То, что ты видишь

Он проснулся от того, что на него смотрели. Арсению казалось, что за прошедшие дни он успел привыкнуть ко взглядам Антона — внимательным, изучающим, пытающимся проникнуть прямо в черепную коробку и забраться под кожу, будто у Арсения там было что-то по-настоящему интересное. Но этот был какой-то новый. Он понаблюдал за Антоном из-под ресниц: тот сидел на кровати, чуть склонив голову набок, кудряшка упала на лоб, острые плечи расслаблены, и смотрел непривычно, слишком ласково и как-то ещё, но определение ускользало. Ладно, стоило подумать о другом. Например, с утра стало понятно, что вчера ему надо было послать Шастуна нахуй. С новоприобретённым, но всё ещё немного сонно-ленивым недовольством, Арсений приоткрыл один глаз. — Тебе стоило вчера послать меня нахуй, — сказал Антон, не меняя позы. — Так-то да, — согласился Арсений. — Иди нахуй, Антон. Антон задумчиво кивнул, будто даже не ему, а скорее самому себе. — Я не хочу проебаться, Арс, — он вздохнул. — Ты мне очень нравишься, но есть ощущение, что ты это всё видишь, как курортный роман. Который тут и закончится. — Санаторный, — поправил Арсений. — Санаторный роман. — Почему нельзя, чтобы это был просто роман, — пробормотал Шастун, кажется даже не ожидая ответа. — Два взрослых человека, — он поймал торчащую из-под одеяла ногу Арсения и обхватил пальцами лодыжку. — Один боится слишком много, второй — слишком мало. — Прямо как Холмогоров и Артём в твоих книжках, — с удивлением сообразил Арсений. — М-угу, — ладонь Шастуна скользнула выше по голени, — мой любимый троп. Лучшая динамика персонажей, — он сел между ног Арсения. — Ссыкло и его герой? — усмехнулся Арсений. — Ссыкло? — возмутился Антон, сдёргивая с него одеяло. — Ну ладно, ссыкло. Но второй персонаж вовсе не героический. Он совсем отбитый, Арсений. Никакого инстинкта самосохранения. — Кто-то же должен двигать сюжет. — Арсений, — Шастун подтянулся и навис над ним, поставив локти по обе стороны от его головы. — Я хочу, чтобы ты сыграл Артёма в экранизации первой книги. Арсений не успел сообразить, что ответить, потому что Антон наклонился и поцеловал его. Если бы он умел писать, то написал бы этот поцелуй. С его навыками, правда, получился бы пошлый порнографический рассказ. Потому что он смог бы передать только то, какими влажными и мягкими были губы Антона, как настойчиво он толкался языком, как вылизывал его рот, как прикусывал и целовал. Но вот всё остальное — тепло под рёбрами, довольное мычание Антона (или это был он сам?), и страшное, по-настоящему страшное, никакая санаторная хтонь не сравнится, чувство, что обмануть себя будет очень сложно. Ещё можно было попытаться вчера, когда он скорее играл человека, который очень хотел переспать даже не с Антоном, а с Макадамом Ореховым, но сегодня, этим ранним, судя по сероватому свету, утром, Арсений не успел подобрать себе образ. И Шастун отвлекал своими поцелуями, и его никак не получалось подменить кем-то более далёким и неважным, набором внешних характеристик, вроде дорогой одежды и розового блокнота с обгрызенным карандашом между страниц, и функций — пишет книги, делится едой, рассказывает страшные истории. Не получалось, и приходилось быть настоящим Арсением и целовать настоящего Антона. — А вы случайно не манифестация страха безумия, — сказал Антон и скользнул губами по его щеке, — а то у меня от вас крыша едет. — Ты не видишь, но я закатываю глаза, — фыркнул Арсений, выгибаясь и подставляя шею. Антон тут же широко её лизнул, опустился ниже и прикусил ключицу. — Я это чувствую, — сказал он и положил голову ему на грудь. — Вот: ты самый смешной и красивый человек из всех, кого я встречал, — он помолчал, будто прислушиваясь. — Пропустило удар. Твоё глупое непуганое сердечко. — Это оно в ужасе от того, какой