***
Село возникает неожиданно. На лунной белизне длинной, пологой балки появляется ряд белых мазанок с изгородями, плетнями, зарослями вишенника на межах. Местами мирно светятся окна, на улице — урчание машин и голоса. В селе свои. Правда, Сережу немного удивляет такая идиллия под носом у немцев. Но ведь это тылы. Полки наступают неплохо, впереди танки, артиллерия, чего им бояться? Дорога катится вниз; дребезжит, грохочет повозка; Бога и всех чертей поминает бедолага раненый. Даже второй, что поспокойнее, и тот поднимается на локте под шинелью. На его белом, неестественно ощетинившемся лице отчетливо проступает гримаса страдания. Они быстро спускаются по отлогому склону и, проехав короткую, обсаженную вербами гать, сворачивают в улицу. Но по улице не проедешь. Впереди, перегородив дорогу, урчит многосильный «Студебеккер». Из приоткрытой дверцы кабины высовывается шофер, привычным движением руля он помаленьку сдает назад. У плетня спиной к повозке кто-то в полушубке командует нервным осипшим голосом, но суть приказов ни Аня, ни ездовой, ни Сережа понять не могут, и решают отправиться дальше. Ездовой огревает конец и, объехав «Студебеккер», мчится по улице. Сережу выворачивает. Его мокрая от крови нога уже омертвела, боль от раны и мороза клещами пронзила измученное тело. Желание упасть на дороге и смириться с участью накрывает его с головой. Он судорожно прикусывает ладонь, всеми силами пытаясь сохранить себя в сознании. А в селе так по-вечернему уютно и мирно, что ему даже становится страшно. С все возрастающей тревогой он предчувствует, чем может кончиться такая идиллия. На повороте улицы они чуть не сбивают нескольких бойцов. Спасаясь от коней, они руганью вскакивают на завалинку хаты. Один прижимается к плетню, и по новой цигейковой шапке на голову, а скорее по сумке на боку Сережа узнает в нем командира. Неожиданная надежда вспыхивает в нем, и он хочет остановить подводу, но командир останавливает ее сам — в ярости хватает уздечки коней и заворачивает их поперек улицы. — Стой! Голос его злой, властно-нетерпеливый, пожалуй, некстати такая встреча. Впрочем, к черту этикет, если в тылы прорвались танки. Но, прежде чем Сережа успевает раскрыть рот, чтобы сообщить ему об этом, человек строго спрашивает: — Кто такие? — Да раненые! Не видите разве? Из девятого батальона, — отвечает Аня. — Товарищ командир, — говорит Муравьев, — надо как-нибудь передать в штаб, в разведотдел. Комдиву. В степи недалеко отсюда танки. Немецкая засада. Командир выслушивает это с мрачной затаенностью. Потом подходит к повозке, заглядывает в нее и, будто не слыша Сережиных слов, тоном, исключающим возражения, приказывает: — Слезть всем! — Да вы что? — вскакивает на передке Аня. — Вы что: тут тяжелораненые. — Санинструктор, да? Ко мне санинструктор! — не принимая Аниных слов, готовясь идти, командует командир. — И раненый, — указывает он на Муравьева, — тоже. Откуда-то возле него появляется автоматчик, теперь их уже двое. Командир стоит в двух шагах от них, грозный и неумолимый, как генерал. Сережа всматривается в его плечи, стараясь определить воинское звание, но там ничего не поймешь. Вверху сияет месяц, и ему не видно также и затененного шапкой командирского лица. Но он чувствует, что лицо это, в любом случае, добра не предвещает. — Повторяю: санинструктор и Вы, — вновь кивает он в Сережину сторону, — следуйте за мной. Ничего не поделаешь. Тихо выругавшись, Аня первая соскакивает с передка. Неохотно покидает свое место ездовой. Держась за края повозки, слезает и Муравьев. Командир ступает вперед. — Марш, в помещение. За ней идет ездовой, а следом за ним, хватаясь за изгородь, на одной ноге, прыгает Сережа. Возле повозки с двумя ранеными остается автоматчик. Командир ведет всех