Красные гвоздики

Миша устало спит, уронив на Сережину грудь светлую голову и тихо посапывает в нос — по-домашнему мирно и сладко. Кругом успокаиваются раненые. Шум в хате постепенно утихает. Густо, не продохнуть, воняет шинелями, потом, бинтами. У Муравьева сильнее начинает болеть нога. Уснуть он уже не может и молча глядит на своего спящего товарища. Подобным образом он пытается абстрагироваться от умения мыслить и думать. Это умение его выматывает и причиняет изнуряющую боль в виде хронической усталости, потому что мысли его — глина, их месит смена дней: они добрые, когда он на отдыхе, и мертвые, когда он под огнем. Сплошные воронки, что снаружи, что внутри. Таковы все, не он один. Что было раньше, не в счет, да все и вправду уже забылось. Различия, созданные образованием и воспитанием, почти стерлись, едва-едва заметны. Порой они дают преимущество в использовании той или иной ситуации, но, с другой стороны, наносят ущерб, вызывая комплексы, которые приходится преодолевать. Именно оттого Матвей — двоюродный брат Сережи, раздавленный под гусеницами ревущего танка в сорок втором, услыхав о вражеской атаке, в безумной спешке хлебал гороховый суп с салом. Он ведь не знал, будет ли жив часом позже. Семейство Муравьевых долго спорило, правильно он делает или нет. Артамон, являющийся для Сережи вторым двоюродным братом, не одобрял, говорил, что надо учитывать риск ранения в живот, ибо при полном желудке оно опаснее, чем при пустом. Вот такие у них проблемы, и к ним они относятся всерьез, да иначе и быть не может. Жизнь здесь, на пределе смерти, чудовищно прямолинейна, ограничивается самым необходимым, все прочее спит беспробудным сном; в этом их солдатская примитивность и вместе с тем спасение. Будь они сложнее, давно бы сошли с ума и погибли. Тут как в арктической экспедиции — любое проявление жизни должно служить лишь самосохранению. Все прочее отброшено, так как понапрасну отнимет силы. Все остальные проявления впали в зимнюю спячку, жизнь лишь постоянно начеку перед угрозой смерти. Смерть сделала из солдат мыслящих животных, чтобы дать им оружие инстинкта, пропитала их тупым безразличием, чтобы они не сломались от ужаса, который обуял бы их при ясном, осознанном мышлении. Смерть пробудила в них чувство товарищества, чтобы они убереглись от бездны одиночества. Смерть наделила их равнодушием дикарей, чтобы они, вопреки всему, ощущали каждое мгновение позитивного и сохраняли как резерв против натиска Ничто. Вот так они и ведут замкнутое, жестокое существование на самой поверхности, и только изредка какое-нибудь событие бросит искру-другую. А тогда наружу вдруг вырывается пламя тяжкой, жуткой тоски. Эти опасные мгновения показывают им, что приспособленность все же искусственна, что она не покой, а острейшее стремление к покою. И ночью, очнувшись от сна, весь под впечатлением и во власти наплывающих образов, с ужасом ощущаешь, сколько хрупка опора и грань, отделяющая их от тьмы, — они крохотные огоньки, утлыми стенами кое-как защищенные от бури распада и бессмысленности, в которой светят и порой едва не тонут. Когда приглушенный гул битвы кольцом смыкается вокруг, они сжимаются в комок и расширенными глазами всматриваются в ночь. Лишь сонное дыхание товарищей дарит толику утешения, и вот так они ждут утра.

