Красные гвоздики

Залитая лунным сиянием степь. Грохот танков, смрад от двигателей, колючий ветер в лицо и — тепло. Да, тепло. Правда, греет Сереже больше у ног, где поддувает нефтяным духом сквозь жалюзи. И все же рай! Ему надо только держаться, чтоб не свалиться от мягкой, но размашистой танковой качки. Он держится за башню, вцепившись в ее настывшие поручни. На боках и закрылках танка какие-то ящики, наверно, снаряды. Рядом с Муравьевым скользкое окоренное бревно. Следом грохочет второй танк. Там Аня. Ее силуэт едва высовывается из-за башни. Они несколько отстали от головной колонны и быстро нагоняют ее. Морозный ветер обжигает лица. Небо вверху ярко сверкает мириадами звезд, и в их гущине во всю силу светит луна. Резкие синие тени от придорожных столбов перечеркивают обе колеи. Вокруг видно далеко-далеко. Позади остались немцы — на горизонте то и дело взлетают в ночь стремительные молнии трасс. Там бой. Вскоре он будет и здесь, либо чуть дальше, близ небольшого хутора. Сережа отворачивается от встречного ветра, глубже в воротник втягивая свою голову. Но в таком положении мешает за спиной карабин. Он снимает его и с тоской в душе вглядывается в далекие приметы боя, что сверкают в ночной тишине. Мощно ревя на подъеме, танки обходят степную балку, проскакивают клин полегшего, не убранного осенью подсолнуха. Миша сидит, прислонившись плечом к шершавому боку башни, и поглядывает в заросли подсолнуха, что снова обступают дорогу. Искры-трассеры вдали постепенно исчезают, лишь изредка короткая очередь невысоко взлетит над горизонтом и тут же погаснет. Кругом спокойно. Сережино напряжение спадает, и он чувствует себя совершенно измотанным за эти сутки. Ноги согрелись, и в раненой стопе будто шевелятся муравьи: зашлась или отходит — не сразу и поймешь. Зато чертовски мерзнет рука на башне. Сережа хочет погреть ее за пазухой, но не успевает расстегнуть крючок шинели, как громовой взрыв раскалывает землю. Танк становится на дыбы и на мгновение словно зависает в воздухе. Какая-то бешеная сила подхватывает Муравьева с брони и швыряет в снежную пропасть. В первую секунду он не понимает, что произошло, и, только почувствовав под собой землю, догадывается: мина?! Затем выплюнув изо рта хлопья снега, вскакивает среди стеблей подсолнуха на колени и снова падает. На дороге, сбоку от нее и еще где-то впереди ночную тьму разрывают огненно-красные взрывы… Еще и еще. «Нет, это не мина. Но тогда что? Откуда? Почему?» — в горячке никак не может сообразить Сережа. Он только чувствует, что умрет. Снова в следующее мгновение его пронизывает страх за Мишу и Аню. Спотыкаясь о комья, он бросается к танку. Тот стоит наискось дороги. На башне живо мелькает чей-то силуэт — кто-то будто выскакивает через люк. И вдруг в трехсекундную паузу до Сережиного слуха доносится тяжелый, густой гул. «Бомбежка…» — понимает он, онемев. Иначе и быть не могло, ведь такая светлая ночь. В тревоге Сережа добегает до танка. Обсыпанный снегом, тот все же уцелел. Муравьев не видит ни Аню, ни Мишу, не видит вообще никого, лишь слышит стоны. «Неужели все?» — пугается он и бросается к борту, чтобы залезть наверх, но тут же едва не падает, споткнувшись о незнакомого бойца. Тот корчится на земле, прижавшись к опорным каткам, обхватив голову руками. Будто на мертвеца, наступив на его спину, Сережа взваливается грудью на танк. Вверху опять обвальный грохот и визг. Но в звездной черноте неба решительно ничего не видно. Муравьев ужасается, что потерял остальных, сгребает ткань на груди и тотчас надрывный крик прошивает морозное пространство: — Миша! Аня!.. — он уже не слышит своих слов, ибо гул их всесторонне заглушил. Землю вновь сотрясают мощные бомбовые взрывы. Сережа не успевает соскочить с танка, как самый ближний из взрывов швыряет его в яркую, на полнеба, огненную бездну. Он оказывается где-то в снегу. Однако тут же чувствует: цел и на этот раз. Сразу вскакивает на четвереньки. Только почему-то