме того, что член наконец-то получает стимуляцию и под кожей перестаёт раздражающе зудеть. Смущаться он будет позже. Сейчас его больше волнует Миша, плечи которого мелко подрагивают и Романов собирает остатки сил почти по крупицам, чтобы не впиваться в кожу ногтями, оставляя щиплющие ранки – спину жалко, и без того ведь настрадалась. Московский до крайности напряжен всеми мышцами тела и то, что в этот момент он совершенно не думает о том, чтобы позаботиться о себе, Сашу разбивает. У Петербурга в удобном для манёвров положении только одна рука и вместо того, чтобы, наконец, добить себя, пару раз пройдясь по члену, он, не выбирая ни мгновение, тянется, чтобы успокоить возбуждение Миши. Когда пальцы обхватывают горячий ствол, Москва мычит ему в губы, чувствуя ни с чем не сравнимое облегчение. Саша на пробу сжимает у основания и двигает вверх-вниз, привычно прокручивая ладонь. Надавливает в самых нужных местах, проходится вдоль выступающих вен и делает это так чертовски правильно, как умеет только он. Знает, как Миша любит и охотно этим пользуется, чтобы доставить удовольствие. Обхватывает покрасневшую головку, размазывая по ней предсеменную жидкость большим пальцем, и Миша больше не может лежать спокойно. Не тогда, когда его со знанием дела ласкают Сашины руки, не наращивая темп, словно в отместку. Непроизвольно толкается в кулак, чувствуя, что начинает медленно терять связь с реальностью, даже не замечая, что скольжение недостаточное – ладонь у Саши сухая. А Саша вот замечает. Но излишки смазки столь удачно стекали по внутренней части бёдер от каждого движения внутри, что он на мгновение отрывается от Мишиной эрекции, ловя его тихое возмущёние. Обещающе чмокает в надутые губы и заводит руку себе за спину. Зацепляет немного, ненароком приглаживая пальцы Москвы, и возвращает руку на место, смазывая член. Если до этого Мише было непозволительно хорошо, то сейчас, когда Саша набрал ритм, стало ещё лучше. Со всей признательностью к своей любви, всё-таки надавливает на простату, массируя круговыми движениями, но тут же прекращает, стоит Петербургу подойти к хрупкой грани и начать сотрясаться от подступающего оргазма, которого он, по чужой воле, так и не получает. Романов откровенно ноет – наслаждением пронизывает насквозь. Он изгибается в пояснице, бесстыдно подставляясь, и двигает бёдрами, объезжая предложенную ногу. Она так удачно давит на чувствительную мошонку и натирает напряжённый член, что Саша не выдерживает – запрокидывает голову с низким вымученным стоном, и Миша припадает губами к открытой шее, беспорядочно целуя. Неспешно и тягуче втягивает кожу, оставляя алые пятна, красиво раскрывающиеся на светлой коже поверх вчерашних, ещё не успевших побледнеть следов, и прикусывает едва ощутимо, мягко зализывая, чтобы не саднило. Саша коротко втягивает воздух, не успевая делать вдохи. Из-за Миши он чувствует столько переполняющей сердце нежности, что в груди щемит, и это слишком ярко контрастирует с неутолимым желанием пнуть его, чтобы прекратил измываться и довел, наконец, до блаженного исступления. А Миша, явно не мучаясь угрызениями совести и не подозревая о маячащей на горизонте расправе, наконец-то начинает напирать. То напрягает пальцы, максимально выпрямляя, то сгибает, почти вынимая. Разводит в стороны, добиваясь нереально приятной растяжки плотно облегающих мышц, и входит так глубоко, что Саше отчаянно хочется раздвинуть ноги шире. Романов дрочит с оттяжкой, и член в его руках твёрдый и пульсирующий, предвещающий скорую разрядку. Миша шумно втягивает носом воздух, коротко толкается в принимающую руку и воспоминания о прошлой ночи слишком свежи, чтобы Саша не думал о том, что он мог бы так же хорошо двигаться внутри – имеющие его пальцы, подстраивающиеся под темп бёдер, способствовали полному погружению в фантазии и доводили до неизбежности. Он забывает сглатывать, почти давится, не знает, куда себя деть, а Миша… Миша с его отзывчивости и податливости по-настоящему дуреет. Упивается моментом, чувствуя Сашу как никогда полно и ярко, и, черт возьми, как же ему этого не хватало. Никогда не хватит. Медленно выдавливает из него удовольствие, ощущая каждую, даже самую малейшую реакцию на свои касания. Чувствует каждое напряжение мышц, каждый сорванный вздох и каждую нарастающую волну дрожи в бёдрах – это всё неизменно волнует что-то глубоко в сердце. Волнует так бесконечно сильно, как может только Петербург. Одно лишь осознание, что Саше настолько хорошо в его руках, доводит до предела быстрее, чем умелая ладонь на члене. Мишу распирает, он так доволен, и Романов слишком тонко чувствует его на всех уровнях, чтобы не заметить, насколько поменялась тональность прикосновений. Саша не понимает, откуда у Миши столько искреннего восторга от банальной возможности засунуть в него пальцы (будто он не делает это на протяжении ну всех последних веков, серьёзно). Но, если вдруг Саша никогда не пробовал долго и сосредоточенно дрочить перед зеркалом, изучая каждый сдвиг хмурых бровей; не прослеживал частый взлёт груди от распаляющего жара; не наблюдал, как невольно втягивается худой живот, как срываются стоны с приоткрытых губ, а движения становятся нетерпеливыми и невозможно резкими; то никогда не видел себя таким. А Мише всегда слишком ясно видны эмоции на его выразительном лице, и пальцами так удобно контролировать их, превращая Сашу в сплошной хаос. Миша мог бы часами на это смотреть, не отводя взгляда, особенно сейчас, когда не было ни сил двигаться, ни желания спешить. От друг друга не хотелось отрываться, хотелось дарить заботу, безграничную любовь и ласку в каждом осторожном касании. Чувствовать близость как можно дольше, лелеять и оберегать, пока день вновь не закрутит в бесконечной суматохе, принося в повседневность новые обязательства и проблемы. Время вязко растягивалось, туманило разум, и весь их крошечный мир в этот момент сжался до пределов одной кровати. Сосредоточился только на них двоих. Наслаждение, всё нарастающее и накатывающее, неумолимо доводит до края и Саша не выдерживает первым. Когда пальцы входят до упора, бьют по простате, а костяшки так удачно проходятся по горячим от возбуждения стенкам, делая своим трением невообразимо хорошо, он сдаётся, а Миша не препятствует. Саша в последний момент тянется к его губам, тычется в них бездумно, не имея сил даже на то, чтобы скользнуть языком в подобие ласки. Всем нутром требует чего-то заземляющего и во всей этой душевной неразберихе, единственной неизменной опорой остаётся Миша, что принимает его глухой стон, срывающийся на всхлип. Всё, что он только мог чувствовать, все эти сладкие ощущения с небывалой остротой сосредотачиваются в паху. Тело прошибает импульсом, бегущим штормовой волной от бёдер вдоль спины, и его выгибает. Саша машинально обхватывает член Москвы крепче, размашистыми движениями проходясь от основания до головки, стараясь довести и его тоже, утянуть следом за собой, подарить те же эмоции, что получает он. Московский шумно дышит от узости ладони, его грудь, беспорядочно вздымающуюся, Саша чувствует как свою собственную. Миша сдавленно полустонет в плотно сжатые губы, порывисто поддаётся навстречу и всё, что успевает дойти до Саши сквозь бушующий оргазм – они сейчас испачкают простынь. Он тут же накрывает головку, чуть сжимая, и семя пачкает пальцы с каждым толчком. Миша испускает низкий, удовлетворённый скулёж, когда Саша продолжает удерживать член, выдавливая из него удовольствие вместе с остатками спермы, стекающей по стволу. Болезненное напряжение – изводящее, копившееся всё это время в возбуждённом члене, – уходит с каждой излившейся каплей. Саша дрожит от столь желанного облегчения и ноги сводит судорогой. Кончики пальцев блаженно поджимаются, и всё становится просто пустым. Неосязаемым. Сознание отрывается от тела, от мира, от реальности, и от количества обрушившихся на голову ощущений в ушах стоит оглушающий белый шум. Оргазм этот спокойный, расслабляющий, дарящий полное внутреннее удовлетворение и покой. Не распаляющий до буйной безудержности, а посылающий волны тепла по телу и заставляющий всё внутри сжиматься в тягучем спазме. Оргазм у Саши интенсивнее из-за стимуляции простаты и накрывает Романова в разы сильнее. Он ловит его отголоски и содрогается, плавясь в приятной неге. Миша, сам едва отошедший, поглаживает Сашу второй рукой, всё ещё обхватывающей плечи. Сразу пальцы не вынимает, прекрасно зная, что Саша не любит чувствовать пустоту внутри сразу после секса. Ему, крайне разнеженному и чувствительному в такие моменты важен контакт, нужно время, чтобы осознаться и прийти в себя. Так что Миша двигает