***

Сережины беспокойные думы прерываются взрывом, затем другим. Внутренности у него превратились в лед. Его глаза расширились, лицо стало молочно-желтым. Его обдает холодом, снежная пыль сыплется на лицо и за шиворот. На спине — самый обычный песок треплется, будто скопление сороконожек. Сережа грубо отталкивает от себя Мишино тело, вскакивает и чуть было не вскрикивает от резкой боли в ноге. Судорожно бегает взглядом по помещению в надежде ухватиться за что-то, что успокоит его и даст эмоциональную опору. В хате почти уже светло, за окнами — раннее рассветное утро. На полу удивленные лица людей. Возле кровати, обхватив голову, согнулся сержант. С потолка осыпается перемешанная со снегом штукатура. Кажется, под самым окном гремит новый взрыв. В окно врывается туча снега с землей. Мелкие осколки стекла, дробью осыпая раненых, оседают на складках шинелей. Невольно отшатнувшись от взрыва, Сережа окончательно лишается сонливого замешательства и пугается — где Миша? Но Миша рядом, он также недоуменно моргает заспанными глазами и спрашивает: — Не понял? Бомбежка, а? «Нет, Миша, не бомбежка и даже не обычный огневой налет», — судорожно думает Сережа. Это другое. Сережа боится его, этого «другого», от одной мысли о нем у него холодеет в груди. Слышится как рвутся снаряды дальше, в огородах. Там кто-то яростно матерится — слышны испуганные выкрики, топот бегущих ног. Что-то там происходит неладное. А Муравьев с душевной дрожью вслушивается в эту сумятицу звуков и — пропади оно пропадом, это вчерашнее предчувствие — оно оправдывается. В промежутках между разрывами откуда-то издалека доносится тяжелый прерывистый гул танков. Наверно, другие также что-то уже слышат. Сержант, за ним Аня и Миша бросаются к вдребезги разбитым взрывами окнам. С болезненными стонами, на одной ноге, подходит к ним и Сережа. Еще кто-то припадает к окну. Вот так картина. Самая противная и страшная изо всех картин на войне — драп. По улицам, по огородам, мимо их хаты и дальше одиночками или группами бегут из села люди. Бешено несутся кони, разбрасывая скатами снег, по одной мчатся машины. Видно, все, кто был тут, ринулись за околицу, мимо разбитых осколками мазанок, перепрыгивая через плетни, падая и вскакивая. Неподалеку на улице пылает разнесенный взрывом «Студебеккер». Возле опрокинутой повозки, издыхая, бьется головой о дорогу конь. Там и тут рвутся снаряды. Но люди в помещении уже не обращают внимания на них — они всматриваются вдаль, за село. По отлогому склону из степи ползут в село танки. Взрыв отбрасывает на пол. Хата приподнимается и оседает. Кажется, рушится потолок. Сухим пыльным смрадом забивает дыхание. Кто-то стонет, кто-то ругается и, вскочив, бросается к двери. — Ложись! Ложись, черт вас побери! — кричит в этом пыльном хаосе Аня. — Сестра! Сестричка! Ой, спаси же!.. Ой! — кричит кто-то в хате. Штукатурка со стен и потолка густо запорашивает головы и спины. Пыль быстро выдувает ветром. Хотя, нет, не ветром — настоящим вихрем, ибо уже ни окон, ни дверей нет. Дверь, очевидно, раскрыта, и на пороге распласталась неподвижная фигура. Это их санитар, что часами ранее играл на гитаре. Над углом, в потолке, пролом с дыркой наружу. В ней курится снег, и под ними, внизу, на соломе, слепо мечется обвязанный бинтами летчик. Коленями и локтями он толкает, тормошит соседа: — Эй, товарищ! Товарищ! Из-под шинели торчат длинные ноги в кирзачах, они не двигаются. Кажется, его сосед «уже». Но попало в хате, видно, не только ему одному. — Сестра! Сестрица! — причитает кто-то в другом углу. — Надо же что-то делать! — Тихо! Тихо! Ложись! — командует Аня и с треском разрывает очередной перевязочный пакет. Она, с собранными в пучок волосами, без шапки, мечется по хате то к порогу, то к углу, где не унимается обезумевший незрячий летчик: — Где сестра?! Сестра! Аня склоняется над обгоревшим и, безразличная уже к соседу, уговаривает его: — Ладно, ладно. Все будет хорошо. Ты ляг! Лежи! Все будет