Красные гвоздики

Обессиленные и подавленные, они бредут по неглубокому снегу в село. Их немного — человек двенадцать. Одного двое несут на шинели. Второй изнеможенно плетется, опершись на товарища. Все молчат. Многие с обнаженными головами. Кто-то прижимает к боку обвисшую, как плеть, руку. Сережа с Мишей ковыляют последними. Карабин, который ничем не послужил Муравьеву в бою против танков, теперь с успехом заменяет костыль. Миша чуть замедляется, а затем и вовсе останавливается. Муравьев, медленно повернувшись, глядит в его сторону, не прерывая тяжелое молчание. Теперь и Миша взглянул на него. «Какой же странный у него взгляд, — думает Сережа, — переполненный нетерпением и разочарованием». И Муравьев, с характерным ему рационализмом, понимает, что слова Мише не нужны и, опираясь на карабин, направляется в его сторону, перечеркивая разделяющие их метры. Бестужев тяжело дышит и чуть качает головой. Он понимает Сережины намерения, делая шаг вперед, буквально падая в его руки; обхватывает его дрожащими руками, жмется всем телом, прячет лицо, жмурится. Муравьев кладет руку ему на волосы и крепко вжимается в его тело, вдыхая смрад пороха от Мишиной шинели, заиндевевшей на ветру. Дышат они рвано, хрипят отравленной тротилом грудью. Сережа дрожит из-за неустойчивого положения, одной рукой опираясь на карабин, но даже не думает отстраняться, лишь смутно наблюдает за тем, как впереди какой-то боец с забинтованной рукой спрашивает о чем-то второго, встречного, и тот указывает ему вдоль улицы. Видимо, искали санчасть. — Пойдем, — говорит Сережа, дружески похлопав по спине Бестужева. Кивком он указывает на перевязанного, не упуская того из виду. Миша без слов понимает, чем тот заинтересовал Муравьева, поэтому они отправляются за бойцом следом. Тем более что уже темнеет: солнце скрылось, и меж мазанок сгущаются сумерки. Просто странно, как быстро пролетел день, который там, на пригорке, казался таким бесконечным. Танки в другом конце села куда-то уходят. Теперь стрельба и скрежет болванок слышны за бугром в степи. Там же дым. То ли от того немецкого танка, подожженного одним из красноармейцев в цепи, то ли на этот раз уже от советского. Возможно и такое. Сережа совершенно выбился из сил, чувства его одеревенели. Единственное желание владеет им — прибиться где-либо к теплу и свалиться. Боец, идущий впереди, сворачивает к домику с обведенными синей краской окнами и высоким крыльцом. Сам дом, похоже, нежилой. Туда добираются и Миша с Сережей. Скрипучая дверь неохотно открывается, пропуская их вовнутрь. В хате совсем темно и очень людно. Так людно, что они не знают, куда ступить от порога. И Сережа, застыв на пороге, вглядывается сквозь сумрак на темные фигуры людей на скамейках и на полу. В нос бьет острый запах лекарств. Это обнадеживает — значит, медик тут есть, будет на кого положиться. Миша, встав рядом, молча достает из кобуры пистолет и, выщелкнув обойму, проверил, есть ли патроны. Патроны были, он ударом вогнал обойму в рукоятку и сразу успокоился, опустив взор на свои поношенные сапоги. — Вот еще защитнички! — с легким юморком отзывается кто-то у стены. — Ну как там: турнули немецких захватчиков? Муравьев вовсе не расположен к разговорам, тем более в таком вот тоне. От черной круглой «голландки», возле которой копошатся бойцы, оборачивается кто-то в полушубке. Под шапкой знакомое лицо Ани. — А, солдатик! Я-то думала, что тебя там кокнули. Сережа неловко улыбается в ответ, рвано кивая. — У кого полушубок лишний? — обращается девушка к раненым. — Тут тяжелого согреть надо. — Бери мой, — слышится в темноте. — Все равно не надеть. Вот только рукав оторван. Кто-то с забинтованным плечом подает ей полушубок. Аня заботливо укутывает им лежащего у стены паренька. Затем, проливая воду, поит его. Зубы тихо стучат по краю