одними кончиками, совсем едва. Не так, чтобы от сверхстимуляции стало неприятно, а чтобы удовлетворяющая наполненность была ощутимой. Выжидает немного и только потом вынимает, заставляя невольно нахмуриться. Саша, находящийся за гранью, едва находит силы отстраниться, чтобы хоть немного перевести дух и вернуть сердцу привычный ритм, но Миша сердцу легче никогда не делает – потерянно следует за ним, трепетно жмётся к покрытой испариной груди и вновь ловит припухшие губы, оставляя на них прикосновения такие мягкие, что хочется очень по-детски ныть. Саша не может не ответить на них. Целуются неспешно, со всей переполняющей благодарностью. Скромно, но крепко, будто снова в середине девятнадцатого века по углам Зимнего Дворца прячутся, а не валяются лениво в общей постели, разделив на двоих историю, которой пошёл третий век. Но Мише же неймётся. Поддаётся вперёд, бодает игриво и так тепло улыбается. Пробуждает внутри что-то настолько сокровенное, что Романов не может не улыбнуться в ответ. Светлая чёлка прилипла ко взмокшему лбу, и Саша зарывается в неё, убирая волосы чистой рукой. Так гораздо проще разглядывать любимое лицо. Такое умиротворённое, неизменно красивое и возрастом почти нетронутое. Тёмные синяки под глазами, перманентно обитающие у Миши на лице, даже кажутся светлее на пару тонов. Может потому, что выспался. А может потому, что глаза блестят настолько ярко. Саша не удерживается, ласково ведёт по носу кончиком мизинца, прослеживая едва различимый рисунок кротких веснушек, переходящий на щёки. Миша его забавы не прерывает. Только бедро поглаживает и смотрит как-то уж слишком вдумчиво из-под полуприкрытых век. Он не произносит вслух, даже не шепчет – двигает одними губами, едва размыкая, и в этом так просто прочитать крохотное: «Люблю тебя». Сердце пропускает удар и стучать заново капризно отказывается. Миша невозможный. Бесчестный и совершенно невыносимый. Щёки густо краснеют и пылают почти лихорадочно. Саша сводит тонкие брови и губы поджимает – всегда так делает, когда смущается. Нежный утренний Миша со своими признаниями добивает сильнее, чем все те непотребства, которые они творили до этого. Саша уже приоткрывает рот, чтобы произнести что-то хоть отдалённо похожее на чувственный ответ, способный выразить всю бесконечную глубину его любви и преданности, как вдруг прерывается широким зевком – таким внезапным, что даже воспитанно прикрыться ладонью не успевает. Замирает и поражённо хлопает ресницами ещё несколько секунд, пытаясь осмыслить произошедшее невежество. Со стороны Миши слышится несдержанный и совсем неподдерживающий хохот. Ну вот. Саша досадливо цокает и недовольно откидывается на подушку. Чужое веселье наблюдает с осуждением и сам себя ругает. Такой красивый момент своим зеванием испортил. Но Миша его ответ и не требует, он и так всё прекрасно знает – чувствует в каждом касании и каждом поцелуе. Понимает по одному вскользь брошенному взгляду и смущённому виду. Ему одного осознания, что Саша всё ещё рядом, достаточно, чтобы увериться в полной и безоговорочной взаимности. Московский потягивается, с довольным кряхтением разминая затёкшие мышцы, и привстаёт на локтях, рассеяно оглядываясь. С удивлением обнаруживает, что они всё это время, оказывается, лежали немного наискось. Миша как всегда спал, свободолюбиво раскинувшись на обе половины, а Саша, видимо, во сне к нему прибился, чтобы ненароком не спихнули и погрели заодно. Романов рядом беспокойно возится, понимая, что так некстати заляпал и простынь, и живот. Кожа липкая и потная, а по внутренней части бёдер щекотно течёт, оставляя мокрые пятна на постельном белье, отчего становится совсем неуютно, но сил что-то с этим сделать нет совершенно. Тело, налитое тяжестью, ощущалось неподъёмным. Вместе с послеоргазменной негой, подарившей блаженное расслабление, по венам растеклась вязкая усталость, утягивающая в сон. Саша моргает тяжело и старается держать взгляд осмысленным, хотя то и дело плывёт, не концентрируясь ни на чём конкретном. Но, кажется, он и правда согрелся, да и поясница совсем не болит. Спасибо животворящему массажу, их забывчивости и ЖКХ за отсутствие отопления. Миша снова тянется через него к тумбочке. Рыскает по ней, что-то роняет с глухим звуком и матерится себе под нос. Саша, как главный владелец нежного слуха в