ты сентиментальный. — Я просто внимательный, — пробормотал Антон, лизнул его сосок и провёл языком по груди, — и наблюдательный. В голове у Арсения тут же завертелись мысли, которые он бы никогда не высказал вслух: что в нём не было ничего такого интересного, что стоило бы внимания; что если Шастун ещё это не понял, то скоро поймёт, что если… Но дыхание Антона коснулось низа его живота, моментально выбивая все эти размышления и оставляя только звон в ушах. Поэтому вместо того, чтобы пытаться думать, он решил смотреть и приподнялся на локтях. Антону не надо было думать о том, чтобы выглядеть сексуально. И не потому, что он был весь такой из себя непринуждённый, нет. Он неловко завалился на бок, когда снимал трусы, и чуть более ловко снял пижамные штаны с Арсения. Если бы он был на месте Антона, то весь бы уже извёлся, думая, какой он нелепый, какие нескладные у него конечности и дурацкие движения. Но в том, как Антон всё это делал — очень очевидно подвис, рассматривая его член, укусил выступающую бедренную косточку, за что получил пяткой по спине, рассмеялся, прижимаясь носом к его животу, — во всем этом было столько удовольствия и радости, что что-то тяжёлое сначала сдавило Арсению грудь, а потом растаяло, будто ничего и не было. К моменту, когда Антон обхватил его член своими пальцами — надо быть с собой честным: первым, о чём подумал Арсений, когда заметил их красоту, было то, как они будут смотреться именно на этой части тела, — и сказал: «Какой же у тебя охуенный член», Арсений был совершенно уверен в одном: если у кого и было непуганое сердце, так это у Антона. Ещё у него был невозможно потрясающий рот. И язык. И он явно знал, что надо с ними делать. Арсения хватило только на то, чтобы посмотреть, как Антон облизал его член от основания до головки, после чего он обреченно откинулся на подушку. Антон не пытался что-то доказать, хотя Арсений почему-то не сомневался, что это не первый минет в его жизни — ни неловких примериваний, ни извинений за зубы, — но делал это с почти неприличным наслаждением. Зажмурившись от пошлого хлюпанья, Арсений с ужасом понял, что такого у него никогда не было. Были возбуждение и влюблённость, были похоть и страсть, но чтобы кто-то отсасывал ему, периодически довольно постанывая? В таком сценарии он оказался впервые и не знал, что делать. В какой момент нужно было перехватить инициативу? Как долго можно было просто лежать и кайфовать? Не подумает ли Антон о нём плохо, если он ещё пару минут побудет вот так — почти не двигаясь, только слушая влажные звуки и ощущая горячий рот вокруг своего члена? — У меня нет ни презервативов, ни смазки, — сказал Антон ему в член. Арсений приподнял голову и с трудом сфокусировал на нём взгляд. — Кто из нас вообще сверху? — Све-е-ерху? — спросил Шастун и сделал несколько движений рукой, в которой держал член. Подлый, подлый и низкий человек. — Можем кинуть монетку. Но сегодня никто, потому что у меня нет ни презервативов, ни смазки. Но я высоко оценил твой интерес к данному вопросу. — У меня есть презервативы, — сказал Арсений и прерывисто выдохнул, ещё раз оценив пальцы Антона на своём члене. — Но нет смазки. — Подозрительно, — Шастун изогнул бровь. — Выглядит так, будто кто-то планировал гетеросексуальный секс. — Выглядит так, будто кто-то просто всегда имеет при себе презервативы, — фыркнул Арсений и сел. — Может, надеялся на какого-нибудь более благонадёжного партнера со смазкой, — добавил он и, обхватив Антона за шею, потянул его к себе для поцелуя. — Получается, — сказал Шастун ему в губы, — придётся ещё раз встретиться. — Ты очень приставучий, — с улыбкой прошептал Арсений. — Никак не могу от тебя отделаться. Антон уложил его обратно, аккуратно придерживая под голову, будто падение на подушки могло нанести