ничего не видит — ни танка, ни сержанта, ни Аню с Мишей. В глазах багровая слепота, заслонившая весь мир. На минуту он вовсе теряется, не понимая, что с ним и где он. Вдруг, чьи-то руки подхватывают его сзади за воротник и тащат по снегу. Повернув голову, Сережа видит очертания Миши. Отбежав несколько метров, он наваливается на Сережино тело, положив колено на живот, заставляя того болезненно вскрикнуть. — Смотри на меня, Сережа, — Бестужев начинает трясти его голову, возвращая тем самым в реальность. — Серега, мать твою! — удар по скуле. — На меня смотри, говорю! Сережин взгляд немного фокусируется на Мишином лице. У того со лба, далее по переносице и под глазом стекает кровь. — Миша?.. — берет Муравьев его лицо в свои руки, а голос словно потусторонний, совсем чужой. — Как это? Новые взрывы снова укладывают их ничком, Миша отскакивает от Сережи. Снежным пластом заваливает спину, голову, ноги. Руками Муравьев отчаянно гребет снег и, хватаясь за мерзлые стебли, куда-то ползет. В рукавах до локтей снег, снег и за воротником, в ушах… Ничего не видя, он вскакивает на колени и вертится на снегу меж взрывами, не зная, куда податься. Из темноты прорезается что-то яркое и острое — какой-то огонь… Ага: это горит танк. Нет, не их, дальше на дороге, но в нем, кажется, была… — Аня-я! — вопит Сережа, задыхаясь от нехватки воздуха и запустив пальцы обеих рук в волосы. Вопит громко и отчаянно и, закашлявшись, глотает снег вместе с землей, а затем сжимает в кулак окоченевшие ладони, впечатывая их в снег. Боли он не чувствует, но безмерная ненависть острыми краями распространяется по всему его телу. Внутри все бурлит, переливаясь через край и разжигая в груди что-то неправильное и прогорклое. Раз за разом долбит по ублюдскому снегу, крича ее имя. Но Аня Бельская его не слышит. Она лежит по другую сторону танка. Одежда вся сгорела, цвет кожи на теле стал темно-красным, почти что черным, и вся она покрылась черным некрозом. Она ощущала, как вздымаются толстостенные пузыри на ее руках и как от ног шел легкий парок, и словно слышала, как курчавились пепельными завитками ее сгоревшие волосы. Уже теряя сознание, она слышала тугой гул бомбардировщиков, но не могла сдвинуться с места или спрятаться, и слезы ручьями текли по ее обожженному кроваво-красному лицу. Она хотела закричать, позвать в последнем животном усилии Сережу, крикнув «младшой». Напряглась, но вместо крика из горла хлынула густая и вязкая кровь. И не было у нее больше сил. И она закрыла глаза, думая, что могла бы спасти еще много жизней, стать настоящей героиней, вернуться домой, но теперь она здесь. И она раскинула с облегчением руки, смертью смерть поправ. Багровый мрак перед Сережиными глазами постепенно редеет. Он видит забросанный землей снег и черное небо. С внезапным облегчением бросается к двум ближним фигурами — к Мише и распластанному на дороге бойцу. Увидев его физиономию, Миша заметно меняется в лице. Спустя вязких пару секунд, Сережа, подбежав еще ближе, накидывается на Бестужева всем весом своего тела. Припав к нему, он укрывает его от очередной серии взрывов. Взрывы продолжаются вечность. Они ждут, подавив в себе все чувства — и страх, и надежду, призвав на помощь только одно — выдержку. Задыхаясь от тротиловой вони, они жадно хватают ртом воздух. А кругом начинается ад: земля перемешивается с небом, гаснут все до единой звезды; над дорогой, густо начиненный осколками, бушует снежно-земляной смерч. Муравьев прижимается к Бестужеву еще сильнее. Мишины руки, сцепившиеся на его шее, перекрывают ему кислород. В воздухе сплошной бесконечный гром. Взрывы, грохот танков, бомбовый визг, скулеж осколков. С необыкновенной, почти физической осязаемостью Муравьев ощущает ужасающую незащищенность его тела. Как просто его пронизать, пробить, растерзать. Он теряет ощущение времени и не знает, сколько продолжается бомбежка. Несколько секунд Сережа старается не зареветь и ждет нового визга. Но его