хорошо. Ее удивительно ровный, сочувственный голос на минуту кое-как успокаивает бойцов. Обожженный нерешительно умолкает. Аня, переступая через людей, подается в другой угол, к перегородке. Там тоже кто-то, надрываясь, стонет. Возле печки поднимается с полу последний санитар — напуганный пожилой человек, и Аня кричит его: — Ты! Бегом за повозкой! Ну, живо! Санитар, пригнувшись, перелезает через труп напарника на пороге и исчезает в сенях. За окном с грохотом мчится подвода. Задворками бегут люди. Трещат разрозненные автоматные очереди. — Сейчас, родненькие! Сейчас! Все будет хорошо. Все хорошо, — приговаривает Аня. Сережа поглядывает на Мишу. Тот лежит возле него и кусает губы, в глазах предельная напряженность. Мрачно взглянув на Муравьева, он улавливает в его взгляде немой вопрос и пытается успокоить дружеским пожатием руки: — Подожди. Подожди немного. Муравьев, пытаясь понять, что именно подразумевает Миша под словом «подожди», с откровенным упреком вглядывается в его лицо. Ждать — самое худшее, что они могут делать. Каждая минута промедления вскоре будет им стоить многого. Но что делать? Запоздалое сожаление о вчерашнем; боль, досада и страх овладевают Сережиными чувствами. Хочется немедля что-то предпринять, кого-то обвинить. Только кто тут виноват? Разве что он сам. Скорчившись на соломе, он вслушивается в канонаду на улице. Рядом — также весь в слухе — Миша. Взрывы прижали их к полу, и они живут болезненно напряженным слухом. Во дворе топот ног, стоны, короткие выкрики. Вдруг, слух улавливает прерывистое дыхание. Муравьев оборачивается — в окне потное, встревоженное лицо. — Эй, славяне, где тут сестра? — А что, повозка? Ага? Давай сюда! Пули и осколки прошивают крышу. Ветром заносит в хату соломенную труху со снегом. Сережа и Миша вбирают головы — видно, немцы все же их доконают. В сенях слышится топот. Сквозь раскрытую дверь, переступив через санитара, вваливается боец в телогрейке. За ним второй с винтовкой за спиной — они втаскивают кого-то в шинели и опускают возле печи. — Сестра! Где сестра? Аня, торопливо забинтовав чье-то окровавленное плечо, по солдатским телам лезет к порогу. — А что вы мне его принесли? — через минуту кричит девушка. — Я не похоронная комната. А ну тащите назад! На потном лице бойца — удивление, почти что испуг. — Как это назад? — тихо спрашивает он. — А так. Не знаете, как? — бросает она и спешит в угол к почти обезумевшему летчику. — Ляг! Ляг! Ну что ты — ляг! — уговаривает его Аня. Боец растерянно стоит возле печи. Муравьеву хорошо видны отчаяние, удивление и испуг, что одновременно отражаются на его заросшем лице. С минуту боец недоуменно вглядывается в труп на полу, потом поднимает рукавицу, чтобы вытереть пот. И в эту же минуту раздается взрыв. Это близко, но все же не так, как в предыдущие разы. На Мишину шинель отскакивает гниловатая щепка от подоконника, а боец с рукавицей, вытирая спиной побелку, быстро сползает на пол. Сережа еще не успевает сообразить, что произошло, как тот, обмякнув, падает на бок, глухо ударившись головой об пол. Изо рта его хлещет кровь. Его напарник бросается в сени. На полу матерится сержант: — Какого хрена мы лежим?! Хватаясь за койку, он неуклюже встает и, неся впереди прямую, как бревно, ногу, поворачивается к Сереже: — Ты, дай автомат! Я им наведу порядок!.. Это так уверенно и категорично, что Сережа сразу, не подумав, отдает ему свой «ППС». Сержант торопливо скачет к двери. Аня кричит из угла: — Подводы! Подводы сюда! Слышишь?! — Не глухой! — долетает уже из сеней. Они снова ждут, припав к забросанному штукатуркой полу. В селе бой. Вовсю гремят танки, бьют их пушки, неистово заливаются пулеметы. Однако что-то там застопорилось — все же, видать, опомнились славяне, зацепились на той окраине и оказывают сопротивление. Только надолго ли? Миша, должно быть, обеспокоен тем же, что и Сережа, так как привстав, выглядывает из-за косяка. Муравьев глядит на него снизу, но на лице товарища ни