серьёзный урон, лёг сверху, и Арсению пришлось закусить губу, чтобы позорно не застонать от того, как приятно ощущалось прикосновение горячего члена к его собственному. Он поёрзал, чтобы ещё раз воссоздать это трение, и Антон сощурился, вглядываясь в его лицо. — Что? — спросил Арсений. — Я люблю члены, чего ты от меня ожидал. — Ну чего-то такого, да, — очень серьёзным тоном ответил Шастун. — Но сложно строить предположения, ты слишком непредсказуемый. Арсений подмигнул ему, поднял ко рту руку и облизал её. Шастун отследил это движение резко потемневшими глазами и смешно втянул воздух. — Без смазки, конечно, не то, — сказал Арсений, проталкивая руку между их телами, — но… а, впрочем, — хмыкнул он, обхватывая пальцами сразу оба члена, — сойдёт. — Сойдёт? — улыбнулся Антон и хотел было сказать что-то ещё, но вместо этого застонал, когда Арсений двинул рукой. Через пару мгновений говорить было сложно обоим — Антон дышал часто и поверхностно, и Арсений приоткрыл рот, не целуя, а скорее пытаясь поймать его дыхание ртом и не сбиваться с ритма. Магнит внутри, который всё это время тянул его к Антону, будто успокоился, то ли от того, что все электроны были заняты другим, то ли от того, что они и так были слишком близко. Вообще это всё для Арсения было слишком близко, но так ужасно хорошо, что он уже не мог остановиться: не мог перестать быть собой, постанывать в рот Антону, периодически прихватывая зубами его нижнюю губу, не мог перестать смотреть на то, как подрагивали его светлые ресницы. Ничего он уже не мог, обречённо подумал Арсений, чувствуя, как пульсация и жар подходили к точке невозврата. Не смог не влюбиться, не смог не заняться сексом, что ему ещё оставалось? Антон на секунду лёг на него всем телом, что оказалось неожиданно приятно, потом мазанул губами по скуле и скатился на бок рядом. — Закажу смазку, — сказал он. Хорошо быть Антоном, решил Арсений, потянулся и провёл пальцем по прямой спинке носа — Шастун тут же смешно поморщился. Арсением чаще всего хорошо было не быть. *** Он вернулся в свой номер, чтобы переодеться, ощущая себя донельзя странно: внутри было разлито что-то тёплое и обволакивающее, но при ближайшей инспекции обнаруживалось, что это масло, а на фоне уже маячил человечек с зажжённой спичкой. Принять решение, о котором Антон если и не просил напрямую, то уж точно намекал — не убегать, остаться, открыться, — казалось гораздо легче и одновременно настолько тяжелее, потому что это было не одно простое «‎да» или «‎нет», а за любым вариантом прятались многословные объяснения, причины и последствия. Когда Арсений спустился на завтрак, Шастуна за столом не было. Запеканка невыносимо воняла рыбой, а из её бока торчала кость — очевидно, что кто бы — или что бы — ни отвечал за то, чтобы изводить Арсения особой, созданной только для него, диетой, он совсем обленился и уже не пытался скрывать. Это всё было рыбой. Всегда. Как хорошо, что у него не было аллергии, а просто личная неприязнь, порой доходящая до рвотных позывов. С другой стороны, подумал Арсений, с остервенением потроша свою рыбную запеканку — а белая масса под вилкой не оставляла сомнений в том, что она была рыбным филе, а никаким не творогом, — может, ему тоже стоило стать таким. Облениться и перестать скрываться. Быть рыбной запеканкой. И если эта рыбная запеканка хочет попробовать отношения с Антоном Шастуном, то кто её осудит. Он повернулся к Марии Альбертовне, которая обычно сидела по левую руку от него, чтобы поделиться с ней каким-нибудь бестолковым мнением о погоде, природе и прочем, лишь бы ещё немного оттянуть момент окончательного признания себя запеканкой. И шарахнулся — ножки стула натужно скрипнули. У Марии Альбертовны — если это была вообще она, — не было лица. То есть лицо-то было, ничего похожего