почему-то нет. Пауза увеличивается, в ушах усиливается звон. Он не может сообразить — то ли это тишина, то ли он оглох… Чужие руки больше не держат его, поэтому он встает с земли. Следом за ним встает и Миша — из его ушей хлещет кровь и та, стекая по шее, впитывается в суконный воротник шинели. Бестужев покачивается из стороны в сторону, будто контуженный. На лице же нет ни единой эмоции. Застывшие крики вырываются изнутри в виде отчаянного и беззвучного хрипа. Уцелевшие танки из цепи в эту минуту срываются с места, перемешивая снег с землей, а до Сережиного слуха, наперекор болезненному шуму, доносятся крики и звуки выстрелов. Он резко поворачивается назад. Прищурившись, вдалеке видит развороченные неглубокие окопы, пушки танков из взвода Шварца, что маячат за подсолнечными стеблями, и длинный ствол артиллерийского орудия, высовывающегося из кустарника, окаймленного сугробами. Там, в окопах и на брустверах, тот самый отставший артиллерийский корпус, которому они должны были помочь подкреплением в виде танков. Не успев сообразить, он хватает Бестужева за локоть и бежит в сторону окопов, игнорируя чертову ногу. Невзирая на свое состояние, Бестужев быстро, одной рукой, удобно устраивает у себя на груди новенький «ППШ», который забрал у мертвого солдата. Муравьев, отпустив его, также берется за карабин. Ствол отсыревший, Сережа обхватывает его ладонью, стирая пальцами снег. Они уже так отупели от напряжения за эти годы. От смертельного напряжения, которое зазубренным ножом скребет позвоночник. Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело — тонкая оболочка поверх едва-едва сдерживаемого безумия, поверх безудержного, бесконечного рыка, готового вот-вот вырваться наружу. У них уже нет ни плоти, ни мышц. Они сжимают губы: «ничего, пройдет… пройдет… глядишь, выдержим и на сей раз…» Внезапно разрывов вблизи уже не слышно. Огонь не утихает, сместился вперед. Сережа с Мишей пробегают достаточное расстояние, падая в окоп, где уже находятся солдаты. Никто бы не поверил, что в этой изрытой пустыне еще могут быть люди, однако теперь из окопов повсюду высовываются каски, а в метрах пятидесяти от Миши уже ставят пулемет «максим», который немедля начинает тявкать. Проволочные заграждения изодраны в клочья. Но еще сгодятся, задержат. Они видят атакующих. Артиллерия гвоздит. Пулеметы трещат, палят винтовки. Противники подбираются ближе. Солдаты различают искаженные немецкие лица. Немцы уже у остатков проволочного заграждения и несут заметные потери. Пулемет рядом с Мишей кладет целую цепь; потом у них возникают задержки с заряжанием, и немцы подходят ближе. Сережа видит, как один из них падает в рогатку, вверх лицом. Тело обмякает, руки воздеты, словно он собирается молиться. Потом тело проваливается, на проволоке висят только отстреленные руки с обрубками предплечий. В тот миг, когда солдаты отходят, впереди над землей приподнимаются три лица. Под одной каской глаза, сверлящие Муравьева. Сережа вскидывает руку, но не может швырнуть гранату в эти странные глаза. В течение безумной секунды это сражение, словно цирк, с неимоверной скоростью кружит вокруг него и этих глаз, которые одни только неподвижны, потом там поднимается голова, рука… Взмах — и Сережина граната летит туда, в эту цель. Они уже не сражаются, они защищают себя от уничтожения. Бросают гранаты не в людей, в этот миг у них мыслей таких нет. Там каски и руки преследующей их смерти. Они уже не в бессильном ожидании на эшафоте, они могут истреблять и убивать, чтобы спасти себя и отомстить за сожженные деревни и геноцид. Грохот гранат впрыскивает силу в их руки и ноги. Пригнувшись, словно кошки, они бегут, захлестнутые волной, которая несет их, наполняет жестокостью, делает разбойниками с большой дороги, убийцами; даже, если угодно, демонами. В страхе ярости, жажде жизни, волна умножает их силы, отыскивает и отвоевывает им спасение. Уже начинается утро. Над горизонтом, словно благословляя