через двор, затем в темные сени и открывает дверь в хату. На оконном косяке тускло горит коптилка, окна завешены каким-то тряпьем. Несколько малышей пугливо бросаются на печь, и вскоре из-за каминка появляются их любопытные лица. — Прошу документы, — говорит командир, подходя к коптилке, и оборачивается. Сережа оглядывает его плечи — вот тебе и на. На погонах четыре посеребренных звездочки и один просвет — всего лишь капитан, а держит себя, как генерал, не меньше. Столько напускной строгости. — Пожалуйста! — с готовностью, но и с подспудным вызовом говорит Аня и лезет за пазуху. Сдерживая в себе неуместный тут гнев, Муравьев нащупывает под шинелью нагрудный карман и достает удостоверение. Ездовой их, довольно пожилой, с крестьянским лицом дядька, неторопливо распоясывается и долго копается в складках одежды, пока находит аккуратно завернутую в бумагу красноармейскую книжку. Минуту капитан молча изучает их документы. На его чернявом лице непреклонная строгость службиста. Но вот, наконец, он поднимает лицо и обводит всех придирчивым взглядом и останавливает его на Сереже, который, сутулясь в полумраке, часто моргает, проводя по лбу тыльной стороной ладони. — Двойная фамилия? — Да, — сухо отвечает тот. — Где вы видели танки, Муравьев-Апостол? — спрашивает он у красноармейца, нарочито акцентируя внимание на его необычной фамилии. — В кукурузе. Километра за три отсюда. — Кому вы о том доложили? — Кому тут доложишь! — запальчиво опережает Муравьева Аня. Она так вольно держит себя перед этим придирой капитаном, будто он и вовсе никакой не начальник. — Только Вам, — тихо, чувствуя пресловутое бессилие в конечностях, хрипит Муравьев. — И чтобы больше никому! — строго говорит капитан. — Поняли? А то панику мне развели! Как в сорок первом. Я вам покажу танки! — заканчивает он нелепой угрозой. — Причем тут паника! — дерзко бросает Аня. — Мы докладываем. Что мы, на всю улицу кричим, что ли? Капитан выслушивает ее слова и оставляет их без ответа. Обращается он лишь к Сереже: — Вы поняли, младший лейтенант? А теперь марш отсюда! — строго приказывает командир и добавляет чуть мягче: — В третьей от церкви хате сбор раненых. Помолчав, Муравьев, Аня и ездовой нерешительно направляются к порогу и, ощупывая холодные стены в темных сенях, выбираются во двор. Морозный снег поскрипывает под ногами. — Ну и черт с ним! Поехали. О раненых надо подумать, а то каюк, — говорит Аня и направляется к повозке.***
Хата санчасти приветливо встречает их огнями в двух окнах, курящими солдатиками и песней. Кто-то во все осипшее горло натужно тянет под нестройный басовистый гул нескольких струн гитары. Знака и флажка на хате нет никакого. Во дворе также ничто не свидетельствует о наличии тут санитарной части. Но, как говорил капитан, это третья хата от церквушки, что скромно сереет невдалеке побеленными стенами, и Аня останавливает коней. Ездовой соскакивает на снег, слезает с передка и девушка. Сережа также вываливается с подводы. Песня и гитара сразу обрываются. Под потолком висит плотный слой дыма, и в углах царит не побежденный коптилками мрак. Резкий запах свежих бинтов, крови и прокисшая вонь шинелей бьют в нос, тем самым, однако, убеждая, что хатой они не ошиблись. Сережа, вглядываясь в лица раненых, замечает молодого солдатика со светлыми волосами, сидящего в далеком углу. Укутавшись в шинель, он, скорее всего, и не имеет желания обращать на вошедших внимание. Далее замечает гитариста. Вытянув на кровати у порога обмотанную бинтами ногу, он замирает с гитарой в руках и, сверкнув озорными глазами, упирается взглядом в Аню. В углах на соломе сидят еще раненые. Кто-то чуть не до пояса перевит бинтами — и грудь, и голова, — должно быть, обгоревший танкист. — Кто старший? — с ходу