алюминиевого котелка. Напившись, он часто, тяжело дышит: — Вот так… легче… — Ну и хорошо, — говорит Аня. — Согрейся и усни. Сон лучше профессоров лечит. — Ладно, спасибо… — шепчет паренек, и его посиневшие веки устало смыкаются. Подойдя сзади, Миша обеспокоенно глядит на Сережину перебинтованную ногу. — Как твоя нога? Повязка отвратно выглядит. Сережа это и без того знает. Бинты его раскисли от снега, сползли, размотались. Все там в крови, мокро. Так и нога, вдобавок ко всему, кажется, еще и обморожена. Пальцы вовсе онемели. Бестужев, видимо, прочитав в Сережиных глазах все его наблюдения, садится на близстоящую скамейку и, пригласив на нее Муравьева, бесцеремонно берет на колени его беднягу ногу, после чего тихо говорит: — Я не санитар, но сделать что-то можно, — и начинает разбинтовывать ногу. Сжав зубы, Сережа отворачивается. — Не отворачивайся, — просит Миша, с укором взглянув на Сережу. — Почему? — Я же должен видеть — больно тебе или нет. — Так мне все равно будет больно, — и, уткнувшись виском в стену, в полусне наблюдает за действиями Бестужева, одновременно с этим представляя, будто за его спиной леса и звезды, а какой-то добрый голос произносит слова, дарящие ему покой. Ему, солдату, что в больших сапогах, с ремнем и мешочком сухарей шагает такой маленький под высоким небом по дороге, уходящей вдаль; он быстро забывает и уже редко печалится, только шагает все дальше и дальше под огромным ночным небом. В хате становится тихо и этот час, как пространство: в мягких бликах от «голландки» огоньки и тени чувств порхают туда-сюда. Эти два солдатика, что заняли всю скамейку, говорят немного, но обоих наполняет мягкая заботливость. Именно в этот момент они выглядят какими-то простыми и вместе с тем твердо уверенными в своих силах дождаться окончания ужаса, обуявшего сердца миллионов людей. И мысль держаться друг за друга с этой удушающей минуты до триумфального конца не кажется им вздором. — Ну вот и все, — говорит Миша, наконец обрывая бинт. — Береги рану, а то столько грязи набилось. — Спасибо, — мягко улыбается Сережа и, проверив функциональность ступни, надевает сапог, который ему минутами ранее отдал рядовой с недавно ампутированной правой ногой. — Гораздо лучше. Миша кивает и пододвигается к Сереже, по-дружески обнимая, хотя, скорее накрывая того своим телом. Муравьев не сопротивляется, а напротив, утыкается лбом в его крепкую грудь. С огромной силой их влекут и ожидают чувства. Жажда жизни, кровь, хмель спасения. Но это не цели. Они усталые, разбитые, выжженные, без корней и без надежды. Они хватаются за любое проявление заботы, считая оное непостижимым. Гниют внутри и утопают в собственном болоте неопределенности и противоречивости. Они уже не сумеют найти себе место. Они лишние для самих себя. Они будут жить: одни приспособятся, другие покорятся, а многие растеряются. Годы растают и, в конце концов, они погибнут. — Что бы ты сделал, если бы война закончилась прямо сейчас? — нарушает тишину Сережин голос. — Ну, как сказать, — помолчав, улыбается Миша, — мне бы хотелось, когда я услышу слово «мир» и вправду будет мир, сделать что-нибудь невообразимое, ведь просто голова кругом идет. Что-нибудь такое, ради чего стоило пройти эту заваруху, понимаешь? Только вообразить себе ничего не могу. Я вижу возможности, но меня тошнит от этой шарманки с профессией, учебой, жалованьем и прочим. — Вообще-то нам всем придется туго, младшой, — отвечает кто-то из темноты. — Годы стрельбы и ручных гранат — их с себя не стряхнешь как перчатку… Да и черт его знает, когда немецкие псы вообще поймут, что пора увиливать. Сережа пытается взглядом зацепиться за человека, подавшего голос, и находит, приятно удивившись: тот самый сержант, который в хате делился с санитаром гитарой. Он уж думал, что тот мертв. Сержант с