этом доме, почти глаза закатывает, но грубость решает пропустить мимо ушей, слишком уж ленно языком ворочать. Миша возвращается уже с салфетками – влажными и сухими. Какие они, всё-таки, предусмотрительные. Первым делом, бережно подхватывает Сашину руку, тщательно вытирая. Так сосредоточенно, даже хмурится немного и ладонь крепче сжимает, непроизвольно поглаживая. Романов на это невольно залипает, отчаянно сдерживая желание потянуться, чтобы разгладить складку меж светлых бровей. Саше вдруг думается, что как же всё-таки успокаивающе и надёжно осознавать, что даже если ты заснёшь в самом отвратительном месте и самом непрезентабельном виде, Миша всегда позаботится, поднимет, поможет привести в порядок не только тело, но и сметённую душу. Миша – твёрдая опора и поддержка. Рядом с ним всегда справляться легче. Даже если справляться в основном приходится с тем, что сам же Миша натворил, но это мелочи. Московский ласково проходится по нежной коже, стирая семя и холодную смазку с тела. Саше после этого даже дышится спокойнее. Утро получилось действительно добрым. Или не утро. Сколько там вообще времени, кстати? Миша, обтерев себя порывистыми и спешными движениями, на его слипающиеся глаза только головой влюблённо качает и, словно поняв безмолвный вопрос, тихо отвечает: – Спи дальше, Саш, ещё рано. Ну как рано... по меркам Петербурга за подъём в такое время и репрессировать не стыдно. Романов не удерживается, проигрывая и успокаивающему тону родного голоса, и своему измождённому состоянию. Прикрывает глаза, машинально натягивая одеяло, и съёживается под ним, уткнувшись в Мишину подушку, как нахохлившийся воробей. Со стороны посмотришь, будто и не будили. – Сполоснуться надо... – протягивает он неразборчиво, вяло шевеля губами. В конце едва ли не вздыхает, не выдерживая груз тяжести вечно суетного мира, требующего от него непосильно много. Вот сейчас придётся отлипать от Миши, подниматься с пригретого места, тащиться в ванную, собирая по дороге все углы... Саша грузится, утопая в недовольстве, пока не чувствует, как его начинают неспешно поглаживать по тёмным кудрям, рассеивая плохие мысли. – Полежи пару часов, ничего не случится. Саша на это предложение только протяжно мычит – то ли соглашается, то ли протест выражает. Забавный. – Мы простынь испачкали, – всё-таки выносит неутешительный вердикт спустя недолгое молчание. Миша, честно признаться, уже и не думал, что он заговорит, – я не могу спать на грязном. Московский, на такой невинный каприз, только тепло улыбается. – А встать можешь? Саша задумывается над этим со всей серьёзностью, так обстоятельно, как не анализирует даже русскую классику под бокальчик полусладкого. – ...Могу полежать и на грязном. Москва с этого по-доброму прыскает. Ничего другого от Романова и не ожидалось. Хотя если бы он встал, Миша честно постель перестелил. Саша чувствует, как проминается матрас, слышит рядом с собой тихое шуршание и следующие за этим удаляющиеся шаги. Судя по глухому хлопку и наступившей тишине, окно Миша всё-таки закрыл, напрочь отрезая их от остального мира. Даже плед откуда-то материализует. Укутывает Сашу со знанием дела, до самого подбородка, и наконец-то укладывается рядом. Тянет к себе, на другую половину кровати, без мокрых пятен на простыне, и сам двигается ближе к краю. Благородно временит, пока Романов с удобством не устроится на новом месте, а потом нагло подлезает под руку и жмётся к тощему боку так, словно места комфортнее во всём мире нет. Пристраивает голову на мерно вздымающейся груди, притирается щекой и притихает. Ждёт, когда обратят внимание – понимает Саша сквозь лёгкую дрёму и посмеивается с его невысказанной просьбы, больше похожей на детское требование. Но радовать Мишу совсем не сложно. Обнимает за широкие плечи с глубоким внутренним довольством и неспешно поглаживает, зарываясь второй ладонью в светлые пряди – этого достаточно, чтобы Миша разомлел и податливо растекся под его руками, ощутимо давя своим весом на худое тело. Но Саше не тяжело, он всегда его удерживал. И удержит, если понадобится. Как же от этого осознания спокойно засыпается. Официально день ещё не наступил и, с молчаливого согласия вселенной, не наступит, пока Александр Романов не откроет глаза с осмысленностью. Но даже не начавшись… Выходной уже был замечательным.