местность блеклыми лучами, уныло поднимается солнце. Передняя линия окопов оставлена. Да окопы ли это? Они разворочены, уничтожены — остались лишь отдельные части укреплений, норы, соединенные ходами сообщения, огненные точки в воронках, не больше. Впереди первый чуть лучше сохранившийся окоп. Там люди, он подготовлен к контратаке. Мощно вступает артиллерия, отсекая атаку огнем. Цепи за немцами приостанавливаются — не могут продвинуться дальше. Атака разгромлена артиллерией. Огонь перемещается на сотню метров дальше, и красноармейцы снова прорываются вперед. Рядом с Сережей отрывает голову какому-то солдату. Тот пробегает еще несколько шагов, меж тем как кровь фонтаном бьет из шеи. До рукопашной толком не доходит, противник вынужден отступить. Красноармейцы вновь у своих разбитых окопов, но не задерживаются, оставляют их позади. Они добрались до защищающих резервных позиций. Им хочется заползти туда, исчезнуть, но они должны повернуть, снова устремиться в кошмар. Их опять утягивает вперед, безвольных и вместе с тем до безумия неистовых. Бурая земля, рваная, изрытая бурая земля, смешанная со снегом, маслянисто поблескивающая в солнечном отсвете, образует фон неутомимо-тупого автоматизма, хриплое дыхание солдат — это скрип, пружины. Губы пересохли, в голове пустота страшнее, чем после ночной попойки, — вот так они, едва держась на ногах, шагают вперед, а в их изрешеченные, продырявленные души мучительно и навязчиво вбуравливается образ бурой земли, смешанной со снегом, и дергающимися мертвыми солдатами, которые там лежат, будто так и надо, хватают живых за ноги и кричат, когда те перепрыгивают через них. Они уже ничего друг к другу не чувствуют и едва узнают друг друга, когда облик другого мелькает перед затравленными глазами. Они бесчувственные мертвецы, которые благодаря какому-то трюку, какому-то опасному волшебству еще могут идти и убивать. В погоне красноармейцы неожиданно выскакивают к вражеским позициям. Преследуя отступающих буквально по пятам, они оказываются там почти одновременно с немцами. Тявкает немецкий пулемет «МГ-42», но его уничтожают ручной гранатой. Однако этого хватило, чтобы русские получили пять ранений в живот. Бестужев прикладом расквашивает лицо невредимому пулеметчику. С его шинели стекают обрубки плоти и чужая кровь, смешанная с грязью. Сейчас он ничем не отличается от тела, валяющегося у его ног. Остальных немцев закалывают прежде, чем те успевают взяться за гранаты. Сережа, поймав момент, вместе с тремя бойцами жадно выпивает воду, охлаждавшую станковый пулемет. Тем временем рядом с ними солдат вбивает лопатку в шею огромному немцу и кидает первую гранату; на несколько секунд рядовые пригибаются за бруствером — прямой участок окопа перед ними пуст. Наискось над углом шипит следующий бросок, расчищает дорогу, мимоходом связки гранат летят в блиндажи, земля содрогается, грохочет, дымится, стонет, солдаты спотыкаются о скользкие ошметки плоти, об обмякшие тела; Сережа падает в распоротый живот, но Бестужев с огромным усилием поднимает его. Муравьев тотчас съежился и, держа себя неустойчиво, сжал Мишины плечи, вглядываясь в его измазанное кровью лицо. Вражеская артиллерия и пулеметы их уже не заденут, потому что мало на что годятся. У них обоих грязь в ушах и за шиворотом, разбитые губы, полные отчаяния и столько видящие глаза. У Бестужева кровавая каша на шинели, трясущиеся, но все еще крепко держащие «ППШ» руки. Неожиданно для Муравьева, эти руки роняют автомат на землю и обхватывают Мишину голову. Держат настолько крепко, что Сережа начинает волноваться, как бы та не взорвалась от такого напора. Покачиваясь из стороны в сторону, Миша шагает то назад, то в сторону Сережи, но в конечном счете обессиленно падает на колени, после чего, бормоча что-то невнятное, опускает взор на бурую землю: — Немецких… захватчиков… турнули… выжили, опять… да? — он резко поднимает голову, прожигая Сережу взглядом на две тысячи ярдов¹. — А?