заботой проводит грязной тряпкой по стволу «ППС», который ему отдал Муравьев. Заметив Сережин заинтересованный взгляд в его адрес, сержант молча кивает в качестве приветствия. Сережа делает то же в ответ. — Ну ты бы что сделал, если бы война закончилась? — интересуется Миша у сержанта. — Был бы рантье и жил отшельником в лесу, — лениво бросает он. — А если серьезно, то я не знаю. Главное — вернуться, а там видно будет. Но я не уверен, что мой дом не уничтожен, да и как отвыкнуть-то от вот такой вот жизни? — Ага… Меня в школе толком никто и не научил, как закурить сигарету в дождь и ветер или как разжечь костер из сырых дров. Война научила, будь она обосрана, — подлавливает Бестужев. — Или что штыком лучше всего бить в живот, ведь тогда лезвие не застрянет между ребер, — продолжает его мысль Сережа. — По сути, война учит нас тому, что ты случайно остаешься в живых и так же случайно можешь погибнуть, — и, поймав недоуменные взгляды после сказанного, продолжает, чуть привстав: — Ну смотрите: в надежном блиндаже меня может раздавить в лепешку, а вот в чистом поле я, возможно, смогу уцелеть под десятичасовым ураганным огнем. Ну? — Любой солдат остается в живых лишь благодаря тысячам случайностей, — старческим голосом, отдававшим хрипотцой, соглашается сержант, откладывая «ППС». — И любой солдат верит случаю и доверяет ему. — Да! Вот, допустим, когда подлетает снаряд, я могу только пригнуться, и все; куда он саданет, я знать не могу, как не могу и повлиять на это. — У меня есть история на сей случай, — привлекает внимание Миша с прищуром поглядывая на раненых во мраке. — Как-то раз, я несколько месяцев назад сидел в блиндаже, резался в карты, а через некоторое время пошел навестить знакомых в другом блиндаже. Когда я вернулся, от первого блиндажа не осталось и следа, его разнесло прямым попаданием тяжелого снаряда. И я решил пойти обратно ко второму блиндажу и подоспел как раз вовремя, чтобы помочь его откапывать, потому что его засыпало за два часа до моего прихода. Все присутствующие в помещении разражаются громовым, страдальческим хохотом, сдержанно посмеивается Аня. Муравьев смеется так, что вывихивает себе челюсть и беспомощно застывает с разинутым ртом. Миша ударом кулака ставит ему челюсть на место. — Везучий ты сукин сын… — тянет сержант, — везучий... — Ага, — улыбается Бестужев и, встав со скамейки, начинает рассматривать свою шинель, проверяя наличие новых дыр. — Так откопали блиндаж-то потом? — спрашивает кто-то в углу. — Еще как. И восстановили. Сережа, положив под щеку кулак, пальцем указывает на пропоротую ткань, на что Бестужев в ответ огорченно вздыхает: — Да черт… Такая хорошая одежка, теплая… И во что она теперь превратилась, — после чего, сняв с себя дорогую ему вещь, начал с тоской указывать на повреждения, тихо комментируя: «это осколок мимо пролетел… а это я упал… о, а это я за дерево зацепился… тут собака напала…здесь меня штыком пытались садануть». — Новую как-нибудь выдадут, не переживай. — Да я к этой уже привык. — А что? Война еще не научила тебя прощаться с дорогими тебе вещами? Миша не успевает ответить. Их обоих внезапно начинает бить дрожь. Кажется, у того паренька, которого ранее Аня поила из алюминиевого котелка, начался бред. Разговоры утихли. Миша, медленно приземлившись на скамейку, начал нервно кусать губы, оглядывая каждое встретившееся лицо, в них знакомое ему беспокойство — чем все это обернется? Аня тут же подбегает к раненому: — Мить… Воды, а? На воды. Митя… Митя не отвечает, только мотает откинутой головой и лихорадочно дышит. В груди у него булькающий хрип, который слышится издали. На губах — отчаянно-тревожный шепот: — Ну!.. Что ты? Мамочка!.. Не надо!.. Иначе нельзя… Почему ты не идешь?.. Прости!.. Я все понимаю!.. Мама!.. Конечно, это бред, но какое-то время Бестужев