бросает Аня. Гитарист, не выпуская гитары и не сдвигая с места раненой ноги, всем корпусом разворачивается к Ане. Под накинутой на плечи курткой десантника тихо побрякивает связка медалей. На потолке замирает большая изломанная тень. — Старший? Был, да весь вышел. Хочешь — буду я? — Обойдемся без самозванцев. А ну слазь! — Аня бесцеремонно дергает его за рукав. Куртка сползает — на погонах сержантские нашивки. — Тяжелых положим. Где санитары? — Стоп, девка! Не трогай! Я контуженный! — паясничает гитарист и, сменив тон, с силой бьет по струнам. — Санитары! Эй, санитары! Откуда-то из-за перегородки, откинув одеяло, выходят двое в неподпоясанных шинелях. Один высокий и худой старик, второй – мясистый паренек с потускневшими глазами. Мешковатые, видно, недавно мобилизованные дядьки. — Тяжелых внести! Живо! — чувствуя себя начальством, приказывает гитарист и тычет в санитаров пальцем. — Ты и ты! Давайте! Через минуту из раскрытых дверей вкатывается облако холода — санитары вносят раненых. Аня укладывает обоих на койку и укрывает рваной шинелью. — Полежите до завтра. Утром в госпиталь отправка. Доктор сказал. Один их них, видно, уже доходит — глаза полузакрыты, нос заострился, из опавшей груди слышен трудный пузыристый хрип. Второй прерывисто стонет, борется с муками и, повернув набок голову, безучастно оглядывает людей. — Браток, сверни закурить, — обращается он к сержанту-гитаристу. — В кармане там, браток… И бумага… Сержант с готовностью откладывает гитару. — Пожалуйста, отец. Это можем, пока руки целы. Откуда будешь, землячок? — Воронежский я. Раненый сводит челюсти, будто глотает слюну. Взгляд его мечется по темному потолку хаты. — Ну, так почти земляки. Что Воронеж, что Ростов — одна Россия. На, потяни, полегчает, — участливо обещает сержант и спрашивает: — Пехота? — Пехота, — выдыхает затяжку раненый и жадными губами снова ловит цигарку. Сережа, обреченно вздохнув, поворачивается в сторону печки. В душе его таится надежда терпеть боль лежа. Прикрыв глаза и сделав шаг, он натыкается на поднявшегося с пола светловолосого паренька. Теперь он видит его хорошо: солдат, лет двадцати, в двубортной серой шинели, с отложным воротником. На плечах — полевые погоны с малиновым кантом и одной посеребренной звездочкой, видно — младший лейтенант. «Того же звания, что и я» — подмечает Муравьев. Тем временем, незнакомый Сереже младший лейтенант, отшатнувшись, пытается держать себя уважительно и, решительно выпрямившись, протягивает руку в качестве приветствия: — Миша. Муравьев не остается в долгу и тоже протягивает руку. Рукопожатие получилось сдержанным, поскольку Сережа все норовит опереться о какую-нибудь поверхность — нога болит невыносимо. — Сережа, — устало говорит он в ответ и, чуть опустив лицо, с предвзятостью спрашивает: — Дезертировал? Тот лишь усмехается: — С чего выводы такие? — щурится и с возмущением указывает на дверь: — Там, на улице, обмениваются сигарами остатки моего взвода. — Аа-а, — вымученно тянет Сережа и улыбается, всем своим видом показывая нежелание продолжать диалог. Миша это замечает и, отойдя в сторону, кивает на место, где ранее сидел сам. Он не альтруист, но видит, с каким трудом его новый знакомый перемещается. Он хмурит брови, заметив раскисшие от снега бинты, которыми перевязана Сережина нога. Из дальнего угла до его ушей доносится тихое гитарное, не особо мастерское унылое бряканье. Отрешенным взглядом Миша наблюдает за Сережей, которому с большим трудом удалось пристроить свое пронизанное колющей, ноющей, острой и бог весть какой болью тело в удобное положение в углу. Вздохнув, Миша направился к Муравьеву и накрыл его своей шинелью. Более они не контактировали. Сережа, обмякнув, провалился в черную, удушливую бездну беспокойного сна.