¹«Взгляд на две тысячи ярдов», или взгляд в пространство, отрешенный взгляд — несфокусированный взгляд, часто наблюдаемый у солдат, перенесших боевую психическую травму.

Муравьев молчит. Уделяет мгновение незаметному вздоху, что приведет его в себя, затем направляется к Мише, но тот останавливает его поднятой рукой: — Не подходи. Муравьев снова молчит. Опустив руку, Бестужев, с трудом поднявшись, быстрым шагом направляется к нему и с силой толкает его в снег. Серёжа бы смог устоять на ногах, но у него не было ни сил, ни желания и, отдавшись ситуации, он со смирением принимает глухую боль в спине, падая на землю. Бестужев накидывается на его распластанное тело, взяв за шкирку. И, тряся его как мешок, так, что Серёжина голова мотается из стороны в сторону, кричит ему прямо в лицо, глотая нескончаемые рыдания: — Ну почему ты молчишь?! — Миша жмурится и судорожно мотает головой, пытаясь остановить слезы, но лишь все усугубляет, и те начинают падать Сереже на щеки и лоб. — Когда это закончится, Сережа?! Сколько можно?! — надрывный крик заставляет Муравьева чуть отвернуть лицо и сморщить нос, но последние две Мишины реплики вырываются из его груди уже лишь чужим, сдавленным хрипом: — Ты мне нужен… у меня больше никого нет… — и, обессилев, лбом давит Муравьеву в грудь. Оглушенный, Муравьев на несколько долгих секунд лишается всех чувств, резко поворачивая лицо обратно. Все в поле поглощает горячий удушающий смерч. Легкие захлебывается от снега, пыли и зловония от серы. Жгучая боль клещами сжимает колено. Сережа приподнимает голову. Что-то в нем подламывается, и он вытягивается на снегу. Что-то тошнотворное и соленое подступает к горлу. Инстинктивно он сплевывает на снег. Кровь. В эту минуту его тело — ком ваты, пронизанный болью. Голова также набита ватой. Он трясущимися руками взял Мишино лицо, чтобы посмотреть ему в глаза и, большим пальцем смешав дорожки слез и грязь, бормочет: — И ты мне нужен. Даже того не заметив, он сам начал плакать, зарываясь лицом в забитые кожным салом Мишины волосы. Его сводит судорогой: дрожь беспрерывно идет откуда-то изнутри, паническая атака сдавила горло, не давая нормально дышать, и он сжимает челюсти, плотно зажмурившись, и без остановки бормочет Мишино имя себе под нос, словно молитву. И низкие тучи, что столько дней висели над самой землей, лопнули, разошлись, в прогалину выглянуло бледное небо, и далекий отсвет недавно поднявшегося солнца нехотя высветлил кое-как выровненную дорогу, окопы, крыши разрушенных изб, трупы, сгоревшие танки и двух распластавшихся на снегу живых солдат. Высветлил и исчез, и небо вновь затянуло однородным покровом слоистых облаков.