на кровавое месиво человека из сна, но оно так быстро двигалось, каждую миллисекунду меняя выражения, которые не удавалось уловить, что стало просто размытым бежевым пятном, на котором смутно угадывались провалы глазниц и темнота открытого в безмолвном крике рта. — М-мария Альбертовна? — осторожно позвал он, отклоняясь ещё дальше. Она совершенно точно что-то сказала, но Арсений услышал только вой — приглушенный и далёкий, словно дело было не в расстоянии, а во времени. Он медленно, не теряя из виду Марию Альбертовну, перевёл взгляд на Иду Васильевну и наткнулся на такое же быстро движущееся пятно. Вставал он неспешно, стараясь не делать резких движений, хотя обе женщины выглядели безобидно, насколько это вообще возможно в их ситуации, но Арсений решил не нарываться. Что это такое, спросил он себя, проходя между рядами столиков, за каждым — такие же смазанные лица, кто-то будто был увлечён разговором, кто-то — ел, и еда пропадала в тёмных пятнах ртов, но губ при этом было не различить. Он их не интересовал, впрочем, и Мария Альбертовна с Идой Васильевной особого внимания ему не уделили и, как только он встал, снова повернулись друг к другу. Ни одного человеческого лица во всей столовой. У входа он так старался тихо открыть дверь, что не сразу заметил стоящую перед ним администраторшу. Её лицо было нормальным. Кроме, разве что, того факта, что он опять будто видел её впервые. Екатерина, подумал Арсений. Или Ирина. Уверенности не было, поэтому вместо какого-либо обращения он просто приветственно кивнул. — Дорогой Арсений, — улыбнулась она. — Не ожидала вас увидеть. Всем ли вы довольны? — А почему не ожидали? — Всем ли вы довольны? — повторила администраторша, хлопая густо накрашенными ресницами. Это, конечно, был вопрос из разряда тех, на которые нет смысла отвечать правдиво: как, например, когда бабушка спрашивала, приготовить ли борщ, отвечать надо было только положительно, любой другой ответ, а также малейший проблеск сомнения только привели бы к обидам и долгим разбирательствам. В случае с администраторшей, что угодно кроме: «Спасибо, всё прекрасно», скорее привело бы к ещё более частому хлопанью ресницами и каким-нибудь бессмысленным ответам. А то и очередным бесконечным коридорам. Поэтому он просто повертел головой, вроде как и кивнул, а вроде и нет. — Ох, Арсений, — сказала администраторша, её губы начали расползаться в улыбке, и Арсений поспешно перевёл взгляд — он многое не мог запомнить, но вот то, как широко она улыбалась наоборот, хотел бы забыть, а не получалось. — Вспоминайте его лицо. — Что? Но в рекреации перед столовой уже никого не было, только откуда-то сбоку донёсся звук закрываемой двери. В коридоре он столкнулся с ещё несколькими отдыхающими со смазанными лицами, в холле какой-то дедок и вовсе чуть не снёс его, совершенно не заметив. Вреда это никакого не приносило, поэтому Арсений решил, что лучшая тактика в данном случае — переждать. С этой мыслью он вышел из санатория. А там ничего не было. Первые несколько шагов он думал, что это просто необычайно туманный день, но через пару метров вдруг осознал, что появляющиеся в поле зрения очертания были не похожи на всё то, что должно было быть тут. Не было ни лавочек, ни фонтана, ни урн. Из тумана выплывали валуны, не по сезону голые деревья и кустарники, а под ногами, вместо привычного асфальта дорожек, была жухлая трава. Пожалуй, идти дальше было не очень разумно, лучше уж смотреть на размытые физиономии, но когда Арсений развернулся, то не обнаружил санатория, только туман. Он прошёл примерно столько же и должен был вернуться в исходную точку, но ступенек и входной двери не появилось, только камни, деревья, трава. И что теперь. Стоило бы, конечно, стоять на месте. Но, подумал он через некоторое время, а что если он