капельки облегчения. Пожалуй, на этот раз беда обрушилась на них со всей ее неотвратимостью. Вскоре Миша опускается рядом с Сережей коленом на солому. — Ты идти можешь? Сережа шевелит раненой ступней — боль стремительно пробегает по измученной конечности, и он поджимает губы, бросая кроткие взгляды на Мишу. — Понятно… Тогда подводы дожидайся. Я пойду. Там мои люди, — он кивает головой за окно. Миша сдвигает наперед кирзовую кобуру, левой рукой достает «ТТ». Магазин у него неполный. Одной рукой шарит в карманах, достает несколько патронов, неловко запихивает их в магазин. Муравьев также выгребает из своих карманов остатки боеприпаса. Набирается десяток патронов, и он отдает их Мише. Тот решительно поднимается на ноги. — Ну, бывай, Сереж. Он пытается улыбнуться, и в этой его улыбке — проблеск надежды, в которую он и сам слабо верит. Муравьев не хочет быть тут — умирать, так вместе. — Я с тобой. Миша недоуменно смотрит на него, секунду медлит и нерешительно подает правую руку. Сережа встает и, придерживаясь за койку, хромает — ему было бы неплохо на что-нибудь опереться. Миша впереди, поняв его заботы, оглядывается. В углу, у порога, стоит чья-то винтовка, он хватает и сует ее Сереже. Это карабин «токарева» с черной ложей, и Сережа опирается на него, как на палку. Уже с большей уверенностью они перелезают через троих убитых и выбираются на закиданный комьями земли двор. Там их сразу оглушает взрыв, они оба падают, потом Миша, вскочив, перебегает за угол какого-то сарайчика. Там он оглядывается, намереваясь бежать дальше, но Сережа в этом ему не ровня. И Миша, присев за углом, терпеливо поджидает его. Муравьев шарит вокруг глазами — авось, где увидит гранату. Нужны гранаты. С винтовкой да пистолетом они не долго навоюют против танков. От сарайчика Миша подбегает к поваленному взрывом плетню и опять приседает. За плетнем на снегу серое пятно воронки, дальше забросанный грудами земли огород. Да тут не только танки — тут еще и мины. Три громовых взрыва сотрясают поблизости землю. Меж хат взлетает в небо сизое снежное облако. Миша хочет перескочить через плетень, но оборачивается и опять приседает. Доковыляв до него, Сережа опускается на колени, пережидая длинный пронзительный визг мин. Бьют с околицы навесными крутыми траекториями. Мины летят долго и своим визгом, кажется, переворачивают все внутри. Сколько Муравьев на фронте, а все никак не может привыкнуть к этому их проклятому визгу. Глядит на Мишу — Сереже впервые пришлось видеть его под огнем, и он подмечает, что тот и в самом деле молодчина: собранный, сосредоточенный, быстрый. Он бы, конечно, одним махом перескочил этот огород и уже был бы там. — Если тут не сдержим — в поле хана! — кричит Миша сквозь скрежет, который в это время достигает наибольшей силы и вот-вот оборвется взрывами. В такой момент не до разговоров, и Сережа мысленно соглашается: в поле, конечно, гибель. А сзади и с боков рвут мерзлую землю взрывы. Они распластываются под плетнем. Большие комки земли бьют по спинам, головам, ногам, потом на снег падают куски поменьше, а земляная мелочь еще долго будет осыпаться с неба. После третьего взрыва Миша оглядывается: — Ты это, Серж… а фамилия у тебя какая? Сережа сначала недоумевает, и через мгновение голову раскаляет жгучее осознание, которое, тем не менее, сближает его с Мишей — тот, в случае гибели Сережи, хочет связаться с его родней. Приняв это возможное стечение их попытки дать отпор немцам, Сережа говорит: — Муравьев-Апостол. В Мишином взгляде он находит что-то подобие усмешки — ему не привыкать. Всех удивляет его фамилия. Но ответ товарища заставляет удивиться не меньше: — А моя Бестужев-Рюмин, — и отводит взгляд на поле. — Ну, давай первый, — он легонько толкает Сережу в плечо. Ясное дело, ему не хочется отрываться, терять Муравьева, буквально одноного, из своего поля зрения и дает ему эту поблажку. Чтобы не отстал. Опираясь на карабин, Сережа перелезает через поваленный плетень, раз-другой