невольно старается проникнуть в смысл бессвязных Митиных слов. И в это время отзвук новой беды доносится до их хаты. Сначала кто-то будто спросонок, неуверенно замечает: «Гудят, а?» И слух начинает различать знакомый высотный гул. Он быстро усиливается, и вот дощатый пол в хате вздрагивает от первых взрывов бомбежки. Правда, бомбят где-то далеко. Во всяком случае, не в этом селе. Но бомбят, слышно по всему, немцы. Кто-то, напустив в помещение холоду, выходит на улицу. За ним к двери пробирается второй. Сонное спокойствие в хате нарушается. По углам начинаются разговоры, кашель. — Налетели, коршуны проклятые. Теперь не дадут прикурить. — Хоть бы не сюда. Чтоб их черт!.. Страх не люблю бомбежек. И вдруг гул вверху прорывается близким обвальным грохотом. Где-то уже совсем близко громыхают несколько бомбовых взрывов. Дом вздрагивает всеми четырьмя стенами. В углу с лязгом падает на пол пустой котелок. — Дождались! — выпаливает кто-то. — Дождались, черт бы их побрал! — А ну все вниз! Прочь со скамеек. Все на пол! — тут же прикрикивает Аня. Сережа, Миша и остальные раненые неохотно слезают со столов, скамеек и размещаются на полу. Все укрылись. И только на середине хаты — слабо освещенный луной силуэт Анны Бельской в накинутом на плечи полушубке. — Ложись, ложись! И чтоб тихо. Никакой паники. Вблизи за селом начинается громовой грохот бомбежки. Взрывы один сильнее другого сотрясают ночь. Земля каждый раз вздрагивает. С потолка на головы лежащих сыплется штукатурка. Все, затаив дыхание, жмутся к полу, вслушиваются и напряженно ждут, когда же наконец-то кончится это проклятое испытание. Кто-то зло и гадко ругается. Кто-то тихо про себя стонет. На улице беготня и встревоженные редкие выкрики. Над хатой тяжелый моторный вой. Кажется, с неба обрушивается что-то ужасающе огромное. Но оно проносится мимо, и ночь раскалывается на два близких взрыва. Огненные вспышки в окнах на несколько секунд ослепляют раненых. Кажется, разлетится вдребезги хата. Со скрипом открываются на крыльцо двери. Но это не от бомбы. Это в их пристанище врывается какой-то боец. — Эй, славяне! — запыхавшись, кричит он с порога. — На том конце немцы! В хате на секунду все онемевают. Их сковывает растерянность: — Погибать, что ли? В конце концов… — Тихо! Ти-хо! — прерывая шум, кричит знакомый Мише старшина в куртке. Тот самый, что командовал тогда на холме. — Я запрещаю! Прекратить разговоры! Кто-то, хромая, быстро выходит из хаты. За ним к двери пробирается еще двое. На порог откуда-то из угла торопливо лезет сутулая фигура старшины. — Стой! Прекратить панику! Я приказываю! Хата становится как разъяренный, растревоженный улей. — Причем тут паника? — Нашлось пугало! Не таких видали! Люди встают, кто может. Остальные лежат. Бомбежка, кажется, утихает. Гул удаляется. Видно, самолеты поворачивают назад. Зато усиливается пулеметная трескотня. Из раскрытой двери в хату ползут клубы холодного воздуха. Негромко, по-мужски выругавшись, к выходу пробирается Аня. — Нет уж, вчерашнего не будет! — говорит она. Девушка хочет выйти, но путь ей преграждает старшина. Упершись ногой в косяк, он стоит в раскрытых дверях. В его худющей, трясущейся руке пистолет. — Назад! — Ты что — очумел? А ну пусти! — Назад! — в каком-то остервенении кричит старшина. Аня вдруг с силой толкает его и, пригнувшись, шмыгает в дверь. — Назад! Застрелю! Он и в самом деле стреляет, неожиданно оглушая всех в хате. У Сережи содрогается сердце. Миша поднимается с пола и взволнованно обращается к своему разъяренному старшине: — Послушайте, что за спектакль? Надо же подумать о раненых. Что вы уперлись, товарищ? — Молчать! Я приказываю замолчать! Широко расставив ноги, старшина серой неподвижной глыбой стоит в дверях. Пистолет его направлен в хату. Из раскрытой двери вовсю валит морозная