тут — Ёжик в тумане. И чтобы дойти до Медвежонка с самоваром, надо обязательно идти. К тому же слабо верилось, что это место вдруг смилостивится и решит развеять все декорации, а Арсения вернуть обратно. Поэтому он пошёл. Идти было приятно — не холодно, не жарко, трава пошуршивала под ногами, а виднеющиеся в тумане силуэты были похожи на неведомых существ, так что это было почти как медитативно рассматривать облака, мысленно дорисовывая то драконов, то лица, то — вот как этот булыжник медлённо выплывающий ему навстречу, — сов. Ещё Арсению начинало нравиться, что здесь никого не было. Да, он любил внимание, но его получение почти всегда сопровождалось большим внутренним напряжением — необходимостью поддерживать образ, даже когда он был не на сцене. А тут никому до него не было дела. Никто его не мог видеть. Видеть, нахмурился он. Был кто-то, кто видел. Не здесь и сейчас, но кто-то был. Кто-то важный, хотя Арсений и не хотел наделять его этой важностью. Но он ведь никогда и никого не хотел ей наделять, только себя. С самого детства, осознав себя белой вороной, гадким утёнком, паршивой овцой — да и вообще всем метафорическим зоопарком — не только в своей семье, но и в окружении, Арсений решил значение придавать только себе. Иначе он бы не справился, не сохранил бы себя. А так — спрятал всё за шуточками и отыгрышами и пребывал в относительной безопасности. Люди допускались к его образам, некоторые даже к телу, но никогда не в самую душу. Но этот кто-то, кого он никак не мог вспомнить, кажется, нет, точно видел сквозь все арсеньевские преграды. В этом не было никакого всепоглощающего понимания — к счастью, с таким бы Арсений не справился, — лишь узнавание. Его видели. Он видел. Это было, наверное, хорошо. Вспомнить бы, кто. Он стал перебирать всех людей, с которыми его настигало это ощущение, но оказалось, что все они совершенно точно были в прошлом. Долгие годы он считал, что его настоящего прекрасно видели родители, и поэтому крайне болезненно воспринимал все ссоры, которые случались, когда он не соответствовал их ожиданиям. «Арсений, — говорил отец, и его лицо сейчас вспоминалось бежевым невнятным пятном, — выбей эту дурь из своей башки. Какой ты актёр?!» «Сенечка, солнышко моё, — шептала мама в его плечо, утешая после разговоров с отцом, — ну даже если, то это же надо поступать в Москве или Ленинграде, в нашем городе бесполезно, какая жизнь тебя ждёт? Работа в Омском драмтеатре за десять тысяч рублей в месяц?» И только уехав от них — с дипломом артиста драматического театра и кино — он осознал простую вещь. Все нанесённые обиды случились по одной причине: родители никогда не видели его таким, каким он был. У них был какой-то свой образ Арсения, и только после двадцати он понял, что не обязан ему соответствовать. Они упорно видели его серьёзным, вдумчивым, правильным по своим меркам, а все проявления Арсения настоящего вызывали у них раздражение и злость. Родительский Арсений должен был стать, очевидно, успешным бизнесменом, жениться, завести как минимум двоих детей и жить где-то неподалёку от родительского дома, чтобы они в любой момент могли удовлетворять свои родительские желания: видеть сына и внуков. Его старшая сестра пошла именно по этому пути, но, хотя Арсений и любил её, мысль о том, чтобы жить так же, повергала в ужас не меньше, чем истории… Кого? Страшные истории. Точно, Макадама Орехова же, которым Арсений зачитывался в первой съёмной комнате, когда любой ужастик казался менее пугающим, чем тараканы на кухне и буйный сосед-алкоголик. Читал он его и после, уже переехав в отдельную квартиру, из которой, правда, до театра надо было ехать почти два часа, и в метро, почти уложив телефон на спину рядом стоящего пассажира, жадно вчитывался в буквы на разбитом экране, постоянно