наступает на забинтованную пяту. Болит, но надо держаться, иначе ему не пройти. На одной ноге далеко не уйдешь. Миша, пригнувшись, бежит в трех шагах рядом. Порывистый ветер низко стелет черные космы дыма от «Студебеккера» с улицы, временами накрывая им середину огорода, которая от копоти будто посыпана золой. Они бросаются туда, в этот дым, жмурясь от вновь появившегося натужного свиста. — Ни черта они не сделают! — кричит Миша. — А ну, давай быстрей! Он резко вырывается вперед. Их окутывает дым. Рядом рвутся мины. В воздух взметаются клубы дыма. На несколько секунд Сережа перестает видеть и, пригнувшись, устремляется вперед, в сумеречную зловонную полосу дыма. Глаза заливают слезы, он едва не налетает на обрушенную глинобитную стену. Новый взрыв, изорвав сознание, отбрасывает его сторону. Он падает, отчетливо чувствуя, как осколок с лета пропарывает полу его шинели. Но ноги, кажется, уцелели — это главное. Под стеной Сережа протирает запорошенные глаза и оглядывается. Миши нет. Сначала ни испуга, ни сожаления, одно лишь недоумение — он же только что был рядом. Затем внезапная тревога заставляет Муравьева вскочить. Сизое облако от мины рассеивается, ветер понемногу относит дым в сторону, и тогда он видит на снегу Мишу. Он лежит ничком, широко разметав руки, и не двигается. Минутный испуг в Сереже сменяется страхом. Не оберегая больше раненую ногу, он кидается назад и через несколько шагов распластывается возле Миши, переворачивая его на бок: он часто моргает, потом жмурится, кривит лицо, мычит, царапает уши, вертится по снегу, пока в непонятном темпе вздымается его грудная клетка. — Миша! Миша! — кричит Сережа, бессмысленно ощупывая его тело, так как не видит раны и не может понять, куда его ранило. Бестужев болезненно хрипит и, прикоснувшись ослабевшей рукой Сережиного плеча, на выдохе говорит: — Подожди… Это… Это оглуш-ш-шило меня… Да, оглушило... Подожди м-минутку, не кричи… — Хорошо, да… Конечно! Конечно!.. — твердит Муравьев, жмурясь от потупленного морозом дыхания. Их снова накрывает взрывом. Возле Сережиного локтя, зашипев, вонзается в снег горячий осколок. Рыжее глиняное облако стелется по огороду. Это угодили в мазанку, от которой он отбежал сюда. В сознании вспыхивает секундная радость, но тут же угасает — Сережа чувствует, что немцы приближаются, бой с окраины перемещается в центр села. Они взяли всех их в огневые клещи, которые сжимаются все теснее. Кругом уже никого не видно. — Сережа, — хрипит Миша, — помоги встать. Сережа боится сделать ему хуже, но и сопротивляться его словам также не может. Поэтому закидывает за спину карабин, хватая Бестужева под мышки, почти падает в снег. Минуту другую, Мишино тело ему самому не поддается, и он, согнувшись в три погибели и обхватив себя руками, выплевывает густую кровь на покрытый золой снег. Еще через некоторое время он уже может идти самостоятельно, хоть и уверенности в его движениях, как ранее, теперь нет. Они выбираются во двор, обходят разбитый угол хаты, которая была их пристанищем, и бегут огородами. Сбоку высокий тын с натянутой поверху колючей проволокой. Они бегут вдоль тына. Только бегун из Сережи все же плохой, но Миша пытается под него подстраиваться, несмотря на травмы. Хорошо еще, что хата прикрывает их сзади. И все-таки с улицы их видят немцы. Не успевают они отбежать и сотни метров, как длинная очередь из выстрелов врезается в крышу этого строения. Наверху вдребезги разлетается труба, и ее осколки градом сыплются во все стороны. В воздухе летает солома и снег. Мимо их голов проносятся пули. Сережа в каком-то душевном онемении. Мысли перепутались. Запальчивая горячность не позволяет сообразить, как действовать. Из навязчивых мыслей его выхватывает надсадный голос Миши: — Смотри, Муравьев, — он указывает на холм. Сережа поднимает голову: на холме на суженных интервалах, выстроившись все в ряд, ползут по широкой балке-лощине танки. Но ползут осторожно, видно, не стараясь давить бойцов