стужа. — Ему лишь бы молчать! — зло бросает кто-то. И в хате действительно умолкают. Кто знает, чего можно ожидать от этого человека. Но Муравьев понимает, что, скорее всего, старшина этот войной уже измучен, измучен субординацией и постоянным давлением со стороны старших по званию. Все тем временем молчат. Только обожженный еще сильнее, чем прежде, стонет под окном. Митя, который ранее бился в бреду, стихает, но в груди у него что-то часто и мелко булькает. Автоматные очереди за околицей то притихают, то снова густо рассыпаются в ночной тишине. Но вот на улице слышится гомон. За окном — чьи-то торопливые шаги. Скрипит крыльцо, и луч фонарика упирается в фигуру старшины. — Тут кто? — Тут раненые, — со злым недовольством отвечает старшина. Однако с порога не сходит. — А вы кто? Что вы тут делаете? — осветив пистолет в его руке, строго спрашивает командир. — Я пресекаю панику! — все тем же тоном говорит старшина. — Панику? — Так точно. Панику. — Какую там панику! — рассудительно вставляет кто-то из темноты. — Нас в госпиталь надо. Тут тяжелораненые есть. Неизвестный командир поворачивается к людям. Его сильный фонарик обегает сидящие и лежащие фигуры людей и останавливается. Повсюду — шинели, полушубки, бинты и ожидающие, настороженные лица. — Я не уполномочен насчет эвакуации, — твердым голосом объявляет опоясанный ремнями человек. — Село обходят немцы. Наше командование спланировало наступление в хутор в пятнадцати километрах от Василькова, чтобы отсечь их пути снабжения, но артиллерийский корпус в малой степени отстал, посему старший лейтенант Шварц приказал: всех, что на ногах, в пехоту и на танки. Кто может — в строй! — он выключает фонарик и, взглянув на старшину укоризненным взглядом, чуть понизив голос, говорит ему в спину: — А вам рекомендую не злоупотреблять должностными полномочиями, — и уходит. — Это другое дело, — после короткой паузы отзывается голос в углу. — По-людски. А то пистолетом грозит… — А ну выходи, кто может! Из угла вскоре выбираются двое. Встает кто-то от порога. Миша помогает подняться Муравьеву. Они поддерживают друг друга руками, чтобы, внезапно споткнувшись, не упасть на кого-либо из раненых. И Сережа, остановившись у двери, поворачивается к раненым, оглядывая каждого. Ему хочется их эвакуировать, спасти, забрать часть той боли, что клокочет внутри них. Но он не может, он бессилен. И, пожав руку сержанту, стоящему у порога, тихо, будто в полусне, говорит: — Помогите им. Хоть как. Просто помогите. — Обязательно, — вздыхает сержант. Заглушая грохотом недалекую беспорядочную стрельбу, мимо окон проносится один танк, затем второй. Кто-то в шапке с растопыренными ушами ползет к подоконнику и всматривается в светловатое, тронутое морозцем стекло. Первые танки, слышно, отдаляются. Но с другого конца села снова нарастает грохот. Солдаты, ссутулившись, выходят из хаты во двор и натыкаются на высокого командира в комбинезоне и танковом шлеме. С шутливой легкостью он притоптывает валенками и хлопает рукавицами: — Живее, орлы, зададим фрицам! К нему подскакивает второй в шлеме: «Товарищ подполковник, дайте я!» Они вдвоем взволакивают Мишу на броню танка, следом, неуклюже цепляясь за боковой трос, взбирается и Муравьев. А подполковник легко соскакивает, чтобы помочь Ане подняться на другой танк. Миша стучит Сережу по плечу и, чуть наклонившись вперед, спрашивает: — Ты точно уверен, что с такой вот ногой?.. — смотрит он волнительно на сапог, который Сереже по размеру явно мал, что приносит еще больший дискомфорт. — И не так ведь воевали. — Ну тогда не отставай, когда я буду фрицам прикладом морду бить, — улыбается Миша. — У тебя же даже винтовки или автомата нет, — отвечает Сережа, всматриваясь в него. — Найду. И смеются вдвоем, вглядываясь в необъятную степь, которую им доведется преодолеть.