сдвигая текст, чтобы прочитать, что там было под трещиной. Что-то было не так с этим Макадамом Ореховым. Арсений задумался и врезался в очередной валун, больно ударившись коленкой. Вместе с болью в голове вдруг всплыло лицо. Это точно было очень важное лицо. И будто бы очень знакомое, но чем больше он на нём пытался сфокусироваться, тем больше оно расплывалось, теряясь в таком же тумане, что и был вокруг. Арсений точно мог вспомнить только глаза — большие, болотно-зелёные, смешливые. Стараясь удержать в сознании хотя бы их, он побрёл дальше. Хотя зачем он вообще двигался? Что-то он думал такое про Ёжика и Медвежонка, но что именно? — «Что ты ко мне пристал? — пробормотал Арсений себе под нос. — Если тебя нет, то и меня нет, понял?» Глаза, да. Что за глаза? Он остановился и в очередной раз огляделся. Возникло ощущение, что этот туман, камни, деревья и жухлую траву он наблюдал уже несколько часов, но видел будто впервые. Что он тут делает? Захотелось пойти домой. Но дома не было, вдруг понял Арсений. Было только лицо, опять какое-то смутно знакомое, с большими зелёными глазами и пухлыми губами, и эти губы что-то говорили, но он никак не мог расслышать. Его собственный рот тоже дёрнулся, словно в попытке произнести слово, но звука не было. Да и важно ли это, всё равно вокруг нет зрителей — а он почти на всех людей в своей жизни смотрел как на зрителей, которые пришли на спектакль о его жизни, — и можно было не использовать свой актёрский голос. Да и мастер всегда говорил, что у Арсения это самое слабое место. Пластика — сильное, голос — слабое. Приходилось напрягаться каждый раз, как ему доставались роли с количеством реплик больше двух, иначе на балконе его бы не слышали. В общем, без зрителей. И хорошо. Он был совсем один, но в этом одиночестве не было ничего пугающего или неприятного. Оно было освобождающим. Если эта его прогулка растянется ещё на час, ничего страшного. Целый час побудет исключительно своим собственным настоящим Арсением. А потом туман рассеется, и он вернётся. А если туман не рассеется? И куда он собрался возвращаться? — Антон, — вдруг сказал его рот без какого-либо арсеньевского участия. — Ан-тон, — повторил он чуть осмысленнее. Никаких шажков языка по нёбу, только два тычка в зубы: Ан-тон. И тогда Арсений вспомнил. — Ты знаешь, — сказал он, подтягивая колено к груди и удобнее устраиваясь на стуле, — в моей жизни была только одна страшная история. — И ты мне до сих пор её не рассказал? — Шастун заинтересованно приподнял брови и отхлебнул ещё чая. Они сидели у него в номере, куда Арсений пошёл сразу, как смог вернуться в санаторий, без каких-либо сил на притворство. Ну нравился ему Антон и нравился, чего теперь. — Берёг на десерт. — А что, уже десерт? — Ты хочешь историю, или мы будем уделять внимание твоим жалким попыткам флирта? — Арсений запихал в рот целый чокопай: есть хотелось ужасно. Возможно, потому что он ничего не ел со вчерашнего вечера, а сегодня до ночи бродил в тумане. — Сложный выбор, — Антон улыбнулся. — Но Макадам Орехов, конечно, предпочёл бы историю. — Тогда не отвлекай меня, — Арсений развернул ещё один чокопай и откусил сразу половину. — Когда я переехал в Питер, мне было двадцать три. Я был… — Антон потянулся, снял с уголка его рта крошку и облизал палец. — Я сейчас не буду ничего рассказывать. — Всё-всё! — Шастун поднял ладони вверх. — В общем, первое время я снимал комнату в коммуналке на Боровой, и до театра мне было минут десять пешком. Где-то через год ужасные условия жизни всё-таки перевесили единственный плюс, и я переехал, но в тот первый питерский год я мог оставаться в театре допоздна, что, собственно, и делал. — Чем ты там занимался? — спросил Антон, поставил локти на стол и подпёр ладонями щёки. — Я вот тебя не перебиваю, когда ты