гусеницами — они их уничтожают огнем. Глубинный, металлический гул, все усиливаясь, плывет над землей. Пригнувшись, Сережа с Мишей пробегают метров пятьдесят и, заметив лежащих в снегу солдат, отстреливающихся от танков, также падают в снег, взводя затвор на оружиях. — Это мои люди, — бросает Бестужев. Снег тут неглубокий и рыхлый, повсюду торчат серые стебли бурьяна. Вдруг, справа от Муравьева шевелится кто-то в полушубке — не Миша — возможно, какой-нибудь командир. Только он не командует. Теперь он, как и все, рядовой в цепи какого-то старшины. С другой стороны, торопливо устраивается на снегу уже сам Миша. Сейчас он выглядит чуть лучше — в глазах застыло ранее минувшее предвкушение. Над заснеженной морозной степью, сквозь дымку, просвечивает невысокое зимнее солнце. — Огонь! Какого черта лежать! Огонь! А это уже старшина. Его темная десантная куртка резко выделяется на свежем снегу. «Да, конечно, нужен огонь, — думает Муравьев. — Иначе чем же сдержать эти танки? Вот только что мы им сделаем примитивным огнем из стрелкового оружия? Если бы хоть парочку "ПТР". Да чтоб гранаты…» Из цепи редко и недружно начинают бахать винтовки. Кто-то пускает длинную очередь из автомата. Танки, наверно, пока их не видят. Сережа лежит в каком-то оцепенении, вобрав руки в мокрые рукава шинели. Мерзнут пальцы. До самого колена горит и ноет нога. В карабине всего пять патронов, и он выпустит их, когда танки подойдут ближе. Чтобы попасть хоть в какой-нибудь триплекс. Танки приближаются с каждой минутой. В долине с задернованными склонами тяжелый моторный гул и приглушенный лязг гусениц. Беглецов перед ними уже не видно — живые все за пригорком. На широком пологом склоне, истоптанном сотнею ног, несколько трупов, разбитая повозка, а чуть ближе — издохший конь. И вдруг кто-то там оживает и начинает ползти. Изнеможенно волочит по снегу, видно, перебитые ноги. На лобовой броне переднего танка вспыхивает огненный сверк, и человек навсегда вытягивается на снегу. — Огонь! Огонь, черт бы вас побрал!.. — кричит старшина. Сережа кладет на ладонь карабин и прицеливается. Приклад туго отдает в плечо, и ему жалко напрасно истраченного патрона. Неторопливо начинает целиться снова. И тут рядом рвется снаряд. Взгляд теряет цель, Муравьева обдает тротиловым смрадом и снегом. На взрыв он не оглядывается, лишь обреченно чувствует: ну вот и увидели. Миша тоже торопливо прицеливается в ближний к ним танк, который медленно поворачивает широкую грудь в сторону их пригорка. Кажется, у танка на борту что-то торчит. Бочки или что-то другое — отсюда не рассмотришь. И Бестужев быстро стреляет сбоку, пока это «что-то» еще не закрыла башня. Только знака от его выстрела никакого — ни огня, ни дыма. А рядом посверкивают трассирующие соседа. Задний танк, уничтоженный до прихода Сережи с Мишей, горит густым пламенем. Красные космы огня шугают на ветру, и черный хвост дыма размашисто стелется над степью. Остальные его оставили, обошли и торопливо разворачиваются на солдат. Воздух над цепью туго пронизывают танковые густые, малоприцельные очереди. Миша резко поднимает голову и, не говоря ни слова, налетает на Муравьева, закрывая того своим телом. Муравьев не успевает даже подумать о чем-то, как сзади в неистовом грохоте разверзается земля. Их двоих совершенно оглушает. Одновременно что-то сильно бьет Мишу по бедру и по шее. Он смутно чувствует: это не осколок, это — комья. Крутнувшись на снегу, он сразу же оглядывается — вдогонку шугает тугой клуб дыма, затем в этом месиве на земле начинает обозначаться воронка. Сережа бросает взгляд на Бестужева: он круто поворачивается и, разгребая руками снег, почти обрадовано бросается к воронке. Сережа делает то же самое. Теперь там укрытие, а возможно, и спасение: второй раз в одно место снаряды не падают. Мягкая и теплая воронка скрывает их двоих от огня. Правда, здесь сильно воняет тротилом и неглубоко, не больше, чем на одного человека, но они, тем не менее, могут