***
Вкусно пахнет отварной картошкой и мясом. Аня, склонившись над казанами, раскладывает картошку в котелки, миски и даже пустую каску, которую, присев на корточки, держит перед ней широкоскулый боец-узбек. Миша, медленно идя в сторону Муравьева, отряхивает гимнастерку от соломы и шерсти. Его склоненная тень накрывает Сережу, словно уют родного дома. Хлопцы отовсюду глядят на него. А он, кажется, безразличный ко всему здешнему, полнится чем-то своим — непонятным и запутанным и опускается рядом с Сережей. Гитарному бряканью рядом с ними теперь сопутствует уже и грубый мужской голос:Первая болванка попала в бензобак. Выскочил из танка, сам не знаю к-а-ак…
— А ну прекрати трень-брень! — строго приказывает от печки Аня. — А можно я попробую? — доносится из темноты голосок молодого санитара. Сержант, набычив голову, с полминуты в неистовом недоумении смотрит на него, будто решая, стоит ли всерьез воспринимать произнесенные им слова. — А ну, а ну! Изобрази-ка… Ну! — неожиданно решает он и отдает гитару. Санитар осторожно берет ее, устраивает на коленях и, тихо перебирая струны, левой рукой подвинчивает шурупы. Делает он все не спеша. Все с затаенным вниманием следят за ним. Тяжелораненый на койке поворачивает набок вспотевшее лицо и с мучительной обреченностью в расширенных глазах также следит за пареньком. Похоже, он ждет чего-то, и это ожидание на короткую минуту словно притупляет его страдание. С девичьим любопытством коротко оглядывается Аня и улыбается. Санитар быстро настраивает гитару и начинает сноровисто перебирать струны. Знакомый Муравьеву мотивчик наполняет сумеречную тишину хаты:Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают. В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь. Как я люблю глубину твоих ласковых глаз, Как я хочу к ним прижаться сейчас губами… Темная ночь разделяет, любимая, нас, И тревожная, черная степь пролегла между нами…
Раненые притихли, ни один не вякнет ни слова — слушают. Сержант, видно, тоже теряет свое грозное намерение. Кто-то в углу вздыхает, потом всхлипывает — ага, плачет. Кажется, тот самый перебинтованный танкист. Ну да что же ты сделаешь! Что вы все тут, в этой хате, можете сделать, кроме как терпеть боль? Кто больше, кто меньше, кто на день-два, кто на долгие месяцы. Ожоги будут болеть до самого конца, пока не заживут начисто, — нет худшей боли, чем от ожогов. Там, в степи за Васильковым, наступают, окружают, отбивают атаки, освобождают села и станции, а вы тут — сплошная концентрация боли. И потому плачь, боец, не стыдись.Верю в тебя, дорогую подругу мою, Эта вера от пули меня темной ночью хранила… Радостно мне, я спокоен в смертельном бою: Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось…
Царящая вокруг атмосфера окутывает Сережу, словно теплый плед, и он безмолвно утопает в свою память. Странно, что всем воспоминаниям, оживающим в памяти, присущи две особенности — в них неизменно царит тишина, и даже если в реальности было иначе, сейчас впечатление таково. Беззвучные видения, говорящие с Муравьевым взглядами и жестами, молча, без слов, — их молчание потрясает до глубины души. Он невольно хватается за рукав, чтобы не сгинуть в этой манящей неге, в которой жаждет растаять его тело. Именно тишина картин минувшего пробуждает печаль – огромную, растерянную меланхолию. Всё это было… но не вернётся. Ушло, осталось в другом мире. На казарменных плацах эти картины вызывали мятежную, необузданную тоску. Они были тогда ещё связаны с Муравьевым, они принадлежали ему. Картины являлись с солдатскими песнями, которые он пел вместе с другими ротными, шагая меж зарей и черных контуров леса на учебный полигон. Были ярким воспоминанием, жившим в нём и приходившим изнутри. Здесь же, в эпицентре военных действий, он эти воспоминания постепенно теряет. Изнутри они более не являются. Воспоминания стоят далеко на горизонте — видением, загадочным отблеском, терзающим его, пугающим и безнадежно любимым. Они сильные, и тоска у Сережи тоже сильная… но до этих воспоминаний не добраться, он знает. Они столь же несбыточны, как и надежда стать генералом. И даже если ему вернут ландшафт его юности, он все равно ничего толком сделать не сумеет. Неуловимые, загадочные силы, шедшие от ландшафта к нему, возродиться не смогут. Очутившись в этом ландшафте, он будет бродить там, вспоминать, любить этот ландшафт, приходить в волнение при взгляде на него. Но это будет сродни задумчивости перед фотографией погибшего товарища — его лицо, и дни, проведенные сообща, наполняются в воспоминании обманчивой жизнью, только вот это не он сам. Той связи, что соединяла Сережу с ландшафтом, уже не будет. Ведь притягивало его не сознание его красоты и настроя, а общее для всех солдат чувство братства с вещами и событиями их жизни, которое обособляло их и постоянно делало мир родителей слегка непонятным; ведь каким-то образом они всегда были мягко им заворожены, преданы его власти, и самая малость неизменно уводила их на путь бесконечности. Может статься, то была лишь привилегия юности, они еще не видели пределов, не признавали, что все и вся имеет конец; в крови жило ожидание, сплавлявшее их воедино с бегом дней. Сегодня же Сережа будет бродить в ландшафте своей юности как чужой. Реальность сожгла его: он знает отличия как торговец и необходимости, подобно мяснику. В нем больше нет беспечности, он до ужаса равнодушен. Пусть даже он очутится там, но будет ли он жить? И как бы он не пытался совладать с собой, его вновь начинает клонить в расслабляющую сладость дремоты. Он чувствует: не надо поддаваться ей… нельзя, мало ли что… Сквозь сонливую негу, с тревогой в душе, Сережа хочет уведомить об опасности в степи. Дышит прерывисто, пытаясь сформулировать мысль, но постепенно сон осиливает все — и заботу, и тревогу, и его боль в ноге…Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи… Вот и сейчас надо мною она кружится. Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, И поэтому, знаю, со мной ничего не случится…¹
¹«Темная ночь» — лирическая песня, написанная композитором Никитой Богословским и поэтом Владимиром Агатовым в 1943 году для фильма «Два бойца».