рассказываешь. Ничем особенным — общался с труппой, репетировал, свыкался со сценой, смотрел спектакли, в которых не участвовал. Учил тексты к ролям, которые мне не светили. Надеялся, что однажды ведущий актёр сломает ногу или просто заболеет как-нибудь не смертельно, и нужно будет срочно искать замену. А тут я, выучивший все его реплики, — он улыбнулся. — Такого, конечно, никогда не случалось. Но вообще это всё было, чтобы как можно дольше не возвращаться домой. В один из вечеров я сидел в зрительном зале и наблюдал за прогоном «Дяди Вани». Войницкого отдали Лыкову, хотя он для этой роли, конечно, староват был, но да ладно. И вот стоял он и рассказывал, ну, вот это всё: «Теперь оба мы проснулись бы от грозы, она испугалась бы грома, а я держал бы её в своих объятиях», ты знаешь. — Не, не знаю, — сказал Антон. Арсений бросил на него укоризненный взгляд. — На самом монологе я отвлёкся от сценария, с которым сидел, а потом заметил, что не я один оказался очарован актёрским мастерством и чеховским словом. Наискосок от меня, на ряд ниже, сидел человек, которого я не знал. А так-то по понедельникам, когда театр закрыт, незнакомых людей в нём обнаружить крайне сложно. А этот ещё и приложил дополнительные и очень странные меры по сохранению своего инкогнито. Он был в маске. Прям в натуральной, белая такая, я ещё подумал, что фарфоровая. Как на венецианском карнавале. Он, очевидно, почувствовал, что на него смотрят, и повернулся ко мне. Ощущение было… — Арсений повёл плечами. — Неприятное. В любом случае, Лыков на сцене его занимал гораздо больше, поэтому он быстро вернулся к нему. — Впервые слышу крипоту про людей в масках, — Антон почесал подбородок. — Хотя, казалось бы, благодатная тема. — Ты очень плохой слушатель, — строго сказал Арсений. — Просто отвратительный. Не перебивай. Следующий день был рабочий, я играл второго казака в «Беглеце», — он поморщился, вспоминая и слабенькую постановку, и своё в ней участие. — Даже не спрашивай, — добавил Арсений, будто Шастун действительно собирался. — Лыков тоже в нём был задействован. И человек в маске снова пришёл. Сидел почти на том же месте, что и во время прогона. На «Бесприданнице» их было уже двое, на «Мещанах» четверо, а потом я сбился со счёта, пока не вышел на сцену во время очередного показа «Беглеца», а в зале были только они. Маски. Остальные актёры, казалось, ничего не замечали, только Лыков был ужасно дёрганый. Опыт помог ему справиться, и спектакль он всё равно вытянул, но каждый раз, когда я мог посмотреть в его напряжённый затылок, на сцене или из-за кулис, я знал. Я знал, что он тоже видит маски. — Он выступал после? — спросил Антон. Вид у него был заинтересованный — глаза блестят, губу закусил, пальцы стучали по коленке. — Нет. Он пропал. Слухи ходили разные. Вроде и заявление на увольнение написал, хотя это, я думаю, было попыткой худрука сохранить лицо. Кто-то говорил, что жена узнала о его изменах и он сбежал с любовницей в Португалию, кто-то — что переехал в Москву, но и это было всё странно, при любом раскладе о нём можно было бы что-то узнать, не из соцсетей, так из театральной тусовки. Но нет. Вроде к администрации приходили менты, но никого из труппы не вызывали, да и вообще не факт, что действительно завели дело. — А ты что думаешь? — Антон хитро на него посмотрел. — Тогда я ничего особо не думал, только вычеркнул из своего дневничка «Актёры, стоящие на моём пути к величию» первую фамилию. Да и маскам не придал значения: ну криповый мужик, ничего удивительного, что мне было неприятно, когда он на меня посмотрел. — А сейчас? — А сейчас… — Арсений помедлил. — А сейчас мне кажется, что я знаю этот взгляд. Антон ничего не сказал, но всё его лицо выражало неозвученный вопрос. — Да, — сказал Арсений. — Ты смотришь так же.