находиться в ней вместе. Оглянувшись, Сережа видит рядом с собой окровавленные останки человека. Видимо, командир все-таки не смог укрыться от снаряда. Сережа выскакивает из воронки и ползет к нему. Из останков от мороза клубится легкий парок. Подавив брезгливость, он лихорадочно разгребает клочья одежды. В дырявом кармане находит две обоймы бронебойно-зажигательных патронов. Одна, правда, уже начата, но бог с ней. Рядом, в рукаве полушубка, коченеет на снегу полуоторванная рука. Воскового цвета пальцы медленно растопыриваются и замирают. Сережа хватает патроны и бросается в воронку, к Мише. Танки почему-то не идут. Они становятся в ряд, метрах в четырехстах от солдат, и направляют на бугор пушки. Сережа удобнее устраивается на краю воронки, а бугор во всю глубину сотрясается от нескольких взрывов. Высоко над головой фыркают осколки. По ветру несет сернистой гарью тротила. Миша прижимается к мягкому, утыканному осколками боку воронки, втягивая в плечи голову. Танки начинают беглый огонь из орудий. Бугор заволакивает пылью, в воздухе сумеречный туман от разрывов. Снежный покров быстро темнеет от множества оспин-воронок. Бестужев видит, как на том фланге кто-то перебегает. Но не поймет, куда — назад или в воронку. Теперь тем, кто на поверхности — гибель. Выждав минуту, Миша начинает стрелять. Правда, пользы от этого никакой. Впереди только сверкнет короткая молния — и все. Куда попадают пули, он не понимает. На танках если и есть бочки, то они уже все прикрыты башнями. Теперь их не возьмешь — это не с борта. Бить же по броне — мало толку. И тут совсем рядом — разрыв. Их снова оглушает, будто ватой затыкает уши. Сверху сыплется пыль. Полой шинели Сережа прикрывает карабин и сжимается в воронке. Рвет еще и еще. При каждом разрыве его тело невольно и до боли сжимается, а нутро то и дело содрогается, кажется, вбирая в себя болезненные толчки земли. Танки же в этом время, оказывается, не спешат. После первого дружного напора их стрельба становится реже. Разрывы тоже редеют. Теперь они бьют прицельным огнем. Выстрел — разрыв, и одного бойца в их цепи нет. Потом разрыв на месте другого. Вот это тактика! Они выбивают их по одному. На местах бойцов в цепи — ряд черных воронок. Так их ненадолго хватит. И в такое вот время где-то вдали над степью мелькает трассер. Нет, это не пуля. Красная огненная звездочка, сверкнув на башне крайнего танка, высоко взвивается в небо. Сережа и Миша вглядываются в село — в вишеннике возле мазанки стоит танк, а второй выползает со двора и останавливается за плетнем. — Ахринеть! Как с неба свалились! — с неприкрытым удивлением кричит Бестужев. На улице — за хатами и вишенником — шевелятся серые, в облезшем зимнем камуфляже, танки. Они только что подошли. Это советские танки, их не очень густо, но все же это подмога. С ними солдатам уже легче. — Ага, не нравится! — с азартом выкрикивает Сережа, глядя на немецкий танк, по которому ударил снаряд: он дергается на месте, дрыгает гусеницей и торопливо разворачивает башню. Еще одна молния широко сверкает над пригорком и балкой, но — мимо. Бронебойный снаряд бросает в охапку снега в бок рябого танка, потом, отскочив, рикошетом бьет в снег еще раз и исчезает. Но тут проносятся новые трассеры. Село начинает яростную орудийную пальбу. Из цепи уже кто-то бежит вниз, к хатам. — Отход? — спрашивает Сережа. — Кажется, да. Вскоре Миша видит на снегу знакомую ему фигуру в куртке — это старшина. Он бежит меж воронок и рукой машет оставшимся: назад! А немецкие танки на склоне балки, один за другим, дают задний ход. Разрывы на пригорке почти одновременно стихают. И все вылезают из воронок на разметанный и искромсанный взрывами снег. Сережа помогает Мише встать, тот дергано кивает, бледнеет. У них горечь в груди, нестерпимо болит голова и ломит все тело. Сережа голосом, подрагивающим от накопившегося внутри напряжения, выпаливает неразборчивые слова и подавленно, вместе с Мишей, плетется за группой раненых.